Август Октавиан

VIII

Письмо: Гай Цильний Меценат — Титу Ливию (12 год до Р. Х.)

Как деликатно ты выражаешься, мой дорогой Ливий, и все же за всей этой учтивостью ясно просматривается жестокий вывод: либо мы были введены в заблуждение (и, следовательно, глупцы), либо намеренно утаили некоторые сведения (и посему лжецы). Я отвечу на твой вопрос без лишних экивоков.

Нет, мой дорогой друг, мы отнюдь не обманывались относительно событий в Парфии, да и как это было возможно? Еще до того как получить победные донесения Антония, мы уже знали правду. Мы лгали народу Рима.

Должен сказать, что я в гораздо меньшей степени оскорблен самим твоим вопросом, нежели тем, что, как я полагаю, за ним скрывается. Ты забываешь, что я тоже творческая натура и понимаю необходимость порой задавать вопросы, кои люди менее тонкой организации сочли бы весьма оскорбительными и бесцеремонными. Как могу я обижаться на то, что не колеблясь сделал бы сам ради своего искусства? Нет, нет, тон твоего вопроса — вот что задело меня, ибо мне показалось (очень надеюсь, это не так), что от него повеяло дурным запахом моралистики. А по мне, моралист — самое что ни на есть бесполезное и презренное создание; бесполезное — потому что растрачивает свои силы на вынесение приговоров другим, вместо того чтобы употребить их на приобретение знаний, ибо судить других гораздо легче, чем приобретать знания; презренное — потому что его суждения — всего лишь собственное мнение, которое он в своем невежестве и гордыне навязывает всему миру. Умоляю тебя: не будь моралистом — ты погубишь свой дар и свою душу. Такая потеря будет непосильным бременем даже для самой крепкой дружбы.

Как я уже заметил выше, мы лгали; и если я даю объяснения этому, то вовсе не затем, чтобы обелить себя, а для того, чтобы помочь тебе лучше узнать и еще глубже понять мир, в котором мы живем.

После парфянской катастрофы Антоний послал сенату донесение с описанием своей «победы» в самых восторженных, но при этом весьма общих тонах и потребовал триумфальной церемонии, на которой, впрочем, сам не собирался присутствовать. Мы примирились с ложью, позволили ей распространиться и предоставили ему его триумф.

В течение жизни двух поколений Италию раздирали гражданские войны, и вся недавняя история этого сильного и гордого народа была сплошной чередой поражений, ибо в гражданских войнах не бывает победителей. После победы над Секстом Помпеем мир казался достижимым, и весть о таком сокрушительном поражении была бы губительна как для устойчивости нашей власти, так и для морального духа народа, ибо люди способны мужественно перенести почти невероятную череду самых жестоких невзгод, но стоит дать им небольшую передышку, пробудить в них надежду и тут же снова отнять ее — и тогда их терпение может лопнуть.

Кроме того, имелись и другие, более земного плана причины для лжи: только недавно была одержана победа над Помпеем; легионы наемников были распущены, а сами они расселены на обещанных им землях; перспектива нового призыва привела бы к полному краху всей системы цен на землю в провинциях, что могло бы окончательно погубить и без того шаткое хозяйство страны.

И наконец, самое очевидное: у нас до сих пор оставалась хоть и небольшая, но надежда на то, что Антония еще можно будет убедить расстаться со своей мечтой о великой восточной империи и вернуться в лоно Рима. Как оказалось, наши усилия были напрасны, но тогда это представлялось достаточно вероятным. Поэтому отказать ему в триумфе и открыть всему Риму твою так называемую «правду» означало бы навсегда отрезать ему путь к возвращению в Рим с миром и почетом.

В моем рассказе об этих событиях я постоянно употреблял слово «мы», хотя на самом деле в течение почти трех лет после разгрома Секста Помпея Октавий и Агриппа лишь изредка наезжали в Рим, большую часть времени проводя в Иллирии, где были заняты укреплением наших границ и подчинением племен варваров, которые до того свободно рыскали по всему побережью Далмации[45] и даже нападали на деревни на Адриатическом побережье самой Италии. В их отсутствие мне была доверена официальная печать Октавия, и я один принимал все решения, хотя, должен не без гордости отметить, в каждом отдельном случае они получали полное одобрение императора, правда зачастую задним числом. Я помню, как-то раз он, ненадолго вернувшись в Рим для восстановления сил после полученного им в одной из битв с иллирийскими племенами ранения, сказал мне полушутя, что с Агриппой во главе его армии и со мной, пусть и неофициально, во главе государства он должен бы в интересах дальнейшего процветания нации отказаться от всех претензий на власть и жить в свое удовольствие, наслаждаясь обществом моих подопечных поэтов.

Марк Антоний… Сколько лет мы подвергались всевозможным обвинениям и упрекам! Но истина, скрывавшаяся за ними, так, возможно, никогда и не выйдет наружу. Мы не вели никакой игры, ибо это было не в наших интересах; и хотя многие сенаторы, изначально принадлежавшие к старой партии Цезаря, а затем необъяснимо переметнувшиеся на сторону Антония, были против нас, возможно видя в нем свою единственную надежду вернуть прошлое, — народ, как и прежде, оставался с нами. Кроме того, в нашем распоряжении были армия и достаточно поддержки в сенате, чтобы провести через него хотя бы самые необходимые из выдвинутых нами эдиктов.

Мы могли бы смириться с властью Марка Антония на Востоке в качестве независимого сатрапа или императора — как он там себя изволит называть — до тех пор, пока он остается римским подданным, пусть даже разбойником; мы могли бы примириться с его пребыванием в Риме, даже при всей его безответственности и честолюбии. Но случилось так, что против нашей воли он возомнил себя Александром Великим, и уже ничто не могло излечить его.

Он получил свой триумф, что укрепило его позиции в сенате, но не смогло вернуть в Рим; мы предложили ему консульство — он отверг его и по-прежнему не желал возвращаться в Рим; наконец, в последней отчаянной попытке отвратить неизбежное мы вернули ему семьдесят кораблей его флота, которые помогли нам разбить Помпея, и выслали две тысячи воинов для пополнения его поредевших римских легионов. Октавия отплыла вместе с кораблями и солдатами из Афин в надежде убедить его отказаться от безумных планов и вернуться к выполнению своего долга мужа, римлянина и триумвира.

Он принял корабли, взял под свое командование легионы, но отказался встречаться с Октавией и, не давая ей задержаться в Афинах, тут же отправил обратно в Рим. Будто желая развеять последние сомнения в его полном пренебрежении к своим соотечественникам, он устроил себе триумф в Александрии — в Александрии! — во время которого выставил напоказ несколько символических пленных, но не перед сенатом, а перед Клеопатрой — иноземным монархом, — которая на своем золотом троне возвышалась над всеми, включая самого Антония. Вслед за этим последовала, как говорят, в высшей степени варварская церемония: Антоний, напялив одеяния Осириса, восседал рядом с Клеопатрой, изображавшей из себя Изиду, эту весьма своеобразную богиню. Он объявил свою любовницу царицей царей и провозгласил ее сына Цезариона соправителем Египта и Кипра. Он дошел даже до того, что отлил монеты со своим изображением на одной стороне и профилем Клеопатры — на другой.

Затем, будто спохватившись, он послал Октавии извещение о разводе и приказал без всяких церемоний или даже предупреждения выставить ее из своего римского дома.

После этого пути назад уже не было. По возвращении Октавия из Иллирии мы уже были готовы к тому, что от вновь испеченного восточного сатрапа можно ожидать любых безумств.