Из семилетней войны

II

Только старческое равнодушие и счастливая молодость одарены способностью, что они в минуту всеобщего смятения, беспокойства и несчастия сохраняют: первое свою апатию ко всему, а вторая — легкомыслие. Быть может, во всем Дрездене не было человека, которого бы менее беспокоили эти неожиданные перемены и насильственный переворот, как Ксаверия Масловского. Он смеялся и повторял: «Пусть хоть все немцы передерутся… мне что за дело? Все-таки их немножко меньше будет». Он смеялся в глаза Фукс, приходившей в отчаяние, и только пожимал плечами, отчего она сердилась еще больше.

Увидев Симониса, он заинтересовался им на минуту, но когда тот ушел, то начал думать о племяннице баронессы Постиц. Это была единственная личность в Дрездене, к которой Масловский относился более снисходительно. «Если б, — избави Бог, — она была полька, я бы влюбился в нее, но отец, пожалуй, не забыл бы данного раз слова, да и я не имею охоты лежать под кнутом». Ему хотелось только узнать, переедет ли Симонис к баронессе.

— Нужно быть бессовестным, чтобы это позволить себе, — рассуждал он, сидя на барьере у дворца Брюля и присматриваясь к прусской пехоте, которая неважно выглядела после похода. — Хоть бы ему помешать как-нибудь?

Масловскому достаточно было подумать о чем-нибудь, чтобы сейчас же приняться за дело.

— Нет, я никогда не допущу этого фокусника, — рассуждал он сам с собою, — который приехал сюда торговать своею совестью, как приезжают показывать обезьян, чтобы он вскружил голову этой красивой девушке; да, да, не дождется он этого! Впрочем, в этом надо убедиться.

Сказано — сделано, и он сейчас же пошел вслед за Симонисом. Он видел, что Симонис вошел в дом баронессы и что придворные носильщики остановились у подъезда, высадили Пепиту и собирались идти обратно. Он решил поговорить с ними.

Находясь при дворе Брюля, Масловский несколько раз в день ходил в королевский замок, где он знал всех, и не было человека, с которым бы он не был в хороших отношениях. Его любили за его веселость и подачки, на которые он был щедр; и не трудно было завести разговор с носильщиками.

— Послушай, Ганс, — обратился он к одному из них, — кого вы приносили к старой баронессе? Верно, фрейлин Пепиту?

— Да, вы угадали, — ответил Ганс, — признаться, что приятнее носить красивую фрейлину, чем, может быть, завтра, носить того короля, который заварил здесь такую кашу.

— Ну, вам его носить не придется, — сказал Масловский, — он или ездит верхом, или ходит пешком, и притом всегда с палкой в руках. Даже когда он хочет подогнать лошадь, то бьет ее палкой между ушей[2], так же как и своих генералов. Вам тоже досталось бы.

Носильщики замолкли. Об этом опасно было говорить.

— Мне нужно кое-что спросить у тебя, Ганс, — прибавил Масловский.

— О чем? — поворачиваясь к нему, спросил носильщик. — Только не о том короле…

— Нет. Я хочу спросить: велела ли вам молодая баронесса прийти за ней?

— Конечно, — ответили оба вместе, — в девять часов.

— Послушай, Ганс! Ты мог бы отдохнуть и получить дукат…

— Каким же образом?

— Очень просто, — ответил Масловский, стараясь быть хладнокровным, — кто же из вас не знает, что у нас, поляков, бешеная натура. Иногда нам хочется бог знает чего. Вы, верно, слышали, как один мой товарищ нанял однажды немца и ездил на нем верхом по рынку. Поэтому нет ничего удивительного, если я захочу носить носилки; я надену твое платье, Ганс, и вечером пойду с носильщиками за фрейлиной.

Ганс вытаращил глаза.

— Вот как! — воскликнул он, качая головой. — Вот чего вам захотелось! Вам, верно, хочется идти позади барышни и нашептывать ей любезности… Она пожалуется королеве, королева сделает выговор гофмейстеру, а тот скажет старшему, который нас за это вздует палкой.

