Обет

— Мари! — застонал он. — Я люблю ее и хочу на ней жениться. Я знаю, что мама не разрешит, но я прошу, я умоляю вас помочь мне!

Володя устремил на меня полные слез глаза, и я поняла, что не могу отказать в участии мальчику, выросшему на моих руках. Я кивнула.

— Я попробую подготовить ее. А вы — извольте идти спать, и завтра явиться к Екатерине Владимировне с ясной головой!

Он вскочил, схватил меня за руки и попытался поцеловать их, но я вырвалась.

— Не стоит такое дело благодарности! — и, уже мягче, добавила: — Не целуйте рук старой деве, Володя. Примета плохая.

— Раз вы на моей стороне, Мари, то все будет хорошо, я уверен! — сказал он, светясь. — Мы справимся с матушкой!

И, почти припрыгивая, направился к себе. Я провожала его взглядом.

В ту ночь мне снились темные колодцы. Как сейчас помню тот сон — сруб, глубокий, наполненный чернотой, и я, летящая туда, вниз, кричащая, беспомощно цепляющаяся за гладкие деревянные стены. Я просыпалась, когда погружалась в воду с головой. Вздыхая, я лежала и ждала рассвета, а когда он настал, отправилась к Кате.

Как я и ожидала, моя барышня тяжело приняла известие о тайной помолке сына. Расхаживая по спальне, простоволосая и невероятно злая, Катенька, рвала и метала.

— Жениться! В семнадцать лет! И на ком?! НаАртемовне?! На мужичке?! Не позволю, слышишь? Я никогда этого не позволю! Я в гроб лягу, и из могилы его проклинать буду!

— Катенька, это же твой сын, опомнись! — ужаснулась я.

— Маша, он — сын графа Соколова! Он — наследник! — сказала она, останавливаясь посреди комнаты, и я с испугом поняла, что сейчас последует. — Поговори с ним. Тебя он обожает, тебя он послушает. Образумь его!

— Катенька, но ведь ты — его мать! — разум мой горячечно метался в поисках выхода. — Он послушает, если ты его вразумишь… И, давай подумаем… Может, эта девушка — его счастье? И, воспрепятствовав браку, ты сделаешь своего сына несчастным только потому, что она небогата и незнатна?

Катя посмотрела на меня.

— Тебе близки судьбы таких, как она, я знаю, — сказала она ласково. Я залилась краской, а Катя, подойдя, коснулась моего плеча. — И я также знаю, что ты любишь Володю не менее, а может, и более, чем я. Но ведь и ты, и я желаем ему самого лучшего, правда?

Я кивнула. Заступаться за Темникову более я не могла. Я была обязана Катеньке и ее семье всем, и я не имела права решать их судьбу так же, как мои родители решили мою. Он — ее сын, ее кровь, ее плоть.

— Я сделаю все, как ты скажешь, — сказала я, и Катя удовлетворенно кивнула.

И мы делали. Катенька завязала с семейством Темниковых знакомство, всячески льстила им, ввела мать и отца будущей жены Володи в дом, а саму Катерину Артемовну (о, надо было слышать, с какой ненавистью она произносила это отчество, оставшись со мной наедине!) — в высший свет. Катя Темникова была чем-то похожа на меня: небольшого роста, угловатая, темноволосая. Говорила она мало и откровенно стеснялась, а когда Володя нас познакомил, и я одарила ее искренней улыбкой, залилась краской до ушей.

Володя радовался. Он денно и нощно благодарил меня, хотя я совершенно искренне отнекивалась и говорила, что мне здесь быть обязанной не за что. Мне было стыдно перед ним за предательство, стыдно перед этим мальчиком за то, что я, будучи единственной наперсницей и другом его, вступила за его спиной в сговор с его властной матерью. Но что я могла, Селина, что я могла?

Со дня на день должно было быть объявлено о дате свадьбы. Но Катерина Владимировна, открыто не порицая отношений сына с Темниковыми, все же не давала делу хода. В узких кругах, в беседе с отцом и графиней Елизаветой Ивановной, она всячески чернила молодую барышню. Московский свет смеялся над свадебными приготовлениями Темниковых, и наконец, настал миг, который непременно должен был настать.

В декабре, в разгар предновогодних приготовлений, в Москву прибыли Темниковы — братья Кати. Михаил был товарищем Володеньки, и мы ждали дружеского визита, однако, открыв дверь перед гостем, я была вынуждена отскочить — стремительной походкой в дом вошли двое — сам Михаил и человек, которого я не знала, как оказалось, брат его, Андрей.

— Где этот подлец?! — на весь дом закричал первый. — Старосельцев! Я вызываю вас, слышите!

К счастью, у нас в это время был Берсенев, близкий друг обоих. Пока дверь в библиотеку не была захлопнута железной рукой Володеньки, я слышала, как Темниковы разгневанно кричали, что забирать назад слово и позорить сестру они не позволят, что это — оскорбление фамилии, и все в этом духе.

Кажется, Катины усилия стали приносить плоды. По Петербургу носились слухи о том, что Владимир раздумал жениться. С огромным трудом Берсеневу и самому Володе удалось убедить братьев невесты в том, что все осталось в силе. Пришлось вмешаться самой Кате, которую напугали крики — и только тогда Темниковы будто опомнились, извинились и уехали. Но даже Берсенев, выходя из библиотеки, был ошеломлен их решимостью.

Володя после ухода незваных гостей заперся в библиотеке и сидел там. Я сразу же пошла к Кате, чтобы ее успокоить. Она сидела за шитьем, но пальцы дрожали — и я поняла, что разговор Темниковых о дуэли ее напугал.

— Катенька, голубушка, все образуется, — сказала я ей.

Она уронила шитье и подняла на меня глаза, полные решимости.

