Из семилетней войны

VIII

Ксаверий Масловский еще спал, когда к нему вошла его хозяйка.

— Вставайте, а то вы спите и ничего не знаете! — сказала она.

Ксаверий вскочил и протер глаза.

— Что случилось? Кто околел?

— Ну, можно ли шутить в такую минуту? В замке что-то случилось! Я не знаю что, но по всему городу ходят ужасные слухи. Вчера пруссаки обыскивали все комнаты во дворце, погреба и чердаки; графине Брюль приказано уехать. Говорят, что арестовали какого-то человека, который хотел отравить прусского короля, а теперь ищут еще какого-то секретаря, соучастника и злоумышленника, который будто бы прячется во дворце. Видно, настал день Страшного суда… А вы все спите…

Услышав эту новость, Масловский вскочил с постели и стал одеваться: он знал, что во дворце что-то происходит; в последнее время он довольно часто прокрадывался туда, чтобы видеться с Пепитой.

Одевшись — не обращая внимания, в какое платье и как попало, — он закутался потеплее, потому что на дворе был сильный мороз, и поспешил уйти; ему хотелось скорее узнать, что случилось.

Впрочем, утром уже была снята прусская стража и поставлены швейцарцы; по наружному виду не было заметно никаких тревожных признаков, но навстречу ему попадались новые лица, которых он прежде не замечал. По Замковой улице и возле католической церкви шлялось много оборванцев, в которых легко было узнать прусских служак. При входе во двор замка никто не остановил Масловского. Внутри было совершенно тихо, и он, как и всегда, поднялся по лестнице в надежде встретить кого-нибудь из знакомых или Пепиту.

Это был час утреннего богослужения в дворцовой церкви. Масловский зашел туда и стал так, чтобы уходящие из церкви проходили мимо него. Вскоре после этого показалась королева под вуалью, а вслед за ней — графиня Брюль и остальные приближенные. Заметив Масловского, Пепита остановилась.

— Вы все знаете? — спросила она.

— Ничего не знаю, кроме того, что здесь случилась какая-то неприятность. Поэтому я и зашел сюда.

— Разыскивают Симониса… Вчера весь дворец обыскали… Его необходимо спасти, его смерть будет лежать на моей совести, так как я его втянула в эти интриги, искусила и должна спасти! Да, должна, — энергично повторила баронесса.

Масловский взглянул на нее.

— Верите ли вы мне? — спросил он.

— И вы еще спрашиваете! — пожала она плечами.

— Он здесь?

Пепита кивнула. Ксаверий замолчал, потирая лоб.

— В коридоре невозможно говорить об этом, — сказал он, — пойдемте куда-нибудь, если позволите.

— Прошу вас об этом! Пожалуйста, пойдемте! Я думала о вас вчера и ждала.

— Я ничего не знал…

Они вошли в комнату, занимаемую фрейлиной. В обыкновенное время сюда не мог заглянуть посторонний человек, и Масловский в первый раз переступил через порог этого тихого жилища. В комнатах царствовал порядок, свойственный женщине; в ней было чрезвычайно тепло и уютно; каждая вещица имела свое место. Он не осмеливался идти дальше порога.

Пепита пригласила его следовать за ней. Сняв с лица темную вуаль, она предстала перед ним в полном блеске своей красоты, которую увеличивала ее скорбь и утомление; она сложила руки, как на молитву, и подошла к Масловскому.

— Ради бога, советуйте! — шепотом сказала она. — Только себя не вмешивайте в это: я не хочу, чтобы вы стали второй жертвой на моей саксонской совести. Его разыскивают, охотятся, как на зверя; хоть они вчера и не нашли его, но уверены, что он здесь скрывается.

— Прежде всего нужно в этом убедиться, — ответил Масловский. — Действительно около дворца шляются подозрительные личности, точно сорвавшиеся с виселицы, но, может быть, они хлопочут о чем-нибудь ином.

