Три сердца, две сабли

– Не из желания успокоить вас напоследок, – заметил я, рассудив, что грех теперь морочить гордого и честного француза, – а просто из чувства долга скажу: в ту пору я оставался не менее невинен, чем и вы в те славные дни отрочества, хоть и был ненамного старше вас. И наши сношения с юной княжной вовсе не выходили за те пределы, за коими всякому христианину, а тем более юной деве, следует сломя голову лететь на исповедь в предвкушении строгой епитимьи. Вот мое слово дворянина!

Лейтенант взглянул на меня так, будто зашел в Кунсткамеру и увидел с порога презабавную невиданную зверушку. Ох уж это французское высокомерие! Оно одно – вечный повод для вызова на дуэль любого француза… разве только не жителя Прованса, для коего эта норманнская холодность не обычна!

– Извинения приняты, – с холодной улыбкой сухо сказал Нантийоль. – А теперь пора!

– Еще одно мгновение, – невольно и я заразился его холодной сухостью, но, повернувшись к заложному покойнику и его «гробнице на скорую руку», справился с сердечным холодом и прочел короткую молитву: – Упокой, Господи, убиенного раба Твоего имярека и прочих ныне убиенных рабов Твоих, за веру, Государя Императора и Отечество живот свой положивших, и прости им всякое согрешение вольное или невольное и даруй им Царствие Небесное.

– Amen! – отозвался француз. – Обещаю, что прочту сию же молитву над вами, если желаете. Хотя и не вижу в ней толку.

– Благодарю… – отвечал я, поворотясь. – Отвечу вам искренней взаимностью. Начнем, пожалуй.

Но мы опять начали не тут же, с заминкой. Потому как француз вместо того, чтобы отступить на шаг и отдать саблей честь грядущему поединку, вдруг протянул мне руку.

– Все же позвольте и мне напоследок взять миг перемирия, – проговорил он по-русски уже без видимой холодности. – Я еще раз окинул рассудком только что происшедшие события… Вот вам моя рука. Я обязан предложить ее столь благородному противнику, как вы.

– Вот вам моя. Взаимно, – с радостью отозвался я.

И мы обменялись крепким рукопожатием. Что ж, дальнейшие проволочки были поистине излишни и непростительны. Мы отступили друг от друга на пару шагов, обменялись приветствием по артикулу дуэли и… взялись за дело.

Уже по взятой им первой позиции и последовавшим двум коротким переходам, стало мне ясно, что противник мой и вправду очень искусен, а более всего – коварен. Я у баснословных мастеров не учился, но в гусарских штудиях отметки не худшие получал да еще знал кое-какие казачьи и черкесские приемы, коих француз охватить не имел возможности.

Я снял с него пробу парой выпадов, он легко защитился, не сходя с места. От коротких, но резких движений у меня больно заломило битый затылок, и голова так закружилась, что я едва не клюнул в землю… Постарались казачки! Да только на свои же головы! Я отступил. Противник вовсе не воспользовался моментом. Напротив, он опустил клинок и снисходительно, даже участливо покачал головой.

– Вы сносно себя чувствуете? – в духе издевки вопросил француз.

– Превосходно, – яростно отвечал я и вновь двинулся на него.

Он искусно отстранился и отвел один удар. А затем… Затем, говоря честно и без обиняков, я продержался полминуты, видя перед собой вместе с противником рои темных «мушек», отвлекавших взор. Пару коварных выпадов я отбил… Да что реляцией хвалиться! Полагаю, он сам позволил мне отбить эти выпады... Оттягивал развязку, а, может статься, ожидал, что я рухну без чувств от контузии, и он тогда покинет меня или заберет в плен. Думаю, первое он задумал – вышло бы благороднее некуда… а я остался бы в дураках. Это ему и надо было…

Черный мушиный рой переместился с поляны прямо в мою голову и гудел нещадно… а вскоре увидал я и второго Нантийоля перед собою! Дьявол ли он был, умевший раздваиваться, или контузия моя была причиной морока, реши сам, любезный читатель. Помню лишь, что приноровился к его ходу и даже смог коротко зацепить за плечо финтом, который мне показал один черкес, превосходно владевший турецким ятаганом. Был бы в моей руке кривой ятаган, так, пожалуй, достал бы при оттяжке и до кости. Да если бы да кабы…

– Недурно, – оценил француз. – Но коли так, поблажкам конец. Может, боль приведет вас в чувство и взбодрит.