— Я вам даю слово, что этого не будет, — сказал Масловский.

— И за один только дукат?

— Я дам два.

Ганс замолк, так как его товарищ повернулся к Масловскому и хотел закончить торг.

— Я согласен, — сказал первый.

— А тебе за молчание дам тоже один дукат.

При таких условиях уговор был заключен, чему Масловский был очень рад.

В тот же вечер, как известно, Симонис шел рядом с носильщиками, и хоть он все время разговаривал с Пепитой по-французски довольно громко, не опасаясь быть понятым носильщиками, но Ксаверий все слышал.

Носилки несколько раз дрожали на плечах Масловского; он вздрагивал от желания помешать, оттолкнуть и даже задушить счастливого соперника. К сожалению, он не мог обнаружить своего присутствия и поневоле хладнокровно выслушал рассказ Симониса о нем и что Пепита назвала его «сорвиголовой» и т. д. Быть может, он при первой вспышке набросился бы на Симониса, но костюм носильщика и данное Гансу слово заставили его спокойно отойти от подъезда, в котором скрылась Пепита, и пойти в помещение, где он оставил свое платье; за это время он мог уже остыть и одуматься.

Ему жаль было благородной девушки, которая в отчаянии, ради спасения своей страны и королевы, решилась на такую опасную игру. Слышанный им разговор, несмотря на его легкомысленность, тронул его. «Этот наемник не поймет этого! — рассуждал он. — Но что счастье на его стороне, в этом нет сомнения… И такая прелестная девушка!»

Расплатившись с носильщиками и переодевшись, Масловский, вместо того чтобы выйти прямо на улицу, пошел по замковым дворам. У ворот стояла стража из швейцарцев, которые не обращали внимания ни на входящих, ни на выходящих; им только приказано было не выпускать нагруженных вещами и следить за тем, чтобы из замка не проносили никаких грузов и тюков. В обширных и темных дворах было много разного люда, спасавшегося от пруссаков, грабежа и ночных вылазок неприятеля.

Генерал Вилих был назначен комендантом со стороны Пруссии; он разъезжал по городу и говорил о соблюдении порядка, но на это нельзя было особенно рассчитывать. Министр, уезжая, поручил управление Саксонией, столицей и ее интересами графу Лоссу, Штаммеру и Глобичу, но власть их не имела ровно никакого значения: кто хотел — слушался, а кто не хотел — делал по-своему. В замок сбежались все вернейшие слуги и заподозренные в явном нерасположении к пруссакам. Дворы были похожи на обоз. С разрешения королевы нищие перенесли сюда свой ничтожный скарб и детей; они разостлали на земле свои шерстяные одеяла, зажгли маленькие фонарики; матери кормили своих проголодавшихся детей. Старшие из них лежали, спали, равнодушно дожидаясь своей судьбы, а иные перешептывались между собой. Большой двор принял особенный вид, точно во время осады или войны. Вся эта толпа шевелилась и тихо разговаривала из опасения, чтобы ее не выгнали.

Среди этой толпы было несколько таких семейств, которые недавно перешли в католическую веру из иудейской. Эти неофиты боялись теперь мести своих собратьев, несмотря на то что им покровительствовала сама королева.

Вечером донесли о них королеве, а так как она всегда очень заботилась о своих неофитах, то по возвращении Пепиты от своей тетушки во дворец она поручила ей распорядиться накормить их и дать им чем-нибудь прикрыться.

Подобные поручения королева всегда давала только Пепите, которая отлично распоряжалась благодаря своей смелости и знанию языков. Не успела она сбросить с себя верхнего платья, как ее позвали к королеве; последняя поручила ей присутствовать при раздаче пищи и назначила ей в свиту ее подругу, графиню Фросдорф и одного камергера. Когда Масловский входил на большой двор, в эту минуту филантропическое посольство сходило с лестницы; впереди него шли два мальчика с зажженными факелами.