— Ничего уже не образуется, Маша, — сказала она. — Я костьми лягу, но не допущу этой свадьбы, я никогда не породнюсь сАртемовичами, которые назвали моего сына подлецом и явились в мой дом с угрозами. Мы должны заставить Володю отказаться, пока не поздно.

— Но как?

Она окинула меня тяжелым взглядом.

— Мы сделаем так, что он сам не захочет на ней жениться.

Спустя пару неделю Кате из Москвы написала мать и попросила ее приехать, взяв с собой Володю, который находился те недели в весьма подавленном состоянии духа. Елизавета Ивановна уже давно почти не вставала с постели и каждый год собирала вокруг себя десяток врачей, пытающихся разгадать природу ее загадочной болезни, но все без толку. Каждый год, когда приближался день ее рождения, графиня начинала говорить, что вот-вот умрет, и призывала к себе Катю и Володю, чтобы попрощаться.

Так что в письме не было ничего подозрительного или нарочного.

Как не было ничего подозрительного или нарочного в том, что в доме Елизаветы Ивановны гостила в этот раз ее близкая подруга, графиня Луначарская со своей внучкой, Элен, которая только-только начала выходить в свет.

Элен имела прекрасное образование, говорила на нескольких языках, чудесно пела и была невероятно хороша собой — и это не считая того, что происходила из знатнейшего и богатейшего семейства. Молодых людей тут же познакомили, и обе бабушки в один голос, сначала тихо, а потом все громче и громче стали говорить о том, какой они были бы красивой парой.

Мы с Катей всячески их поддерживали.

Но молодой красавице не требовалась наша поддержка, она вела свою игру блестяще.

В одно мгновение Элен дразнила Володю, доводила до белого каления, ставила под сомнение абсолютно все его таланты, а в следующее — взмахивала ресницами, нежно смеялась и, заливаясь милым румянцем, признавала, что он в жизни еще лучше, чем о нем говорят. Она то кокетничала, то поражала своей откровенностью, то была дерзкой и острой на язык, то вдруг скромно опускала глаза и, казалось, готова была лишиться чувств от смущения.

Володя был ошеломлен и очарован.

Неловкая, стеснительная и простодушная Катя Темникова, путающая французские падежи и запинающаяся на каждом слове, в тусклых платьях, давно вышедших из моды, казалась бледным мотыльком в сравнении с этой яркой бабочкой.

Катя и я удвоили свои усилия. Мы расхваливали манеры Элен, ее красоту, веселый независимый нрав, мы вспоминали или придумывали — и упоминали будто невзначай — нелепости, сказанные или сделанные Катей Темниковой, маскируя их под вуалью фальшивой жалости и сочувствия. И когда мы вернулись в Петербург, и Катерина Владимировна пригласила Темниковых в гости, только слепой не заметил бы, как сильно Володя вдруг переменился к своей невесте, как начал стыдиться ее неуклюжести и простоты.

К концу вечера оскорбленная до глубины души холодностью, с которой ее встретил жених, Катя Темникова набралась смелости и подошла ко мне. Селина, я вела себя с ней так высокомерно и неприлично надменно, как не вела себя ни с кем и никогда. Катя ушла, едва сдерживая слезы, и Володя почти не скрывал того, что тяготился ее присутствием.

Но что я могла бы сказать этой девочке, как я могла бы поручиться за сердце другого человека?

Ах, если бы все потом не случилось так быстро, Селина! Ах, если бы только Катенька не вызвала тем же вечером сына в библиотеку, чтобы настоять на отмене свадьбы, если бы дала ему хотя бы немного времени разобраться в своих чувствах...

Но жизнь не знает сослагательного наклонения, Селина. Она совсем не готова предполагать.

На следующее утро после злосчастного бала Володя поехал к Темниковым, официально забрать у отца невесты свое слово. Вернулся оттуда он бледный и несчастный: Михаил, брат Кати, не пожелал терпеть позора и вызвал Володю на дуэль...

Ту ночь я и Володя провели в библиотеке. Он написал матушке длинное, полное нежности письмо, выпил рюмку коньяку. Усевшись в кресло напротив, попросил меня отдать письмо Екатерине Владимировне, «даже если ничего не случится».

— Мари, почитайте мне что-нибудь, пожалуйста. Хотя нет, не надо. Просто побудьте рядом. Не хочу быть сейчас один.

Я кивнула. Закрыв глаза, Володя откинулся в кресле, а я открыла книгу и заскользила взглядом по строчкам, не видя их и не понимая.

Утром, в три часа, Володя встал и разбудил меня — я задремала над книгой.

— Не стану будить матушку, — сказал он. — Да и вас бы не стал, Маша. Но уж очень тяжело уходить из дома вот так, ни с кем не попрощавшись.

Мы молча встали друг напротив друга. Я взяла Володину голову в свои руки и поцеловала холодный лоб, и перекрестила его, и он коснулся губами моей щеки, став первым и последним мужчиной, который подарил мне поцелуй, и так же молча вышел.

Через час Катерина Владимировна имела известие о том, что ее сын получил смертельное ранение в область живота. Через два дня, несмотря на усилия доктора Пирогова, он умер, не приходя в сознание.

Я плохо помню те дни. Я была в беспамятстве, Катенька была в беспамятстве, мы обе винили себя и друг друга, и Темниковых, и даже Элен... А потом, сразу после похорон, я замолчала, чтобы никогда больше не сказать ни слова.

Мы с Катей никогда более не снимали траура, никогда более не улыбались. Она построила на месте гибели сына церковь, куда мы обе ходили, денно и нощно возводя молитвы во искупление нашего греха.

Катя умерла много лет назад, так что теперь я молюсь за нас обеих.

Помолись и ты за нас, Селина.