Русские современники Возрождения

— Но иногда следует сомневаться, — возражает ему более терпимый брат Баскервилль.

— Не вижу в этом смысла. Вступив на путь сомнений, ты можешь обратить его против властей, против учений отцов церкви и богословов, — настаивает Хорхе{29}.

Перед нами как раз те споры о допустимости проникновения смеха в «большую литературу и высокую идеологию», которые упоминал М. М. Бахтин.

Исследователю русской письменности XV века эти споры не могут не показаться знакомыми. И в русских монастырях того времени стали переписываться наряду с церковными также и мирские, совсем не благочестивые памятники; даже в богослужебных книгах появлялись забавные и сугубо мирские заставки. Инициал (заглавная буква) в священном тексте «Рече господь.» изображал человека, обливающегося водой в бане, инициал «М» оказывался изображением двух рыбаков, тянущих сеть и бранящихся между собой:

— Потяни, корвин (сукин) сын!

— Сам еси (ты) таков!

«Чрез тын пьют, а нас не зовут!» — записал один из писцов на полях книги. «О, господи, дай мне живу быть хотя 80 лет, пожедай (пожелай) мне, господи, сего пива напитися», — записал другой{30}.

Русских защитников благочестия такая склонность к смеху и балагурству возмущала не менее, чем их западных собратьев. Как и на Западе, русские обличители «глумов» (насмешек) и смеха ссылались на Иоанна Златоуста, чей авторитет на православном Востоке был особенно высок. Отвергая всю эллинскую философию как «трипенежную» (трехгрошовую), ничего не стоющую по сравнению с единственно верным апостольским учением, Златоуст резко осуждал любые зрелища, игры, веселье. «Блаженны плачущие», — вновь и вновь напоминал Златоуст евангельские слова и вопрошал «творящих» смех, где они слышали, чтобы Христос когда-нибудь смеялся? «Нигде же!» «Множицею» (многократно) видели его плачущим или «посупленым» (насупленным), смеющимся же или «склабящимся» (улыбающимся) — никогда: «Не бог дает играти, но диавол»{31}.

«Глумы» и насмешливое отношение к жизни осуждал и Иосиф Волоцкий. Нет ничего «безстуднейши» (бесстыднее) «глумы творящего» (насмешника), заявлял он. Ссылаясь на того же Златоуста, волоколамский игумен с возмущением рассказывал о философах, которые учили насмешкам нищих и юных:

— Приимите, дети, да никогда прогневается чрево (чтобы не обидеть желудок)! — возглашал один из них, подняв пиршественную чашу.

— Горе тебе, мамона (богатство), и не имущим тебе (и тем, кто тебя не имеет)! — восклицал другой{32}.

В другом сочинении Иосиф Волоцкий призывал:

— Да будет ти (тебе) горько неполезных повестей послушание (слушание, чтение)!

Он советовал обращаться к «медвяным» (медовым) сотам: сочинениям «святых мужей» и «божественным писаниям». «Послушание» книжниками XV века «неполезных повестей», несомненно, смущало русских ревнителей благочестия потому, что оно порождало «мнение» — т. е. мнение собственное, не предусмотренное писанием: «Мнение — второе падение. Всем страстям мати (мать) — мнение»{33}.

Против кого же были направлены эти обличения? Смех никогда не был и не мог быть изгнан из русского быта: древняя Русь знала и «святочный» и «пасхальный» смех; XIV век был временем расцвета «тератологического» (чудовищного, фантастического) орнамента и широкого распространения неблагочестивых книжных инициалов. Но в XV веке роль смеха в книжной культуре стала иной, чем прежде: с одной стороны, с ним стали решительно бороться; появились поучения против «глумов», проклятия книжникам, пишущим посторонние надписи «по полям», исчезают балагурные заставки и записи{34}. Но, с другой стороны, «смеховая» тематика, изгнанная с полей книг, начала зато перемещаться на их тексты. Вторая половина XV в. — время широкого распространения светской письменности, и виднейшим любителем и переписчиком этой литературы, сохранившим ее для потомков, был плодовитый книгописец того времени — инок Ефросин.

