Желтый смех

***

Я уснул; сон успокоил мои нервы и, проснувшись, я испытывал лишь чувство острого любопытства.

Зачем меня здесь оставили? какая связь могла быть между смертью Бекера, смертью капитана Мак Грогмича и моим теперешним положением?

Это безумие, полное безумие.

— Ну, посмотрим! — говорил я себе. — Я свободен и, тем не менее, меня держат в каком-то лазарете! — Я ощупывал себя. — У меня нет ни чумы, ни холеры, ни тифа, ни чесотки… А эта история со смехом…

Дежурный санитар принес мне похлебку. Было десять часов.

— Скажи-ка, приятель, ты не знаешь, доктор отпустит меня сегодня?

— Ничего не знаю.

— Но зачем я здесь? Разве у меня холера? А?

— Не знаю. Кажется, двое померли от смеха: два кочегара, приехавшие из Америки. Во всяком случае, пока черед мой не пришел, я более чем уверен, что от этого не помру, — заключил санитар с философским смирением.

— И я тоже! Ах! Обо мне нечего беспокоиться. Нет, со мной это не случится, особенно, если я останусь здесь. Нет ли у тебя газет?.. Что они пишут об этом?

— Зря так болтают. Это вроде аппендицита, будто кишка смеха разгулялась.

— Вот сорок су, купи мне газету, колбасы, арбуз и «желтых» папирос, остаток возьми себе на стакан вина.

Через несколько минут после ухода санитара меня позвали в кабинет врача. С десяток каких-то личностей забросали меня вопросами относительно смерти Бекера.

— Словом, — сказал военный врач, — можно отпустить его.

— Его товарищ умер семь месяцев тому назад и это долгий срок для инкубационного периода. Я выдам ему пропуск. Что вы скажете?

Предложение было принято. Мне захотелось расцеловать доктора, так бывает — еще накануне мне хотелось его задушить.

Нет надобности описывать вам радость, которую я испытывал, одеваясь перед уходом.

Если бы нужно было анализировать подробно все удовольствия, все радости и все огорчения, что составляют для каждого жизнь, — это повествование не кончилось бы никогда.

Мое положение можно было определить так: я прожил пять лет моего существования для одного дня счастья. Этот день был тут, рядом со мной, как осязаемый предмет, мне оставалось только воспользоваться им, что я и сделал.

Я вышел из госпиталя или, точнее, я вылетел из него, как пробка из бутылки шампанского. Я вдруг очутился, средь бела дня, на мостовой Марселя, среди трамваев, экипажей, приветствуемый автомобильными гудками, некоторые из которых наигрывали очень эффектно мотивы горнистов, близкие моему сердцу.

Лазарет внушил мне некоторое отвращение к Марселю. Я никого не знал в городе. Кабилы, торговцы подтяжками и бараньими шкурами, неприятно напоминали мне Блед. Эти доводы посоветовали мне сесть в скорый поезд, идущий в Париж — конечный пункт моих заботливо лелеянных надежд.

Я сел в вагон с отделениями, с мягкими, кожаными сидениями. К счастью, я успел занять место, так как купе не замедлило наполниться: муж с женой и дочкой, худой, очень довольный собой господин, толстый незнакомец с угрюмой физиономией, какой-то молодой человек, устроившийся в коридоре, чтобы лучше видеть поднимающиеся и опускающиеся телеграфные провода.

Поезд тронулся со скрежетанием, не имеющим названия. Два или три основательных толчка на стрелках, и затем ход выровнялся в ритм, порождающий музыкальные образы.

Ничто так не благоприятствует сочинению мелодий, как равномерное покачивание поезда на ходу. Музыкальная фраза, лишенная всякого интереса, превосходно гармонизируется, и мысленно исполняешь восхитительные мелодии, немного замирающие на каждой остановке, чтобы умереть совсем с окончанием путешествия.

Человек, сидевший напротив меня, худой, с самодовольным видом господин, казалось, совершенно не поддавался этому, что, впрочем, доказывает, насколько мои утверждения, касающиеся музыки и железной дороги, относительны, неясны и, в конце концов, субъективны. Это действительно участь всех наблюдений, с трудом поддающихся определению: автор внимательно смотрится в зеркало, он с интересом устанавливает, что на кончике носа у него прыщик, и так определяет своего героя: «Как все умные люди, Анатоль (или Жером) был подвержен чиреям».

При несколько более резком толчке я открыл глаза и имел несчастье взглянуть на худого господина с самодовольным видом. Я не лгу, я бросил на него только один взгляд, но как он ждал его! Я не успел опустить веки. Его рот мгновенно растянулся в улыбку, вся его физиономия засияла и он обратился ко мне шутливым, лукавым тоном — какой считают долгом всегда принимать в отношении военных — со следующими словами:

— Вы едете из Сайда, легионер?

— Нет, сударь, из Бель-Аббеса.

— Ах, так, из Бель-Аббеса, значит, 1-й иностранный?

— Да, сударь.

Он не замедлил забросать меня подробностями, касающимися полка, который я только что покинул. Почерпнув сведения из газет, он производил впечатление, что знает гораздо лучше меня, откуда я еду.

Совершенно бесполезно выводить из заблуждения этот сорт людей, которые нападают преимущественно на беззащитных солдат. Они знают лучше всех на свете действие пулеметов и, хотя они никогда никуда не выходили из своей квартиры — за исключением кафе, пожалуй, — они вам так рассказывают о проделанных вами же походах, что совершенно лишают вас возможности произвести какое-либо впечатление, если вам представится невероятный случай вставить два-три слова.