Он сделал быстрый выпад с резким боковым ходом – и чиркнул меня по тому же левому плечу. Боли я не почувствовал… только в конце дня заметил прореху с бурой оторочкой на голубом порученском мундире, который считал я своим особым богатством – то был не трофей из разбитого неприятельского магазина, где такой редкости не сыскать, а предмет, пошитый по добытым мною ранее рисункам и обошедшийся мне в немалую сумму.

Француз, отдав мне должок, быстро отступил… но внезапно стал вертеть головой и прислушиваться. И даже повернулся ко мне спиной! Я, заведомо ничего не слыша сквозь звон в ушах, почел его поведение на поединке уже несомненно оскорбительным.

– Вы задумали вывести меня из себя! – помню, рассвирепел я. – Дабы я, не сдержавшись, ударил вас с тыла. Не дождетесь!

Он же имел наглость повернуться ко мне в профиль и приложить палец к губам.

И вот то, чего я не мог услышать из за надоедливого шума в битой голове, я наконец увидел воочию. Прямо из леса выдвинулись на поляну трое французских гусар. Во главе – капитан с густыми и седыми, будто горное облачко, усами.

– Я все видел и слышал! – грозным рыком пророкотал он. – Я слышал звон сабель, и полагал, что здесь разъезды схватились… Вы оба – безумцы! Дуэль на вражеской территории в военное время! Это безусловный трибунал! Что я вижу! Императорский порученец! Не верю своим глазам! И что за наряд у конного егеря! Вы не русский ли шпион?! Что у вас здесь происходит?!

…И хотя я понимал всю эту филиппику как бы с запозданием, сквозь контузию, не знаю уж, как вырвалось у меня:

– Никакой он не русский шпион, ручаюсь вам, капитан!

Поверил ли капитан мне на слово в тот же миг, не ведаю, но я в свой черёд своим ушам не поверил, когда, продолжением моего выкрика, услыхал громкий доклад лейтенанта.

– Моя вина, капитан! Только моя! – гласом вопиющего отнюдь не в пустыни вызвался Нантийоль. – Мы не поделили даму. Еще десять лет назад. И вот теперь случай вновь свел нас с лейтенантом Сурреем. Я узнал, что та дама избрала его. Он ее соблазнил! Я не сдержался, встретив лейтенанта! Я питал к contesse de Belleille слишком сильную страсть! Я во всем виноват.

Так, я еще узнал, как меня должно величать во французском обличии (у меня была запасена по случаю иная фамилия)… и был впечатлен сей романтической историей, похоже, не меньше капитана. И даже не меньше его коня, который, сам будто, а не по воле хозяина, торчком выставил уши и осадил.

– Будь я проклят! – пробормотал старый драгунский капитан и обратился к своим: – Вы когда-нибудь видали такую пиесу на такой дивной сцене?

И тут на поляну выступил из лесу фронтом едва ли не целый гусарский эскадрон. Слыхали признание Нантийоля все! Теперь захотели посмотреть на нас обоих собственными глазами. Чудная пиеса за три тысячи верст от Парижа, что и говорить!

Переведя дух, окинул и я взором благодарных зрителей, не устроивших овацию разве из опасения близости неприятеля. В «партере» были одни сочувствующие, ни одного осуждающего взора. Будто все они в жизни уже успели пройти через подобную измену, достойную пера Гомера и размаха Илиады. Но каков Нантийоль! Менелай бледнеет перед ним…

Капитан посмотрел налево, посмотрел направо. Кашлянул грозно.

– Погибнуть из-за женщины – красиво. Но солдатской чести в этом нет, – отрезал он, видавший все виды, и приказал: – Представьтесь, полуегерь-полуказак.

Нантийоль представился по артикулу.