О кирилло-белозерском книжнике Ефросине ученые знали еще в XIX веке. Они изучили состав нескольких его рукописей, опубликовали некоторые сочинения по спискам Ефросина. Но сборники его как цельные памятники не были предметом внимания: чем именно отличались его сборники от множества других и что за человек был создатель этих сборников, они не думали. А ведь ефросиновские сборники — это не случайные рукописи, где содержалось то, что было поручено изготовить писцу или попалось ему под руку. Ефросиновские сборники — книги личной монашеской библиотеки, специально и с любовью подобранной{35}.

Что же по-настоящему привлекало Ефросина в письменности того времени?

Состав памятников, собранных этим книгописцем, был многообразен; среди них было немало богослужебных, церковно-учительных и церковно-полемических сочинений. Но главной особенностью, отличающей сборники Ефросина от основной массы сборников XV–XVI вв., предметом его настойчивого и постоянного внимания были памятники, чрезвычайно редко встречающиеся в других сборниках, как раз те «неполезные повести», против которых предостерегал волоколамский игумен, сочинения, вызывавшие не столько благоговейные чувства, сколько «глумы» и смех.

И главное: Ефросин не только искал и находил такие памятники, переписывал их сам или с помощью других, но и редактировал их — весьма тщательно. Он специально подбирал памятники на некоторые излюбленные им темы (разные «Александрии» — повести об Александре Македонском, сказания о счастливых народах, о «злых женах» и т. д.), писал к ним заголовки, сокращал и дополнял тексты.

Уже в древние, домонгольские, времена на Руси появились индексы (списки) запрещенных, т. е. «отреченных», «сокровенных», «ложных», «злых» и даже «еретических», книг; с XIV в. эти индексы стали пополняться книгами, имевшими хождение на русской почве. В состав индексов входили библейские апокрифы, т. е. памятники, связанные с Ветхим и Новым заветом, но не включенные в канонический (признанный церковью) текст Библии, — такие, например, как «О древе райском и лбе Адамле», «О Христе, како в попы поставлен», «Епистолия о неделе» (послание Христа в Иерусалим), «Никодимово евангелие» и т. д. К этим апокрифам примыкали отмеченные в индексах как особо вредные «басни и кощюны» (шутовские сочинения) о царе Соломоне и «дивием» (диком, дивном) звере Китоврасе (кентавре). Встречались в сборниках и запретные гадательные сочинения, например «Творение пророка Ездры» (калядник).

Перечень «отреченных» книг был отлично известен Ефросину — он несколько раз переписал его в своих сборниках. Но в тех же самых сборниках, где он выписывал индексы, Ефросин помещал как раз «ложные и отреченные книги», этими индексами запрещенные. Переписывал он и гадательные книги, «мирские» (средневековые, не входящие в Библию) псалмы{36}.

Особенно любил Ефросин одну из «ложных» книг — «басни и кощуны» о Соломоне и Китоврасе. Он обращался к ним несколько раз; поместил в своем сборнике и неизвестную по другим рукописям легенду о Китоврасе, где рассказывалось, что этот «борзый зверь», снедаемый ревностью, «жену во ухе носил». Но и это не помогло Китоврасу: «жена его сказала юноши, любовнику своему», как поймать «борзого зверя»; его заманили к «кладязем», куда предварительно налили вина, и, опьяневшего и уснувшего, доставили царю Соломону. Сказания о Соломоне и Китоврасе, которые переписывал Ефросин, во многом перекликались с популярнейшими западными рассказами о Соломоне и его собеседнике Моркольфе (Морольфе, Мархольте). Как и русский «Соломон и Китоврас», «Соломон и Маркольф» включался западными иерархами в число недозволенных книг. В западных сказаниях Маркольф — не сказочный зверь, а грубый человек — «простак», мужик, однако роль его в значительной степени сходна с ролью Китовраса: он состязается с Соломоном в остроумии и обычно побеждает его, противопоставляя высоким идеалам царя, в частности его преклонению перед женщинами, грубое, основанное на жизненном опыте отношение к ним. Так же ведет себя и «дивий зверь» Китоврас: он не боится спорить с царем, грубо, но остроумно побеждает его в спорах, говорит притчами, загадывает трудные загадки{37}.

