Молчание

***

Прерываю рассказ, потому что хочу как можно более точно описать Вам все, что случилось пятого июня, хотя, может быть, придется ограничиться коротким отчетом. Ибо обстановка изменилась так резко и так внезапно, что опасность подстерегает нас каждую минуту и писать обстоятельно никак невозможно.

Пятого числа, около полудня, нам показалось, что внизу, в деревне, происходит что-то странное. Из-за леса доносился непрерывный собачий лай. В тихие погожие дни мы часто слышали в отдалении пение петухов, лай собак, и поэтому в самих этих звуках не было ничего необычайного, напротив, они даже в какой-то степени утешали нас в нашем уединении; но сегодня это почему-то внушало нам безотчетную тревогу. Охваченные неприятным предчувствием, мы вышли к опушке леса на восточном склоне, откуда сравнительно хорошо просматривалась деревня.

Прежде всего нам бросились в глаза клубы пыли на идущей вдоль побережья дороге. Что это значит? Вдруг из деревни вылетела расседланная лошадь и помчалась во весь опор...

У въезда в деревню стояли человек пять, явно не крестьян, - они загораживали дорогу, чтобы никто не мог ускользнуть.

Мы сразу поняли, что это чиновники явились с обыском, опрометью бросились назад, в хижину, и попрятали в подпол все, что могло бы выдать наше присутствие. Покончив с этим, мы снова набравшись храбрости, решили подойти поближе, чтобы лучше разглядеть, что творится в деревне.

Там царило безмолвие. Белое полуденное солнце озаряло поселок, от убогих домишек вдоль дороги ложились на землю резкие тени. Улицы были пустынны; даже собачий лай разом смолк - казалось, Томоги внезапно словно вымерла. Тем не менее я кожей чувствовал зловещую опасность, нависшую над деревней. Я с жаром молился. Да, я помнил, я прекрасно знал, что молитвы возносят не ради счастья и благоденствия, но все же не мог не молиться о том, чтобы как можно скорее разорвалась эта ужасная тишина средь бела дня.

Снова залаяли собаки, на дорогу выбежали люди, сторожившие выход из деревни, и среди них мы увидели связанного веревками «старейшину». Сидевший на коне самурай в черной широкополой шляпе что-то крикнул, стражники выстроились за стариком, и вся процессия двинулась вперед. Всадник помчался, вздымая белую пыль, но вдруг, осадив коня, оглянулся. Я и сейчас как будто вижу перед собой эту картину - поднявшуюся на дыбы лошадь и спотыкающуюся фигуру старика, увлекаемого стражниками. Похожие на муравьев фигурки долго виднелись на освещенной солнцем дороге, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока наконец совсем не исчезли из виду.

Ночью я узнал подробности от Мокити - он пришел к нам вместе с Китидзиро. Стражники явились в деревню еще до полудня. На сей раз их приход явился неожиданностью для крестьян. Люди метались в растерянности, самурай скакал из конца в конец деревни, подбадривая стражников грозными окриками.

Зная наперед, что ни в одном доме не найдется доказательств, уличающих в принадлежности к христианству, чиновники тем не менее на сей раз не желали мириться с неудачей.

Самурай, согнав крестьян, объявил, что, если они не сознаются сами, он заберет заложника. И все-таки все молчали, никто не произнес ни слова.

- Мы всегда исправно платим подать. И от государственных работ не отлыниваем, - с жаром твердил «старейшина» самураю. - И усопших хороним по буддийским обрядам...

Не удостоив его ответом, самурай молча указал на него кончиком своего хлыста. В ту же секунду стражники в один миг связали старика веревками.

- Смотрите, смотрите хорошенько! Хватит болтать языком!.. Мы не намерены проводить здесь расследование. Нам сообщили, что с недавнего времени среди вас объявились тайные приверженцы христианской ереси. Кто честно укажет виновных, получит в награду сто монет серебром! А не сознаетесь - возьмем заложников, ясно? Так что советую подумать!

Крестьяне слушали молча. Молчали мужчины, женщины, дети. Долгие годы они вот так, молчаливо, сопротивлялись своим врагам. Очевидно, мы смотрели на деревню именно в те минуты, когда повисла эта страшная тишина.

Самурай поворотил коня, взмахнул хлыстом и ускакал. Привязанный к лошади «старейшина» упал, поднялся и снова упал - конь потащил его. Стражники поставили старика на ноги...

Вот что поведали нам Китидзиро и Мокити.

- Падре, мы ни словечка им о вас не сказали, - чинно сложив на коленях руки, сказал Мокити. - И если они опять приедут, мы все равно ничего не скажем. Пусть делают что хотят - вас мы не выдадим.

Уж не потому ли произнес он эти слова, что заметил на наших лицах тревогу? Если так, то мне стыдно. Но надо ли удивляться, что даже Гаррпе, всегда сохранявший присутствие духа, смотрел теперь на Мокити страдальческим взглядом?

- Но ведь так всех вас могут забрать в заложники...

- Да, падре, и такое может случиться. Но мы все равно будем молчать.

