Три сердца, две сабли

Гишпанцы первыми средь всех народов, противившихся Бонапарту, собрались в партизаны и действовали бесстрашно, беспощадно и донельзя кроваво. Евгений познал настоящие опасности, пред коими италианские приключения уж казались ему детскими пряталками в садах Версаля. Он так вошел во вкус, что порой и свои принимали его за врага. И наконец он обнаружил в себе лютого зверя-одиночку, бирюка. И сам впервые ужаснулся метаморфозе. Вспомнил он свое происхождение, вспомнил драгоценное благородство отца, вспомнил изящные красоты Версаля… даже вспомнил с теплой любовью, сам мне в том признавался, мирный уют Петербурга. Приступ мучительной ностальгии настиг его однажды темной ночью. Он понял, что способен потерять человеческий облик, стать неким подобием оборотня. И тогда он дал себе зарок: проявлять родовую честь и благородство Нантийолей даже тогда, когда это грозит гибелью. Сей зарок он возвел в степень единственного своего оправдания на грядущем Страшном Суде.

Покуда Евгений вполне довольствовался званием разведчика его императорского величества, я метил куда выше. Однако тем же 1807 годом Фридланд и Тильзит, как ударами тяжкого обуха, перешибли и мои вдохновенные виды, и мою душу.

Ужасную катастрофу Фридланда ныне тоже мало кто вспоминает. В памяти света остался Аустерлиц: как же, самому государю там пришлось спешно ретироваться у всех на виду. Но Фридланд! Гибель огромного числа офицеров, притом – лучших! Потеря трети гвардии! Потеря всей артиллерии! Наконец, всеобщая паника в Петербурге… Не помните уже, господа, ту панику, которую и помыслить еще было нельзя после аустерлицкой беды? Не вы ли дружно собрались печь хлеб-соль Бонапарту? Только хладнокровие, сдержанность и благородство нашего государя спасли тогда Россию от полного позора. Хотя и неполный позор был ужасен…

Скажу лишь скромно, что мне довелось с Божьей помощью выжить невредимым в той ужасной битве, и брату моему тоже, хотя он получил уже ставшей родовою отметину – его ранило в ногу, да можно сказать, что и оторвало, потому как пришлось на третий день отрезать ее выше колена. Брату дали полковника, хоть водить полки ему уже не виделось, а на пару с чином он получил Георгия, догнав отца. Меня же переменили прямо в поручики, как бы по нехватке офицеров.

И что же мы оба получили совокупно с проклятым Тильзитским миром? Запой. Впервые и единственный раз в жизни мы вместе с братом заперлись в имении и пили дуэтом месяц кряду, так что даже наш меланхолический отец, большую часть времени проводивший в креслах, восстал из полумертвых, прочистил горло и устроил нам обоим форменную Гатчину с муштрой и холодными гауптвахтами. «Кто побьет в другой раз лягушатников, ежели не вы!» – возглашал наш батюшка, большой галлофил. Мы покорились.

Ожидать случая пришлось не слишком долго. Моему брату принять участие в великом отмщении было уж не под силу. Он призвал меня к себе, подошел, тяжко опираясь на посох, обнял. Впервые – и в последний раз – видал я слезы на глазах сего грозного драгунского полковника. Брат повелел мне биться за двоих, я поклялся, и он авансом наградил меня своей любимой саблей, кою нет, не взял трофеем, но вполне торжественно получил из рук поверженного им у Прейсиш-Эйлау и взятого в плен французского полковника и князя. То была та самая сабля, по достоинству оцененная и расхваленная Евгением при нашей встрече.

Впрочем, самое время вернуться из грёз прошлого на тихую лесную дорогу в Звенигородском уезде, по которому движется передовой гусарский эскадрон седовласого капитана Фрежака. Тем более что тому настороженному и взаимному безмолвию уж недолго длиться…

По левую сторону дороги густой лес пошел на взгорок, а то, что выше тебя, всегда вселяет в твое сердце чувство чужого превосходства, явное или потаенное. Гусары невольно еще подобрали поводья, крепче сжали их, поглядывая через левое плечо на склон. Другая их рука потянулась к сабле или к пистолету в ольстре. Видно было, что они готовы встретить дружным отпором даже и скатившийся под ноги желудь… Что-то и вправду потрескивало по верхам.

Впереди стояла легкая дымка.

И вот послышался стук копыт вдали и как будто скрип колес.

Капитан поднял руку. Эскадрон встал. Звуки впереди тоже затихли. С минуту мы – говорю уж «мы», ибо мы с Евгением сделались в те минуты единым целым с нашим гиперболическим конвоем – противостояли полной тишине.

Капитан вновь тронулся вперед, а с ним и весь эскадрон. И вот сквозь дымку впереди забрезжило неподвижное препятствие. Мы подошли ближе. Полковник отозвал коня и встал, видно, из одного лишь удивления. В молчании уткнувшись в командира, остановился и эскадрон.

Капитан молчал. Впереди маячило нечто столь необычное, что головные даже нарушили строй и частью перестроились во фланги.

Мы поначалу ничего не видели за массой всадников, но при общем недоумении, вполне безнаказанно протолкались вперед. Любопытство – страшная сила, побеждающая и порядок, и страх.

И вот мы разглядели открытую коляску, запряженную двумя добрыми гнедыми одрами. Коляска полубоком перегораживала дорогу. Возницей сидел молодой светловолосый мужик в добротном кафтане. Он был косой сажени в плечах и застил тех, кто сидел в экипаже. Но далее показались и они, поразив своим явлением поголовно всех французов – и передних, и тех, кои выглядывали из-за их плеч. Явление сие заслуживает стать началом новой сцены.