При виде их бедные быстро встали и пошли им навстречу. Тотчас начали раздавать приготовленный для них хлеб и другие припасы. Пользуясь этим случаем, Масловский присоединился к ним и протиснулся вперед, со свойственной ему наглостью, к Пепите.

Последняя удивилась его присутствию.

— Что вы здесь делаете? — спросила она.

— Ровно ничего, и это меня смущает, — ответил Масловский, — я здесь просто зритель. Граф Брюль не захотел взять меня с собой, во дворце никого нет, а потому я шляюсь по всему городу.

Пепита испытующим взглядом посмотрела на него; в свою очередь и он смело взглянул в прелестные глаза фрейлины.

— От этого ничегонеделания, — прибавил он тише, — мне даже пришла фантазия попробовать носить носилки, и я имел счастье быть одним из тех носильщиков, которые несколько минут тому назад принесли вас от тетушки.

Пепита покраснела и гордо выпрямилась.

— И вы решились подслушать разговор? — ответила она.

— Играя роль носильщика, я невольно слышал все, что говорилось; да и нельзя было не слышать, — сказал Масловский, — и теперь очень рад, что так случилось; это дает мне повод предостеречь вас, что игра с подобной личностью, как Симонис, очень опасна, и я сомневаюсь, чтобы его услуги были вам полезны.

Несмотря на гневный взгляд Пепиты, Масловский не растерялся и продолжал:

— Я отлично понимаю, что в подобных случаях утопающий хватается за соломинку, но соломинка еще никого не спасла. Те, которые служат двоим, — изменяют обоим.

— Вы подслушали меня, и это некрасиво, — сказала в замешательстве Пепита, — но я полагаюсь на вашу скромность, что вы меня не выдадите, не измените; последнее было бы отвратительно.

— Ни один поляк никогда еще не был изменником, — ответил Масловский. — Мы делаем много глупостей, но мы не предаем; для этого есть достаточно искателей приключений, таких, как Симонис.

Пепита вспомнила, что они говорили о Масловском, и, покраснев, живо прибавила:

— Так вы слышали и то, что мы говорили о вас?

— Я не пропустил ни одного слова, — кланяясь, сказал Ксаверий, — вы меня назвали «сорвиголовой», если не ошибаюсь.

Пепита невольно расхохоталась.

— Может быть, я заслужил это название, — заметил Ксаверий. — Но если б меня встретило такое счастье, как Симониса, то я не задумался бы положить свою голову на плаху, чтобы заменить его.

Пепита наградила смелого юношу ласковым взглядом.

— Что же вы не одобряете, что я приобрела швейцарца для службы короля? — спросила она.

— Я ему не доверяю, — коротко ответил Масловский. — Разве, что вы его сделаете другим, чем он был до настоящей минуты.

— Теперь его трудно исправить, — прошептала Пепита.

Масловский взглянул на нее и вздохнул.

— Я завидую ему, — сказал он, — очень завидую. — Мне вас жаль, но когда судьба дала мне возможность узнать ваш секрет, позвольте мне, по крайней мере, быть вам в чем-нибудь полезным. Я буду наблюдать за ним и если замечу что-нибудь подозрительное, то задушу его.

Баронесса молча протянула ему руку.

— Я буду его опекуном, — расхохотался Ксаверий, — и вы можете вполне мне довериться; за это я ничего не потребую, кроме вашей улыбки, потому что при одном вашем взгляде (он положил руку на грудь) мне теплее делается на душе!

Затем он снял шляпу, поклонился, и не успела Пепита еще ответить ему, как он уже исчез в толпе. Баронесса долго еще стояла, оглядываясь и раздумывая: она была недовольна собой и, наконец, когда пища была роздана, вернулась во дворец.

Немногие в Дрездене спали в эту ночь, а во дворце никто не спал до самого утра: прислуга сменялась поочередно; в городе любопытные шлялись по улицам, вместе с прусским патрулем, во многих домах окна не закрывались до утра, и во всех домах горели свечи; дрезденцам казалось, что при свете как будто безопаснее. С рассветом эта болезненная жизнь начала оживляться.