— Его необходимо увести ночью, — прибавила Пепита.

— Напротив, — прервал Масловский, — ночью, наверное, будут следить — днем безопаснее.

И Ксаверий призадумался.

— Будьте спокойны, — продолжал он, — я его уведу; найдется какой-нибудь подходящий случай… Но что же будет, когда мы его выведем?.. Что же дальше?.. Куда?

Пепита закрыла глаза, обдумывая, как лучше поступить. Ее помощник так занялся этим новым делом, что, казалось, не замечал присутствия прелестной Пепиты, которую обожал.

— Если б это не было так ужасно, то было бы в высшей степени забавно; из-под носа взять его у пруссаков и увести среди белого дня!..

— Но каким образом — днем?

— Чтобы спасти его, нужно его переодеть… Надеюсь, что во дворце найдется что-нибудь… Позвольте мне увидеться с бароном Шперкеном.

Пепита хотела идти, но Масловский удержал ее.

— Если он ловок, — сказала она, — то легко может пробраться по крыше в другую улицу.

— Да ведь это самый легкий способ быть замеченным.

Масловский придумал много средств, но все они были неподходящи. Наконец, источник его воображения совсем истощился.

— Как бы там ни было, — прибавил он, — но если теперь следят за ним, то это признак, что скоро терпению их настанет конец и внимание их притупится.

— Но примите во внимание мучения этого человека!

Масловский пожал плечами:

— На это нет лекарства.

— Ведь он сидит взаперти, в маленькой темной нише.

— Дайте мне немного подумать… Я знаю, что мы устроим это как-нибудь…

— Сжальтесь, — сложив руки, отозвалась Пепита, — снимите этот грех с моей совести. Я всю жизнь буду обязана вам. Одна мысль об этом несчастье угнетает меня: ведь я во всем виновата.

— Повремените немного, недолго, и будьте уверены.

— Я даю вам времени…

Масловский заткнул уши.

— Никаких условий не принимаю… Сейчас уйду и не вернусь назад, пока не придумаю что-нибудь.

Масловский выбежал из комнаты баронессы и прямо направился к воротам. Но не успел он еще выйти на улицу, как вдруг почувствовал себя схваченным чьими-то сильными руками. В одно мгновение ему скрутили руки назад и прусский солдат крикнул:

— Вперед!

Напрасно Масловский старался вырваться и ругался. Схватившие его пруссаки были уверены, что они поймали Симониса. Толпа народа увеличивалась, и его торжественно повели по Замковой улице к рынку. Масловский злился, хоть знал, что это недоразумение скоро объяснится. Его вели к коменданту; и несмотря на неприятность, Масловский в душе смеялся как над поймавшими его, так и над комендантом Вилихом. Толпа любопытных увеличивалась. Кто-то побежал вперед предупредить, что вели пойманного Симониса. Вилих, в расстегнутом мундире, выбежал навстречу этому желанному гостю; но, взглянув на Масловского, он позеленел от злости, поднял оба кулака кверху и начал кричать на шпионов.

Схватившие Масловского хотели оправдать свою ошибку, один из них начал быстро что-то шептать на ухо Вилиху, указывая на Масловского, как на виновника, отчего комендант вскоре успокоился. Масловского ввели в комнату коменданта. Начался допрос. Ксаверий совершенно спокойно отвечал, ссылаясь на свою квартирную хозяйку и на других знакомых, которые подтвердили бы его слова.

— Я сам знаю, что ты не Симонис, — воскликнул Вилих, — но слуга Брюля и, наверное, участвовал во всех заговорах!

— Я ничьим слугой не был и не буду, — ответил Масловский, — я был при дворе министра, а в настоящее время только из уважения к королеве и к оставшейся семье хожу в замок.

— Ты должен все знать и рассказать мне! — крикнул Вилих. — В темную его!