Мой тощий, с самодовольным видом господин, который кроме того — сказал ли я об этом? — носил короткую подковообразную бороду, принадлежал именно к этой категории. Когда он покончил с Марокко, Тонкином и со множеством очаровательных подробностей об этих двух колониях, я воспользовался короткой передышкой, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Скажите, пожалуйста, вы меня извините, но, как вы знаете, газеты редкость там, откуда я еду. Что новенького здесь? В Марселе нас поместили в карантин; я смутно понял, что дело идет о смехе, причем у них там не было намерения острить.

Мой сосед разразился взрывом откровенно проявленного веселья.

— А, вам говорили это… Ха! Ха! Это чудовищно! Чудовищ-но!

Он обратился к толстому, унылому господину:

— Они заняты этим или, скорее, делают вид, что заняты. Это отвлекает общественное внимание, а в это время они очень мило подготовляют новый заем к весне. Это прямо великолепно!

Толстый унылый господин выразил кивком свое согласие, предварительно посоветовавшись взглядом с другими пассажирами.

— Таким образом, — продолжал тощий, улыбающийся человек, — таким образом, вас засадили под этим предлогом в карантин. В какие времена мы живем? Вот что нас убивает, нас, французов: администрация.

— Но, в конце концов, — прервал я, — в чем же дело? Каков, по крайней мере, предлог, позволивший адми…

— О! Газетная утка, утка из Америки, точнее, из Калифорнии. Будто бы в Сан-Франциско умерли уже сотни людей от… смеха. Да, сударь, от смеха… Какая удивительная шутка!.. Умерли от смеха, и, естественно смех…

— …заразителен!

— Заразителен, вот именно, естественно, заразителен…

Улыбающимся господином овладел легкий приступ смеха, который он поддерживал, повторяя время от времени «заразителен», точно это слово было источником очаровательной шутки. Ему достаточно было произнести это слово, чтобы возобновить свою веселость, подобно тому, как Антей возобновлял своп силы, касаясь земли.

Когда мой собеседник немного успокоился, я счел уместным произвести маленький эффект, рассказав о смерти Бекера на юге.

Мой рассказ не произвел никакого впечатления на тощего, еще смаковавшего внутренне свое веселье. Все время, пока я говорил, искусно пуская в ход трагические и таинственные факты, он, не переставая, смотрел на меня с насмешливым видом.

— Да нет же, сударь, — сказал он мне, — это что-то не так: я был солдатом.

— Но, черт возьми, сударь, уверяю вас!

— Да, да, я согласен, что… Бекер, не так ли, умер от смеха… по крайней мере, вы ничего не схватили, ибо, как вы знаете, смех заразителен!

Он снова расхохотался, вытер глаза платком и развернул газету.

— Однако, — сказал толстый, унылый господин, — существует веселящий газ: может быть, это и есть веселящий газ.

— Утечка веселящего газа, — ответил тощий господин, и все расхохотались, включая и семейство, которое до тех пор довольствовалось тем, что пожирало крутые яйца и опустошало литры пива с гордым видом горниста в походе, держащего, согласно регламенту, трубу у рта.

Вскоре усталость погрузила моих соседей в дремоту, и я мог поразмыслить па свободе.

Смех убивает… умирают от смеха… смех заразителен… Поистине, чтобы поверить этому, требовалась изрядная доля легковерности.

В противоположность моему соседу, я не считал эту тему очень смешной, даже при повторении ее на все лады. Сами понимаете, я был свидетелем смерти капитана Мак Грогмича и смерти Бекера.

На Лионском вокзале меня ждали родители, извещенные телеграммой из Марселя. Отец, немного постаревший, был по-прежнему в «резедовой» визитке. Очевидно, запасы «резедового» сукна еще не иссякли, и я с ног до головы покрылся холодным потом при мысли, что мне безусловно предстояло войти в штатскую жизнь украшенным костюмом этого цвета.

Мать изменилась ужасно и далеко не к лучшему. С годами у нее грустно обвисли щеки, что придавало ей добродушный, жалкий вид легавой суки. Это сравнение, применительно к матери, быть может, не слишком деликатно, но оно естественно пришло мне в голову без всякой враждебности. Напротив, я буквально таял от нежности. Я обнял их обоих, затем мы сели в автобус, доставивший нас к самому дому.

В квартире не было никаких перемен ни в лучшую, ни в худшую сторону. В семьях без детей мебель живет долго. Та же столовая, и моя прежняя комната, моя комната, точный отпечаток моих первых жизненных шагов. Стены были украшены фотографиями футбольных команд, вырезанными из иллюстрированных журналов. Портрет Алисы тотчас же привлек мои взгляд.

— Ах, да, кстати — есть у вас сведения об Алисе?

— Разве ты не знаешь? — сказала мать, — Они живут в Руане, ее муж помощник директора на пуговичной фабрике, он — настоящий господин.

— А!

Мать ушла, оставив меня заняться туалетом; я сел на край постели. Она мягко углубилась под моим весом. Тогда я растянулся на ней во всю длину и валялся на одеяле, ноги вверх, счастливый, как осел на лугу.

Незадолго до окончания службы я отрастил волосы и мог теперь сделать безукоризненный пробор; щетка, смоченная в воде, придала волосам ослепительный блеск. Они блестели не меньше, чем пуговицы на моем мундире.

Ради моего возвращения, дома все несколько вышло из обычных рамок. Это самое тонкое внимание, о котором может мечтать солдат. Я отдал ему должное и пустился в увлекательнейшие описания моих походов. Когда я выпил рюмку ликера, которую мать налила мне для завершения обеда, я услышал под нашими окнами сенсационные выкрики стаи газетчиков, сорвавшихся с цепи.

— Что это, падение министерства? — спросил отец.

Мать прислушалась, открыла окно.

— Не могу понять. Снова этот смех. Уж не знают, что выдумать.