Русские современники Возрождения

Могла ли такая деятельность остаться без последствий? Не грозили ли Ефросину и подобным ему книгописцам опасности и беды, если не такие, как в романе Умберто Эко, то иные — более обыкновенные? Дошедшие до нас сведения о жизни Ефросина весьма скудны, но одно обстоятельство следует отметить: к 90-м годам относятся последние его записи на одном из его сбор-пиков, а после этого имя его совершенно исчезает из каких бы то им было памятников. До этого времени, начиная с 1470 года, записи его в сборниках появляются довольно регулярно; в грамотах Кириллова монастыря упоминался в качестве «послуха» (свидетеля) «старец» и «поп» Ефросин; в 1477 году, как мы узнаем из его собственной записи, он оставил монастырь. Впоследствии он, очевидно, вернулся обратно — во всяком случае, все его сборники, включая и те, которые были написаны в начале 90-х годов, сохранились только в Кирилловом монастыре. Но что стало с ним после 90-х годов? Когда и как закончилась его книгописная деятельность и весь жизненный путь?

Это остается неизвестным. Но то, что мы узнаем о Ефросине, изучая его сборники, порождает новые, еще более важные вопросы. Сопоставление текстов Ефросина с их источниками, аналогичными текстами в других рукописях, позволяет обнаружить не явные, но весьма интересные и неожиданные свидетельства о необычных и даже опасных воззрениях книгописца.

В особенности это относится к «Слову о рахманах и предивном их житии», читающемся в одном из ефросиновскпх сборников.

О блаженных «нагомудрецах», «рахманах» (брахманах), живущих на юге, близ рая, Ефросин писал не раз. О рахманах повествовали, например, два помещенных Ефросином сочинения об Александре Македонском — «Александрии». В обеих «Александрин!» Александр встречался с нагомудрецами — рахманами, потомками Сифа, добродетельного сына Адама, не заботящимися о «земных» делах и отказывающимися от щедрых даров, которые предлагает им царь, ибо у них и так есть все, что нужно для жизни. На одной из «Александрий» Ефросин сделал особую приписку о рахманах: «Рахманы — Сифово племя, не согрешили богу, близ рая живут». Поместил Ефросин также два отдельных сказания о рахманах, в том числе уже упомянутое «Слово о рахманех и предивном их житии»{40}.

Источник этого «Слова» установить как будто нетрудно. Его можно отыскать даже в составе того же самого ефросиновского сборника. Это рассказ из переводной греческой хроники Георгия Амартола (IX в.). Текст, точно следующий Амартолу, и дополненный текст, читающийся в другом месте книги, при сличении оказались сходными; различия — только в дополнениях. Но в каких!

Вот как описывается жизнь рахманов у Амартола и в дополненном тексте (отличия отмечаем курсивом):

Амартол

В них (у них) же несть (нет) ни четвероножины (четвероногих), ни рольи (пашни), ни железы, ни создание (зданий), ни огня, ни злата, ни сребра, ни овоща, ни инна, ни порт (одежд), ни мисоядения, ни ино дело некоторое же (ни какого-либо другого дела), ни на насыщение текуть (не стремятся к насыщению).

Ефросин

В них же нет ни четвероногих, ни земледелия, ни железа, ни храмов, ни риз, ни огня, ни злата, ни сребра, ни иино, ни мясояденпя, ни соли, ни царя, ни купли, ни продажи, ни свару, ни боя, ни зависти, ни велмож, ни татбы, ни разбоя, ни игр, ни на насыщение текуть{41}.

О том, что рахманы живут среди неоскудевающих «овощей» и поэтому не нашут, не сеют, не пьют вина, не едят мяса, не владеют золотом и серебром, рассказывалось и у Амартола. Но в ефросиновском рассказе рахманы оказывались избавленными также в от царя и вельмож, от храмов и риз, у них не оказывалось ни купли, ни продажи, между ними не было зависти, татьбы (краж) и разбоя, свара и боя (сражений, войн).

Перед нами не просто рассказ о счастливых землях, а скрытая за ним утопия, и притом самая радикальная из утопий, известных древней Руси. И главное: отмеченные нами наиболее смелые черты легенды о рахманах — отказ от царей и вельмож, купли и продажи — представляют собой уникальную, нигде более не встречающуюся интерполяцию в переводном тексте Амартола, аналогичную тем вставкам, какие Ефросин делал в других памятниках, — оригинальный текст, возникший на русской почве. Конечно, мечтать о стране без царей и вельмож не значило призывать к их низвержению. Но даже и размышления на эту тему представляются достаточно необычными для древнерусского книжника — особенно если исходить из уже упомянутого привычного взгляда на людей древней Руси как на людей «традиции и почвы», твердо приверженных вере отцов и наряду с нею к монархическому началу, воплощенному в таких образах, как Владимир Красное Солнышко, Владимир Мономах или Александр Невский. Не странная ли это фигура: древнерусский писатель, не просто переписывающий греческие легенды о счастливых рахманах, но дополняющий их утопией о стране без царей и вельмож?

