Русские современники Возрождения

Обретя отпущение грехов Василий Темный направился в Тверь к одному из наиболее влиятельных русских князей — Борису Александровичу Тверскому. К Москве были направлены тверские и московские войска: 17 февраля 1447 г. Василий Темный вновь вступил в свою столицу.

Торжество справедливости? Едва ли большинство современников воспринимало события 1447 года именно так. «Нестроение» и до и после 1447 года изобиловало таким количеством жестокостей, взаимных обманов, нарушением договоров, заключенных согласно традиционной формуле, «по любви, вправду, безо всякой хитрости», с обязательным целованием креста, что говорить здесь о правоте той или иной стороны весьма затруднительно. Василий II недаром, как только он в 1446 г. оказался захваченным в Троицком соборе, сразу же стал умолять Ивана Можайского: «Брате, помилуйте мя (меня), не лишите мя зрити образа божиего!.», хотя никто еще не грозил ему ослеплением. Он и без того хорошо знал, что его ждет, ибо за десять лет до этого сам ослепил своего двоюродного брата — Василия Косого, старшего сына Юрия Дмитриевича Галицкого. Новгородская летопись так и объясняла расправу над Василием II: Дмитрий Юрьевич Шемяка (ставший претендентом на престол после ослепления и смерти своего старшего брата) лишил зрения Василия Васильевича «за тый гнев, — что он ослепил… брата Дмитриева Юрьевичева князя Василия»{14}.

«Вынимали очи» в те годы не только у князей. Вспомним Ивана Дмитриевича Всеволожского, сумевшего в 1432 г. подольститься к Улу Мухаммеду и выхлопотать в Орде ярлык на великое княжение для семнадцатилетнего Василия. Но Василию II нашептали, что Всеволожский вел тайные переговоры с Юрием Галицким, сватая свою дочь за его сына. Этого было достаточно для того, чтобы молодой великий князь приказал «лишить зрака» боярина, только что выхлопотавшего ему московский престол. Ослепленный Иван Всеволожский вскоре после этого, естественно, перешел к Юрию Дмитриевичу{15}.

Едва ли и поведение, и политика деятелей Москвы, выступивших в 1447 году на стороне Василия Темного, объяснялось чисто патриотическими чувствами или твердым убеждением, что из числа внуков Дмитрия Донского именно Василий, а не Дмитрий Шемяка и не Иван Можайский, станет подлинным и единственным воплощением идеи национального единства. Явно не руководствовались такими мотивами, например, сыновья Улу Мухаммеда Касим и Ягуп, еще недавно державшие Василия II в плену, польско-литовский государь Казимир, или тверской великий князь Борис Александрович, про которого сообщали, что за год до этого он и сам участвовал в заговоре Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского. Популярность и быстрые успехи столь неудачливого до тех пор Василия II объяснялись скорее совершенно иными причинами: по традиционным представлениям той эпохи «лишенный зрака» деятель считался выбывшим из политической борьбы (поэтому и ослепляли побежденных врагов), смирным и не опасным союзником, опекая которого можно было действовать от его имени в своих интересах. И если, как оказалось, литовский король, тверской князь и сыновья Улу Мухаммеда ошиблись и своих расчетах, то произошло это не столько потому, что и слепой, как показал опыт Ивана Дмитриевича Всеволожского, мог заниматься политикой, сколько потому, что у Василия Темного нашлись достаточно энергичные помощники, способные защищать московские интересы.

Борьба продолжалась; снова заключались договоры, скреплялись «крестным целованием» и почти сразу же нарушались. В начале 1448 г. Василий Темный двинулся в поход на Галич; Шемяка, по словам официальной летописи, «убоявся, стал мира просити» и дал на себя «проклятые грамоты» с отречением от всех прежних притязаний. В 1449 г. военные действия с Дмитрием Шемякой и Иваном Можайским опять возобновились; в 1450 г. Василий Темный взял Галич, и Шемяка бежал в Новгород. Оттуда он пытался нападать на московские земли, но Василий Темпый нашел средство навсегда избавиться от своего противника: в 1453 г. Шемяка внезапно умер в Новгороде; мало кто сомневался, что умер он «со отравы»: «привозил с Москвы Стефан Бородатый к Исаку к посаднику к Борецкому, а Исак, деи, подкупил княжья повара именем Поганка, той же дасть ему зелие (отраву) в куряти (цыпленке)». О том, как отнесся Василий Темный к известию о смерти своего двоюродного брата, можно узнать и из официальной летописи: подьячему Беде, привезшему эту весть, было сразу же пожаловано дьяческое звание. Через год настал час Ивана Можайского: Василий Темный пошел походом на Можайск, и Иван Андреевич, опасаясь худшей участи, бежал в Литву к Казимиру{16}, предоставившему теперь убежище жертвам Василия Темного — так же, как он предоставлял его прежде врагам Шемяки.

Итак, гражданская война в Московском княжестве, длившаяся 20 лет и истреблявшая не только князей-участников, но и сотни их подданных, окончилась. Окончились завоевания земель, убийства и разорения сельских и городских людей, когда князь, захвативший владения своего соперника, считал нужным отметить это событие «пакостями» завоеванному населению — «жег, сек и вешал» взятых в плен жителей.

Каковы же были итоги и уроки этой войны, что принесла она населению страны?