– Так вы ко всему прочему тот самый разведчик, о коем легенды ходят! – с тяжкой усмешкой проговорил капитан. – И вы не нашли ничего лучшего, как рыскать по следу старого недруга в чужой стране, в мрачных дебрях и прочее. Это уже бессовестная комедия, иного слова не найду! А вы, господин императорский порученец… Вас какая нелегкая сюда занесла?

История у меня припасена попроще: особое секретное поручение, по счастью уже выполненное к сему моменту, большего открыть не могу.

– Дельно, что успели, – снова усмехнулся капитан. – Верно, удивились на обратном пути такой погоне?

– Честно признаюсь, нимало, – отвечал я вполне в духе разыгравшейся «комедии». – Лейтенант Нантийоль – действительно лучший разведчик и следопыт во всей Великой Армии.

Получилось недурное слово защиты! И Нантийоль оценил его по достоинству.

– Тысяча дьяволов! – прошептал он с сарказмом. – Нас обоих… Мы уже как подельники в одной разбойнической шайке…

Капитана раздражил неясный шепоток:

– Довольно шушукаться! – приказал он. – Оружие сдать! Следовать с нами. И я натравлю на вас свору лейб-жандармов, помяните мое слово, – принялся угрожать он. – Сдам вас военному прокурору, как только изыщу возможность… Во Франции я бы вас разогнал и отпустил. А здесь – непозволительно. Так и знайте!

– Полагаю, вам теперь ничуть не выгодно открываться и идти под расстрел… или же затевать побег, – несмотря на приказ молчать, тихо проговорил Нантийоль, пока гусары объезжали нас, беря в кольцо. – Ведь тогда наш поединок сорвется. А это не в ваших правилах. Верно ли я понимаю?

– В точности, – кивнул я, готовый повторить про себя всю его предыдущую пиесную реплику, начиная с ругательства.

– Я поддержу вас при случае в вашей нынешней роли, – пообещал вдобавок Нантийоль таким саркастическим тоном, что мне ничего не оставалось, как только готовить для него новую ответную любезность.

На конь нам сесть не дали. Мы двинулись пешими, ведя своих коней в поводу в середине колонны по трое. Куда продвигался баталион? Вскоре мы узнали: в направлении имения, которое один из прошлых разъездов нашел при взгляде издали наиболее безопасным и подходящим для временного постоя.

С поляны мы выступили на узкую дорожку, где гусары теснились, то и дело чокаясь шпорами, да и нас давили крупами своих крепких одров, а потом выступили мы на дорогу прямую и довольно прибитую. Она пронзала густой лес, кроны дубов смыкались над нами. Мы продвигались словно в гигантской парковой перголе. Превосходная дорога в грозных столетних дебрях казалась зачарованной, нарочно сделанной для нас, направленной к опасной приманке… Ступали гусары тихо, не переговариваясь, зорко глядели по сторонам.

Пользуясь временем и монотонностью марша, позволю себе рассказать о нас обоих и об удивительных путях Провидения, сведших двух персон, кои, казалось бы, из начала не имели никакого общего направления судеб. Все, что узнал я от Нантийоля в разных беседах, я здесь обобщу из разрозненных «эскизов» и «набросков» вместе с «эскизами» и набросками моей собственной прошлой жизни, дабы читатель мог окинуть беглым взором всю картину, весь театр сближения судеб.

Итак…

Можно назвать нас «погодками». Я старше Нантийоля чуть более, чем на год. И пока я непослушным младенцем носился по просторным полянам и лугам нашего имения, хватал ручонками с цветов темных шмелей и познавал живую природу во всей правдивой прелести ее невинных укусов и ожогов, сын виконта Жофруа де Нантийоля лихо, с разбега катался на коленках по наборным паркетам Версаля, начищенным до зеркального блеска и глади зимнего катка. Пока мои няньки с воплями, годными разогнать стаю волков, разыскивали меня в непроходимых зарослях лещины, а любимый доезжачий отца находил меня и, подобно легавой, вытаскивал едва не за волосы из лисьих нор на Горелой Сечи, младенец Евгений, играл в пряталки с дочками фрейлин в подстриженных кустарниках райских садов, где и споткнуться не на чем… И, поди ж ты, вышел из него превосходный разведчик и боец-одиночка! Как же так вышло? Посмотрим на наши судьбы с большего удаления.