Молчание

***

Что это? Снова храп? Точно со скрежетом крутятся мельничные жернова. Священник сполз на залитый мочой пол, трясясь от бессмысленного хохота. Непостижимое создание - человек! Какой-то болван храпит в свое удовольствие, не ведая страха смерти. Спит, как свинья, раскрыв пасть, и в ус себе не дует. Родригес даже вообразил физиономию этого стражника. Заплывшая жиром багровая рожа пьянчужки, пышущая здоровьем и силой, но было в этом лице нечто жуткое и злодейское. Не утонченная жестокость аристократа, а грубая варварская беспощадность простолюдина к беспомощному, бессловесному существу. Священник встречал подобных парней в деревнях Португалии и прекрасно знал их натуру. Вот и этот таков же - ему и в голову не приходит, какие страдания он принесет своей жертве. Это такие убили Его, прекраснейшего из сынов человеческих!

В такую ночь, главную ночь в его жизни, он должен слушать столь непотребные, гнусные звуки! Кровь бросилась ему в голову. Он не потерпит этого надругательства.

Священник оборвал смех и замолотил кулаком в стену, но стражник не пробудился. Так же спали Его ученики в Гефсиманском саду, когда Он тосковал и скорбел рядом с ними. Родригес еще неистовей заколотил по стене. Где-то отворилась дверь, по двору застучали торопливые шаги: кто-то бежал к нему.

- Что случилось, падре? Что такое? - послышался голос переводчика, вкрадчивый, мурлыкающий - как у кошки, забавляющейся своей жертвой.- Испугались, да? Ох-хо-хо, пора уж вам образумиться... Скажите одно словечко, и все уладится. «Я отрекаюсь». Вам сразу станет легко-легко... Спокойно... Ну!

- Нет, я не это хотел сказать. Я не могу выносить этот храп!

Повисла недоуменная тишина.

- Храп? Ах, вот вы о чем... Слыхали, Савано? Падре решил, что это храп!

Священник не предполагал, что и Феррейра тоже здесь, рядом.

- Савано, объясните ему.

И Родригес услышал знакомый голос. Когда-то он слышал его каждый день. Сейчас он был скорбным и тихим:

- Это не храп. Это стенания христиан, подвешенных в «яме».

Феррейра стоял, опустив голову. Переводчик бесцеремонно заглянул в щель и долго смотрел во тьму, но изнутри не доносилось ни звука.

- Не умерли же вы там?.. - с беспокойством проговорил он. Потом досадливо прищелкнул языком. - Впрочем, вряд ли. Христианин не может сам оборвать свою жизнь, данную Богом. Савано! Остальное - за вами.

Он круто повернулся, и вскоре его шаги замерли в отдалении.

Феррейра продолжал молчать, опустив голову. Тело его словно парило во мраке, не касаясь земли; оно было бесплотным и тонким, как лист бумаги. Казалось, его не ухватишь рукой.

- Послушайте! - тихо позвал он. - Эй, вы меня слышите?

Священник молчал, и Феррейра снова окликнул его.

- Проведите рукой по стене... Там должна быть надпись... Ее вырезал я. Laudate Eum. Ищите на правой стене, если ее еще не стесали... Посередине. Ну что, нашли?

Но Родригес молчал. Черная тьма глухою стеною отделяла его от Феррейры.

- Я тоже провел ночь в этой клетке, - сказал Феррейра. - И не было в моей жизни ночи темнее и холоднее, чём та.

Священник рассеянно слушал признания Феррейры.

О, он понимал, как беспросветна была та ночь. Но он должен был выдержать искус - ибо Феррейра рассчитывал на сострадание.

- Я тоже слушал этот хрип. Я слушал стенания мучеников, подвешенных в «яме».

В наступившей тишине отчетливо разносились клокочущие звуки. Да, то был не храп, а прерывистые стоны задыхающихся в агонии людей.

...Рядом с ним страдали, роняя на пол капли крови, японские христиане. А он не догадался. Он не вознес молитвы - он смеялся над ними! Эта мысль ошеломила Родригеса. Он хохотал! В своей гордыне он возомнил, что только он, один в этой кромешной ночи, разделяет страдания Господа. Но кто-то принимал худшие муки - к вящей славе Христовой. «И ты мнишь себя служителем Божьим? Пастырем, внемлющим страдания своих агнцев?» - услышал он Голос.

- Господи! - не помня себя, вскричал он. - Почему Ты насмеялся надо мной?

- Хвалите Его, - упрямо повторил Феррейра. - Я вырезал эти слова на стене. Ну, нашли? Поищите еще!

- Я их давно нашел! - в бешенстве крикнул священник. - Довольно, молчите! Вы не смеете произносить эти слова!

- Не смею?.. Что ж, конечно, вы правы. После той ночи я уже не мог возносить хвалу Господу. Я отрекся не потому, что не выдержал пыток. Три дня... Три дня висел я вниз головой в яме, наполненной нечистотами, но не отрекся. Я отрекся... Ну как, вы готовы? Так знайте: я отрекся, слушая стоны этих несчастных, которым Господь не помог ничем. Я молился до исступления, но Господь отвернулся от них.

- Замолчите!

- Хорошо. Молитесь! Но помните, что они терпят такие страдания, которые вам и не снились. Они висят здесь со вчерашнего дня. За что? А вы - вы спокойно взираете на их муки. И Господь - Он тоже бездействует!

Священник зажал ладонями уши. Но голос Феррейры и хриплые стоны просачивались сквозь пальцы. Довольно! Довольно! Боже, Боже. Ты должен, Ты должен сказать свое слово. Докажи, что Ты - сама справедливость, благо, любовь. Докажи, что Ты всемогущий!