Другим памятником, несколько раз отразившимся в сборниках Ефросина, были запрещенные индексами «вспросы (вопросы) и ответы», кем-то приписанные трем отцам церкви, — Василию Кесарийскому, Иоанну Златоусту и Григорию Богослову, так называемая «Беседа трех святителей». Памятник этот, история бытования которого на Руси (начиная по крайней мере-с XV века) еще по настоящему не изучена, представлял собой сборник вопросов и ответов (от имени «трех святителей») на библейские темы. Он мог поэтому рассматриваться как своеобразное пособие по изучению Библии, дающее возможность монахам и другим благочестивым читателям соревноваться в том, кто лучше знает священные тексты. Но уже с давних времен к благочестивым вопросам стали присоединяться шуточные, а то и вовсе неблагопристойные. На Западе поэтому такие вопросы стали именоваться «Joca monachorum» — «Монашеские игры» и считались нескромными. Вот примеры этих вопросов: Кто имеет «два рождения», ни разу не крещен, «а всем людям пророк показася (оказался)?» Отгадка: петух, рождающийся дважды (в яйце и выйдя из него) и возвещающий людям грядущий день. «Кто поп не поставлен, диакон отметник, а певец — блудник?» Ответ: «не поставленный» поп — Иоанн Предтеча, не бывший священником, но крестивший Христа; «диакон отметник» — апостол Петр, трижды от него отрекавшийся; «певец — блудник» — царь Давид, певший псалмы, но соблазнивший жену своего полководца, посланного на смерть. Внук говорит бабке: «Положи мя (меня) у себе», бабка отвечает: «Како тя положу?», ссылаясь в одном варианте на то, что она еще «дева» (девица), а в другом варианте на то, что «ты мне отец». Разгадка: в первом варианте земля и Авель, который лег в землю, бывшую до этого девственной (в ней еще не было человеческой плоти), во втором — земля и Христос, создавший ее.

По воле создателей «Беседы трех святителей» обличитель «глумов» Иоанн Златоуст (наряду с Василием Великим и Григорием Богословом) оказывался, таким образом, отчаянным «глумотворцем».

Ефросин не включал в свои сборники «Беседу трех святителей» полностью, но приводил ряд вопросов из нее. И вот что любопытно: из семи приведенных им цитат четыре явно относились к «глумам». Это загадка о «пророке» — петухе, непоставленном «попе», «диаконе-отметнике» и «певце-блуднике», и дважды — особенно нескромный диалог внука и бабки{38}.

Все это не значит, что Ефросин был некрепок в вере и враждебен церкви. Нет, его просто привлекали самые разнообразные «писания», в том числе и те, которые относились ревнителями благочестия к числу «небожественных», к «смехотворению» и «глумам». «Глумы» и смех осуждались Иосифом Волоцким и его единомышленниками потому, что они порождали собственное «мнение», а «мнение — второе падение». «Сего в зборе не чти (не читай), ни многим являй», — приписал Ефросин к одному памятнику, запрещенному индексами{39}. Это не было лишь указанием на то, что данный памятник не годится для чтения в «зборе» (собрании) — например, для чтения вслух во время церковной трапезы. Переписанное им сочинение Ефросин не только советовал не читать вслух, но и не показывать «многим». Однако сам он, предостерегая других, переписывал такие сочинения, и не однажды, а (по его собственному признанию) по нескольку раз.