Феодальные войны происходили в те времена не только на Руси. Массовые бедствия, как и предательства и жестокости во время междоусобий, были обычным делом во времена феодальных войн европейского средневековья. Исторические трагедии Шекспира содержат сцепы, которые могут показаться как бы прямыми иллюстрациями к событиям русского «великого нестроения» XV века.

Вот как выглядит у Шекспира «вынимание очей». Жертвой этой расправы в «Короле Лире» выступает герцог Глостер, вызвавший гнев соперников Лира своей верностью королю:

Герцог Корнуэльский

Увидишь? Никогда ты не увидишь!

Держите кресло, молодцы! Сейчас

Я растопчу глаза твои ногами!

(Вырывает глаз у Глостера)

…Вон, гадостная слизь! Наружу хлынь!

Ну, где твой блеск?

(Вырывает другой глаз у Глостера)

Глостер

О тьма! О безутешность!{17}

Хроники западноевропейских стран пестрят подобными известиями — кровавые сцены из шекспировских трагедий отнюдь не преувеличивают того, о чем рассказывалось в исторических источниках.

Но феодальные войны приносили народам не только бесчисленные страдания. Именно в ходе этих войн была закреплена и юридически оформлена договорная система, устанавливающая неотъемлемые права королевских баронов (распространяющаяся и на их подданных) и самоуправление городов. Если в Италии и постепенно также в Германии усиление местной власти приводило к фактическому разделению раннесредневековых государств на отдельные княжества и республики, то во Франции и Англии удалось достигнуть определенного равновесия между единством страны и правами вассалов. В начале XIII в. в Англии была провозглашена (в результате восстания феодалов, поддержанных горожанами) Великая хартия вольностей, утверждавшая неприкосновенность личности баронов и привилегии городов; в конце XIII в. сложился английский парламент, состоявший из представителей крупных феодалов и общин; аналогичное учреждение — Генеральные штаты — возникло в XIV в. во Франции, а в XV в. — в Нидерландах. Постоянно нарушаемые права феодального самоуправления вновь и вновь возрождались: тяжкая Столетняя война во Франции привела не к ослаблению, а к значительному усилению роли Генеральных штатов; в Англии XV в. парламент собирался и во время междоусобной войны Алой и Белой розы, многими чертами напоминавшей московскую феодальную войну; его постоянно созывал, например, король Генрих VI Ланкастер (1422–1461), терявший и вновь обретавший престол подобно своему современнику Василию II{18}.

Применимы ли были эти принципы договорных отношений к русскому государству? В прямой и конкретной форме идея общерусских договорно-правовых отношений едва ли могла быть создана в то время уже потому, что вплоть до последней трети века Русь (даже Русь Северо-Восточная, находившаяся за пределами владений Литвы) не была еще единым государством.

Но о едином государстве уже думали. Выдвигались ли при этом какие-либо идеи местного самоуправления и охраны прав отдельных земель и городов?

Историческая наука в сущности ничего не знает об этом. Недавно в научной литературе была высказана даже мысль, что «договорное сознание», основанное на взаимных обязательствах между представителями феодального общества, характерно для Западной Европы, где оно «было окружено авторитетом римской государственной традиции», на Руси же «оно сознавалось как языческое по своей природе. В рыцарском быту Запада. договор, скрепляющий его ритуал, жест, пергамент и печати, осеняются ореолом святости и получают ценностный авторитет. На Руси договор воспринимался как дело чисто человеческое. В связи с этим система отношений, устанавливавшаяся в средневековом обществе, — система взаимных обязательств между верховной властью и феодалами — получает уже весьма рано отрицательную оценку»{19}. Если наблюдение это имеет основание, то лишь в той мере, в какой оно относится к Владимиро-Суздальской Руси со второй половины XIII в. Для государственного строя одного из крупнейших государств древней Руси — Новгородской земли — характерна уже с XII в. именно договорность политического строя: ритуально скрепленный договор между вечем и городской администрацией, с одной стороны, и приглашаемыми в Новгород князьями — с другой. Приглашение князей в Новгород регулировалось особыми, строго обозначенными условиями, и князьям столь же регулярно «указывали путь» — прогоняли из Новгорода тех, которые этим условиям не удовлетворяли.

Как и до какой степени новгородские порядки влияли на общерусское политическое мышление? Вопрос этот не ставился до сих пор. А между тем до пас дошел памятник русской исторической мысли того времени, содержащий интересные и довольно неожиданные свидетельства существования «договорного сознания» на Руси XV века. Этот памятник — общерусский летописный свод первой половины XV века.

«Нестор XV века»

Летописи XV в., как и вообще летописи, которые велись после знаменитой «Повести временных лет» XII в., мало известны читателям-неспециалистам — во всяком случае куда меньше, чем они этого заслуживают.

Читатели, знакомые с исторической наукой, слыхали о работах А. А. Шахматова, о выводе, сделанном ученым в итоге его многолетних изысканий и сравнения между собой огромного множества более ранних и более поздних летописных текстов, тщательно переделанных редакторами: «…рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника., — рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы…»{20} Некоторым ученым казалось, что такой взгляд А. А. Шахматова на летописи исключал подход к ним как к памятникам самостоятельной и независимой политической мысли, что «образ летописца», который был «намечен» у А. А. Шахматова и «окончательно дорисован последователями А. А. Шахматова», — это образ «многоопытного чиновника» «политической канцелярии» князя, его официозного апологета и послушного исполнителя его поручений по части идеологической «обработки» «общественного мнения»{21}.