Мрачная тень сомнения, словно огромная птица, накрыла его своим крылом. Он вспомнил казнь христиан. Бог молчал в то дождливое утро. Он молчал и в солнечный полдень, когда погиб одноглазый. Но тогда Родригес сумел примириться с этим. Нет, скорее ему удалось не поддаться сомнениям. Но теперь он больше не мог.

«Почему, слыша эти протяжные стоны, Ты безмолвствуешь?»

- Их подвесили вниз головой, - грустно сказал Феррейра. - Троих. Они висят с той минуты, когда вас сюда привезли.

Старик не лгал. Священник напряг слух - и стонущий голос неожиданно раздвоился. Ему уже не казалось, что это стонет на разные голоса один человек; тонкий протяжный стон сливался с низким и хриплым, но слышались они, без сомнения, с разных сторон.

- В ту ночь они пытали пятерых. Пять человек стонали во дворе, и ветер доносил до меня их стоны. Мне сказали: «Если вы отречетесь, этих несчастных тут же вынут из «ямы», развяжут путы и смажут снадобьем раны». Тогда я спросил: «Разве они еще не отреклись?» Чиновник засмеялся: «Они отреклись, и не раз; но они будут страдать до тех пор, пока вы не сделаете того же».

Слезы душили Родригеса.

- Вы... Вы Должны были молиться!

- Я молился. Я молился без устали. Но это не помогло. Кровь вытекала из них по капле: из крошечных надрезов за ушами, а также из носа и изо рта. Я знаю, потому что сам прошел через это. Молитва не облегчает страданий.

Священник вспомнил бурые шрамы, похожие на следы от ожогов, за ушами Феррейры.

- В награду они обретут блаженство, - сказал он.

- Вздор, - ответил Феррейра. - Не пытайтесь прикрыть красивыми фразами слабость духа.

- Слабость духа?! - Родригес возмущенно покачал головой, но без уверенности в душе. - Нет, я верую в их спасение!

- Ваша персона куда важнее для вас, чем эти несчастные. Во всяком случае, вас больше заботит собственное спасение. Если вы отречетесь, они будут избавлены от страданий. Боитесь разделить мою участь изгоя! - гневно сказал Феррейра и, уже спокойней, добавил: - Впрочем, и я был таким же. В ту страшную ночь я упорствовал, как и вы. Но разве это любовь? Пастырь духовный должен жить так, как жил Иисус. Окажись здесь Сын Божий...- Феррейра задумался. Потом с уверенностью заключил: - Он бы отрекся. Ради этих страдальцев.

Тьма начиналась редеть. Сквозь щели уже пробивался белесоватый отблеск рассвета.

- Да. Он бы отрекся - чтобы спасти их.

- Нет, нет! - отчаянно крикнул священник. - Нет! Нет!

- Да, Он бы отрекся - во имя любви. Он бы пожертвовал всем.

- Перестаньте терзать меня! Уходите! Уходите скорее, - взмолился Родригес.

Но тут лязгнул засов - и дверь отворилась. В темницу хлынул утренний свет.

Феррейра участливо положил руку на плечо Родригеса.

- Вам предстоит мучительное деяние - во имя Любви.

Пошатываясь, Родригес побрел за Феррейрой. Он едва переставлял ноги - казалось, они налиты свинцом. Феррейра тихонько подталкивал его сзади. В тусклом свете занимающейся зари галерея казалась бесконечной. В светлом проеме неподвижно чернели фигуры стражников и переводчика.

- Ну что, Савано, готово? Можно приступать? Переводчик положил на землю какой-то ящик, снял с него крышку и извлек оттуда доску с прикрепленным к нему Распятием.

- Помните - во имя Любви, - повторил Феррейра. - Не ждите пощады: вас отлучат от церкви, как и меня. Но есть вещи важнее, чем проповеди. То, что вы совершите...

…Фумиэ у его ног. На почерневшей от грязи доске с разбегающимися, подобно волнам, годичными кольцами, распростер тонкие руки медный Христос в терновом венце. Искаженный страданием лик...

Священник в смятении всматривался в него. Как давно он не видел это лицо!..

- Ну же, - подтолкнул его Феррейра. - Будьте мужественны!

...«Господи! Сколько раз представлял я себе Твой благословенный лик. В горной хижине. Посреди бурного моря в утлой лодчонке. В безлюдных горах. Во мраке темницы... Я думал о тех минутах, когда Ты нес крест. И теперь мне предстоит попрать самое дорогое, самое прекрасное, что есть у меня!»

Разгоралась заря. Первые лучи осветили тощую шею священника, костлявые плечи. Он поднял Распятие и приблизил его к глазам. Ему неудержимо хотелось прижать к себе, поцеловать этот лик, истоптанный сотнями грязных ног. Он с неизъяснимой грустью отметил, что фигура Христа истерлась, повыщербилась. Слезы застлали ему глаза.

- Мне больно! - дрожащим голосом вымолвил он. - Больно!

- Это только формальность, - нетерпеливо сказал переводчик. - Наступите - и делу конец.

Родригес занес ногу - и вдруг его пронзила тупая, ноющая боль. Нет, это была не формальность. Он надругается над самым святым, самым чистым, самым прекрасным. Боже, какая боль! Какая невыразимая мука!..

«Наступи! - прошептал ему медный Христос. - Наступи! Я знаю, как тебе больно. Наступи. Я пришел в этот мир, чтобы вы попирали меня, я несу этот крест, чтобы облегчить ваши страдания».

Священник коснулся ногою распятия - и взошло солнце. Вдалеке прокричал петух.