Сначала Масловский противился солдатам, которые хотели его отвести, напоминая генералу о билете, выданном ему по приказанию короля, и о своем происхождении; но это ни к чему не привело; Вилих был зол, ничего не хотел знать, топал ногами и кричал: «Под арест его!», «В темную».

Наконец, Масловскому надоело объясняться, и он молча повернулся, чтобы идти, куда ему прикажут. Его повели на гауптвахту, которая находилась в то время во дворце Брюля. Он отлично знал темную комнату со сводами, куда его посадили: там прежде помещались истопники и стража.

Когда его заперли, он очутился среди целой компании людей, схваченных в разное время и за различные проступки, и здесь они дожидались решения своей участи. Все они были в оборванных рубашках и грязные; общество их было неприятно Масловскому, но он испытал это в прусской неволе и примирился с своим положением. Его встретили недоверчивыми и злыми взглядами. Он надеялся встретить хоть одно знакомое лицо, но никого не заметил.

Впрочем, трудно было бы и узнать знакомого; у всех успели уже отрасти бороды за время заключения; к тому же лохмотья, копоть и грязь делали этих людей неузнаваемыми.

У стен были поставлены скамейки для сидения, ведро воды и один ковшик для всех. В комнате царило молчание, нарушаемое иногда глухим ворчанием; а если кто заговаривал громче, то стоявший на часах солдат звал капрала, и последний, без разбору, бил их палкой. Эти инквизиторские меры невольно внушали солидарность заключенным.

Все взаимно предостерегали друг друга не шуметь. Некоторые курили табачную пыль, наполняя тесную и темную комнату едким дымом, тянувшимся полосами к грязному окну:

Масловский задумался над своей судьбой. В это время к нему подошел какой-то человек, сгорбленный, с завязанным ртом и в шапке, нахлобученной на уши так, что его лица почти не было видно. Он остановился возле Масловского, присевшего на краю скамейки, и, заложив руки в карманы, начал смотреть на него. Судя по открытой части лица, можно было думать, что он улыбался.

Масловский присмотрелся к нему и тотчас узнал в нем бывшего сторожа, когда дворец принадлежал еще Брюлю. Несколько лет тому назад этот сторож был привезен из Варшавы. Его звали Конрадом. Это был своего рода Диоген: молчаливый, послушный, смеющийся над всеми, довольствующийся малым и вращавшийся среди богатых придворных Брюля в дырявом кожухе или в полотняной свитке; он даже с пренебрежением смотрел на тех, которые стремились к роскоши и блеску.

Конрадом пользовалась вся дворцовая прислуга: он мыл, носил воду, топил печи и делал все то, от чего отказывались другие. Служба его во дворце кончалась с рассветом. Когда другие вставали, Конрад залезал в какой-нибудь темный угол, брал иногда в руки какие-нибудь драгоценные вещицы, иронически смотрел на них и осторожно ставил на свое место. Главной его заслугой была беспредельная честность. Часто он находил деньги в игорных комнатах, в бальных залах потерянные драгоценные вещи, — все это он подбирал и отдавал, кому следует, никогда ничего не утаив и не присвоив себе.

Кроме теплой одежды, еды, угла, в котором он спал, и рюмки водки, ему ничего больше не было нужно. Конрад не только знал всех во дворце, но ему были известны даже тайные грешки, ночные приключения, обыденные и смертные грехи того общества, которое много грешило, не особенно скрывая свои увлечения.

Он смотрел на все хладнокровно, смеялся, пожимал плечами, а так как на местном языке знал только несколько фраз, то и лишен был возможности излить перед кем-нибудь свою желчь; только изредка, перед каким-нибудь польским «паничем», как он выражался, он отводил свою душу. С поляками обыкновенно так бывает, что у себя дома в них слишком много гордости, но за границей, когда они слышат свой язык, то рады расцеловать каждого вахлака. По крайней мере, так прежде было; так было и с Конрадом; несмотря на то что он был сторожем и всегда ходил оборванный, он часто заводил разговор с «паничами». Масловского он любил больше всех.