- Нет, мы не можем этого допустить. Лучше мы сами уйдем отсюда. - Гаррпе повернулся к перепуганному Китидзиро. - Что, если нам, к примеру, укрыться на острове, где твоя родная деревня?

Китидзиро молчал, вид у него был жалкий. Ясно было, что при таком повороте событий этот робкий, слабый духом человек терзается из-за того, что вообще привез нас сюда и сам теперь попал из-за этого в переплет. Он лихорадочно размышлял над тем, как сохранить совесть христианина и в то же время спасти свою шкуру. Потирая руки и поблескивая хитрыми глазками, он повел речь о том, что жители Гото тоже вряд ли избегнут такой же участи. Лучше бежать подальше и скрыться в каком-нибудь глухом уголке. Так ничего и не решив в ту ночь, оба крадучись спустились в долину.

Наутро в настроениях крестьян наметились разногласия. По словам Мокити, мнения разделились: одни считали, что лучше переправить нас куда-нибудь в другое место, тогда как другие настаивали на том, чтобы до последней возможности прятать нас у себя, Некоторые как будто даже говорили во всеуслышание, что это мы с Гаррпе навлекли беду на деревню. Но Мокити, Итидзои О-Мацу выказали твердость сверх всякого ожидания. По их мнению, падре нужно оберегать, чего бы это не стоило.

Вот на этот раскол и рассчитывали власти. Восьмого числа снова прибыли стражники - на этот раз с ними был не тот свирепый самурай, а пожилой чиновник. Он с сочувственной улыбкой принялся втолковывать крестьянам, в чем их выгода, что они могут приобрести и что потерять. На сей раз он посулил, что тому, кто честно укажет виновных, будет позволено вносить меньшую подать. Какой соблазн для этих нищих крестьян! И все-таки они сумели побороть искушение.

- Ну, раз вы отвергаете такие выгодные условия, значит, мне остается только поверить вам, - с улыбкой сказал самурай, оглядываясь на спутников. - Однако я должен посоветоваться, кто из вас говорит правду: вы или наш осведомитель? Только тогда мы вернем вам ваших заложников... Пусть трое из вас завтра прибудут в Нагасаки. Ничего плохого мы им не сделаем, можете не тревожиться.

Ни в интонации, ни в самих словах его не ощущалось угрозы, но именно потому крестьянам стало ясно, что это западня. Ночью деревенские долго обсуждали, кому отправиться завтра в управу Нагасаки. Те, кому предстояло стать заложниками, может быть, уже никогда не вернутся назад. При мысли об этом даже так называемые «отцы» невольно готовы были пойти на попятную... Сгрудившись в тесной хижине, крестьяне вглядывались в лица друг друга, и каждый молился в душе, чтобы его миновала горькая чаша.

Наверное, по этой причине выбор пал на Китидзиро. Ведь он был чужак, из другой деревни, да и к тому же из-за него стряслась беда - таково было, пожалуй, общее мнение. Оказавшись в роли козла отпущения, бедняга совсем пал духом, на глазах у него выступили слезы. Он разразился бранью, но крестьяне твердили свое: «Ради всего святого... У всех жены, дети, а ты – человек посторонний, чиновники, пожалуй, строго с тебя не спросят».

По свойственной ему слабости он не смог решительно отказаться.

- Я тоже пойду, - внезапно сказал Итидзо. Все были поражены, услыхав это от молчаливого угрюмого Итидзо. Тут и Мокити заявил, что тоже желает присоединиться.

Девятого числа день выдался пасмурный, с утра моросило, сквозь пелену дождя смутно виднелся лес перед хижиной. Трое будущих заложников поднялись к нам на гору. Мокити казался немного взволнованным, Итидзо, по обыкновению чуть прищурив глаза, угрюмо молчал. За ними, как побитый пес, плелся Китидзиро, глядевший на нас с укором и болью.

- Падре, нас заставят топтать ногами образ Христа... - потупясь, прошептал Мокити, будто разговаривал сам с собой. - Если мы откажемся, так не только нас, но и всех деревенских подвергнут такой же проверке... Ох, как нам быть?

Острая жалость пронзила меня, и я ответил словами, которых, пожалуй, ни один португальский священник никогда бы не произнес. Мне вспомнился падре Габриэль. Когда во время пытки на вершине Ундзэн ему приказали попрать Святой образ, он ответил: «Лучше отрубите мне ноги - я не сделаю этого!» Я знал, что многие японцы - и священники, и верующие миряне - с равным благоговением относились к священному образу. Но мог ли я требовать того же от этих троих несчастных?

- Топчите, топчите, я разрешаю вам это! - невольно вырвалось у меня, и только тогда я спохватился, что сказал нечто неподобающее священнику. Гаррпе взглянул на меня с укором.

У Китидзиро глаза все еще были полны слез.

- Почему Господь посылает нам такие страдания? Падре, ведь мы не сделали ничего дурного...

Мы молчали. Итидзо и Мокити тоже молча смотрели куда-то вдаль. На прощание мы с Гаррпе прочитали молитву. После этого трое спустились вниз, в деревню. Мы долго следили, как постепенно растворялись в тумане их бледные тени. Теперь я знаю, что видел тогда Итидзо и Мокити в последний раз.