Таинственный возлюбленный

* * *

На исходе следующего дня, отдохнув, отогревшись и отъевшись заранее приготовленными Педро запасами, они двинулись дальше. Перед тем как покинуть пещеру, юноша старательно уничтожил все следы пребывания в ней людей, и целую ночь они вновь скакали какими-то тайными тропами, но уже никого не боясь и не страдая от холода.

А еще через несколько дней по равнинам Наварры совершенно спокойно ехали двое юношей, которым почтительно уступали дорогу повозки с мулами. Один из них, постарше, был одет явно на французский манер и по последней моде, а второй, еще совсем мальчик — в национальный, но богатый костюм: широкополая шляпа, куртка из черной овчины с пестрой вышивкой и резными серебряными пуговицами, синие бархатные штаны с яркими лампасами, вместо пояса — фаха[63]. Первый много и громко говорил, второй же почти не открывал рта, но глаза его горели восторгом и любопытством, с каким-то тайным сиянием счастья оглядывая все вокруг.

— Осталась последняя ночь, которую нам придется провести в пути, — сказал первый, когда тени на дороге стали принимать лиловатый оттенок.

— И где мы остановимся на этот раз?

— Лигах в трех отсюда живет один гостеприимный идальго, который, конечно, не откажется приютить двух друзей. — При последних словах тубы юноши печально дрогнули.

Действительно через час они уже подъехали к одинокому дому на излучине Арагона и бросили поводья подбежавшему мальчишке. Старший уверенно прошел внутрь и, как у себя дома, сел за стол в темной столовой с большим камином. На прокопченных стенах вперемешку висели связки лука, старые шпаги, неразличимые от времени картины и единственным ярким пятном выделялась висевшая прямо над головой юноши олеография. То было молодое мужское лицо в ореоле живописно разметавшихся золотых волос с беззастенчиво яркими голубыми глазами. От портрета веяло здоровой силой, красотой и беспечностью. Юноша поглядел на портрет, и с трудом подавил не то вздох, не то проклятие.

— Мартин! Дьявольщина! — крикнул он, садясь за дубовый стол. — Du sang, de la Mort et de la Volupte![64]

В ответ на этот пароль откуда-то из глубин дома выскочил невысокий, до глаз заросший бородой человек.

— А, это ты, малыш! Все в порядке? А где твой подопечный?

Педро только кивнул.

— Ты говоришь по-французски?! — удивился вошедший за мгновение до этого в комнату мальчик, услышавший последние слова старшего.

— Садись, Паблито.

Но мальчик почему-то, как вкопанный, остановился и не сводил глаз со стены.

— Кто это, Педро?

Юноша нахмурился и быстро посмотрел на хозяина.

— С каких это пор у тебя на стене висит этот кердо[65]?!

Тот в ответ пожал плечами.

— Не своей волей, сам понимаешь. Если уж он теперь чуть ли не в каждом монастыре пялит свои бесстыжие глаза… К тому же герцог не возражает.

Но так и застывший у порога мальчик не слышал этих слов, полностью поглощенный созерцанием портрета. Щеки его порозовели.

— Это он, да? — наконец прошептали обветренные губы.

— Да, сеньор, это маркиз Альварес собственной персоной, черт бы его побрал! — ответил за Педро хозяин.

— Разве это не Мануэль Годой, Князь мира? — растерялся мальчик.

— Успокойся, Паблито, это действительно Мануэль Годой, герцог Алькудиа, Князь мира. — Тут юноша махнул рукой и стал побыстрей подавать еду, — Мартин, мы просто падаем от усталости.

Хозяин быстро принес хамону[66], вино и сыр.

— Я постелил вам наверху, Педро. Как меня вызвать — знаешь. — И чернобородый Мартин исчез в никуда, как и появился.

— Это просто какой-то притон контрабандистов, — рассмеялась Клаудиа, стаскивая шляпу с остроконечной тульей и рассыпая волосы.

— Много ты понимаешь в контрабандистах, — невесело и не очень-то вежливо ответил ей Педро. — Ешь.

Клаудиа уписывала за обе щеки, пила вино, к концу ужина совсем раскраснелась и то и дело поднимала глаза к портрету.

— Неужели ты до сих пор не забыла все эти свои детские фантазии? — грустно спросил Педро.

— Нет, Перикито. Они помогли мне выжить в эти ужасные годы. Да и что в них плохого? Он благородный человек, спаситель Испании, королевская семья его обожает… Да ты просто ревнуешь! — Клаудиа рассмеялась и сжала руку юноши. — Кстати, а где моя косынка, а?

Педро молча расстегнул камзол и рубашку.

— Вот, можешь полюбоваться.

— О! — печально протянула девушка. — Но это была всего лишь детская шутка, ты свободен…

— Освобождает только Бог. Ступай же наверх, уже поздно.

— А ты?

Но Педро лишь слегка подтолкнул девушку и, не отрываясь, все смотрел, как изящно шагали по ступеням ее стройные, затянутые в синий бархат ноги.

До утра он просидел во дворе на охапке сена, и противоречивые чувства раздирали ему душу. Да, Клаудиа выросла, как и обещала, красивой, умной, бесстрашной, все понимающей. Может быть, она даже научилась лицемерить и обманывать. Может быть, познала даже и то, что четырнадцатилетней девушке знать не следовало бы… Дону Гаспаро она, несомненно, понравится. Что ждет ее, сироту без песеты за душой, у него в замке? Такая же служба, что досталась ему самому? Но он рискует только собственной жизнью, которая никому не дорога, — а она? И, не зная ответа ни на один из этих вопросов, Педро глядел на холодные зимние звезды, то и дело мурлыча сегидилью, которую часто пела его покойная мать:

Голубка пролетела,Задев невольно.И ей давно нет дела,А мне все больно.Томиться безответноИ втихомолку —Должно быть, благородно,Да мало толку[67].