«Мнение», эта «всем страстям мать», завело Ефросина, как видим, достаточно далеко — туда же, куда его западных собратьев, подобных Дольчино, упомянутому в романе Эко. Правда, читатель, скептически настроенный по отношению к утопиям, может обнаружить в интерполяциях к «Слову о рахманах» один недостаток, вообще довольно характерный для утопий. Создатель русской редакции памятника смело расширил круг предметов, которых не было у рахман, но весьма неопределенно описал устройство жизни в их стране — здесь он просто сохранил рассказ Амартола. Этот негативный характер русской утопии XV века недавно, после того как ефросиновский текст «Слова о рахманах» был опубликован, привлек внимание историка русской общественной мысли, который не без иронии заметил, что создателю русской версии «Слова о рахманах», подобно персонажу М. А. Булгакова, «отвечающему на вопросы сатаны, труднее сказать, что есть в этой стране.» Вспоминая Булгакова, автор имел в виду, очевидно, язвительное замечание Воланда Берлиозу и Ивану Бездомному в «Мастере и Маргарите»: «…что же это у вас, чего не хватишься, ничего нет!»{42}

Существовала ли у наиболее смелых мыслителей России XV века какая-либо политическая программа — позитивный идеал, который они могли бы противопоставить не удовлетворявшей их действительности? Известны ли были такого рода идеи Ефросину и отразились ли они как-либо в его сборниках? Разделял ли он их? Попытаемся ответить на эти вопросы в следующих главах.

Пока же перечислим то немногое, что мы знаем о человеке, рукою которого были написаны названные здесь памятники. Он жил во второй половине XV века, вплоть до 90-х годов — к этому времени относятся все дошедшие от него сборники. Почти все они сохранились в библиотеке монастыря, где он был монахом. Это был монастырь Успения Богородицы, расположенный невдалеке от Белого озера — на небольшом Сиверском озере, — монастырь, который принято называть по имени его основателя Кирилловым Белозерским.

На Белозерской земле. Между Москвой и Новгородом

Итак, данные, которые дошли о составителе интересующих нас сборников, прежде всего географические.

Кириллов монастырь был основан в необычном месте — далеко на север от Москвы (еще более отдаленного Соловецкого монастыря тогда не существовало), но все же не на самой северной из русских земель — не на новгородской, а на московской, великокняжеской.

Входивший в состав той обширной территории, которая была отделена от Москвы и всей Владимиро-Суздальской земли средней Волгой и которую москвичи и владимирцы именовали «Заволжьем» (хотя от Волги многие из этих земель отстояли на несколько сотен верст), Белозерский край примыкал к новгородским северным землям, простиравшимся до «Дышучего моря» — Белого моря и Ледовитого океана. Сухопутная дорога с Белого озера на Москву шла через Вологду, находившуюся к юго-востоку от Кириллова.

Чье это было владение? По всем московско-новгородским договорам Вологда считалась новгородским городом (хотя Шемяка не затруднился в 1446 г. «пожаловать» ее Василию Темному). Принадлежность Вологды Новгороду была подтверждена и Яжелбицким миром 1456 г. Но, окруженное с трех сторон новгородскими землями, Белозерское княжество уже с XI века находилось под властью ростово-суздальских князей; правили здесь потомки одного из ростовских князей, трагически погибшего в борьбе с Батыем.

С конца XIV в. Белоозеро переходит под московскую власть: в завещании Дмитрия Донского, составленном незадолго до его смерти в 1389 г., Белозерское княжество упоминается вместе с двумя другими — Галичем и Угличем, как «купля» (покупка) деда Дмитрия — Ивана Калиты (1325–1340), но в завещании самого Ивана Калиты и его преемников Семена Гордого (1340–1353) и Ивана Красного (1353–1359) пет ни слова об этой и двух остальных «куплях». Уже много лет историки спорят о загадочном месте завещания Дмитрия Донского: одни пытаются найти какое-то объяснение тому, что таинственные «купли», не известные более ранним источникам, обнаружились только в конце XIV века{43}, другие видят в этом сообщении сознательное искажение истины, призванное объяснить насильственное присоединение Белоозера и двух остальных княжеств Дмитрием{44}. Несомненным фактом остается, во всяком случае, то обстоятельство, что еще при Дмитрии Донском белозерские и галицкие князья были вполне независимы от великих князей московских и даже поддерживали их противников в междоусобной борьбе. Когда главный соперник Дмитрия Донского в борьбе за великое княжение Владимирское, князь Суздальско-Нижегородский получил от хана ярлык (грамоту) на владимирский престол, его союзниками выступали «князь Иван Белозерец» и галицкий князь. Дмитрию пришлось начать войну с Белоозером и Галичем и свергнуть белозерского и галицкого князей с их престолов{45}. По завещанию Дмитрия Донского Белоозеро вместе с очень далеким от него Можайском досталось в 1389 г. его сыну Андрею Дмитриевичу; лишившийся престола прежний белозерский князь стал наместником Андрея на своих же наследственных землях.

Разные — политические, бытовые и культурные — традиции сталкивались на северной Белозерской земле. В соседней Новгородской республике власть официально принадлежала вечу — собранию полноправных граждан города. Это, конечно, не означало, что вече реально управляло Новгородской землей: правили посадники — «степенный», избиравшийся на общегородском вече раз или два в год, «старые посадники», посадники отдельных «концов» (районов) города, тысяцкие — выборные предводители городского ополчения, купеческие старосты — все они составляли «совет господ», соответствовавший сенату западноевропейских городов. Так же как в западноевропейских городских республиках, важнейшую роль в Новгороде играли соперничавшие между собой знатные фамилии, но так же как и на западе, аристократические «партии», боровшиеся за власть, опирались на рядовых горожан — «черных людей», и «черные» благодаря этому весьма активно участвовали в политической жизни республики.

Договорное устройство Новгорода означало не реальную законодательную власть веча, а лишь то обстоятельство, что важнейшие государственные акты требовали утверждения «Господина Великого Новгорода», как официально именовался собравшийся на вече народ. Такое торжественное именование «злых тех смердов, убийц, шильников и прочих безименитых мужиков», особенно возмущало в XV веке московских летописцев. Приглашение князей в Новгород регулировалось особыми строго обозначенными условиями и князьям столь же регулярно «указывали путь» — изгоняли из Новгорода тех, которые этим условиям не удовлетворяли.