Финно-угорские этнографические исследования в России

K.M. Бэр

Следует отметить, что путь, дорога, путешествие — одни из любимейших символов романтической философии и литературы. Причем этот путь открывается только человеку, способному пройти не только по тенистым аллеям ухоженных классических парков, но и по дремучим лесам, по каменистым уступам и пыльным проселкам. Стоит однажды отбросить постылую рутину повседневности, на что решился герой «Путевых записок» Ш. Петефи, «...которому чертовски надоела его почтенная должность, и он отправился путешествовать», чтобы наполниться свежими мыслями и впечатлениями, а затем поделиться ими с друзьями, как это сделал А.И. Арвидссон в своих «Письмах шведского путешественника из Финляндии». Иногда встреча с новой страной позволяла страннику почувствовать себя: «человеком, представителем человечества», как это случилось с Н.М. Карамзиным, оказавшимся на «земле свободы», на земле Руссо. Но, если литераторов больше влекла внешняя сторона и новизна путешествия, то ученых манило в дорогу исследовательское содержание поездки, представляющееся в общении с людьми, их историями и традициями. Готовность преодолеть не один десяток километров в поисках новой песни, обряда, или фольклорного сюжета, характеризуют большую часть ученых-финно-угроведов первой половины XIX в. Неслучайно, иронический образ «босоногого странника», идущего пешком по руническим тропам, был избран современниками для символизации собирательской деятельности Э. Лённрота. Пожалуй, что данный образ подходит для всей романтической науки.

Движение ученого-путешественника можно рассматривать как символическую попытку «побега на волю» из столичного, салонного, искусственного мира в идеализированный мир патриархальной простоты и народной мудрости[31]. Маршрут и система координат, при этом, выбирается сообразно той общей цели, что ведет странника вперед, к сокровенной, им же придуманной волшебной стране. Для романтически настроенных финно-угроведов, это страна Биармия, она же легендарная прародина всех народов «чудского корня», лежащая где-то на Востоке. В этом отношении, восточная направленность поисков, определенным образом смыкается с христианской литературной традицией, согласно которой сокровенная страна может быть только на Востоке, где Господь насадил рай. Искания «иной страны», таким образом, превращаются в своеобразное паломничество по условно-реальному пространству, в котором верстовые столбы видятся лишь смутными указателями, истинный же путь отмеряется находками и потерями, верой и страхом ее утраты. Дорога в ту дальнюю сторону, представляется как путь в прошлое, там, где история сливается с мифологией, а эпическое сказание требует исторического обоснования лишь по причине неуверенности ищущего в истинности находки. Быстро здесь пройти невозможно, поскольку необходима не только длительная книжная подготовка, но и умение слушать и слышать встречающиеся на пути подсказки. Протяженность пути, искаженные временем названия мест и селений, запутанные предшественниками карты следования могут увести в чужой обманный мир и стать труднопреодолимой преградой. Здесь важно не пропустить верный, нередко скрытый, зашифрованный знак, будь то топоним, гидроним, или встречный странник, знающий нечто важное об искомой стране. Переходы от опасности, болезней и одиночества к другим разочарованиям избранного пути должны восприниматься как испытание, жертва, которую готов принести идущий, чтобы приблизиться к раскрытию тайны, не позволяющей ему остановиться. Или, передавая эту мысль словами М. Дуглас: «Выходя из формальной структуры и оказываясь в пограничном состоянии, человек оказывается под воздействием сил, которые могут убить, либо наоборот придать новое содержание». Так, переходя от источника к источнику, от вехи к вехе, ученый нередко оказывается на перекрестках, каждый из которых предоставляет ему свободу выбора дальнейшего пути, и где рациональное решение далеко не всегда приводит к давно ожидаемому чуду обретения. Хорошо если путнику встретятся достойные проводники, будь то люди или книги, способные удержать его от соблазна сбиться на торную и короткую дорогу, в худшем случае еще и снабженную колеей, убивающей все творческое начало предпринятого путешествия. Пространство мечты, при всей его топографической неопределенности, может открыться в самый неожиданный момент и совсем необязательно в ходе самого странствия. И, как это ни странно, в большинстве случаев искомой загадочной страной оказывается свой дом/родина, к образам которых постоянно возвращается в своих мыслях ищущий, не смотря на кажущуюся оппозиционность этих понятий самой логике движения. Грааль, философский камень и потерянные колена становятся для путешественника необходимыми стимулами для бесконечного и вечного пути к самому себе, когда момент возвращения совмещается с моментом ухода.

Дороги, которыми прошли в первые десятилетия XIX в. пионеры полевых финно-угорских исследований — А.И. Шегрен, М.А. Кастрен и А. Регули, были для них не просто экспедиционными маршрутами, но и средством обретения собственной сущности. Слова народной песни «Смертный страдай, таков твой удел», по признанию самого Кастрена, стали лейтмотивом его путешествия в Сибирь и, он «...с невозмутимым спокойствием выдерживал все пытки совершенно не поэтического почтового тракта». Лишения долгого пути были тем более преодолимы, если учесть высокую степень одухотворенности путешествующих, скрывавшуюся за видимым педантизмом Шегрена, иронией Кастрена и «самоедством» Регули. Стремление к совершенству влекло их к большому открытию, главной целью которого был поиск древней земли финской (угорской) прародины, золотого века свободных предков и жаждущих свободы потомков.

Идея прародины: Традиция «героизации» отечественной истории, зародившись в европейской историографии в период становления национальных государств, имела важное значение для романтически настроенных финно-угроведов, являясь ключевым пунктом их исследовательской активности в том отношении, что была обозначена не только проблема выявления этногенетического родства финно-язычных народов, но и поставлен вопрос об их общей прародине. С точки зрения формирования национальной истории было крайне важно обнаружить свидетельства социальной жизни предков, желательно опирающийся на документальный материал, подкрепленный этнографией, фольклором и топонимикой. Финские и венгерские ученые, таким образом, были изначально нацелены и, по сути дела, обречены сконцентрировать свое внимание на реконструкции начального этапа истории своих народов, частью которого были поиски финно-угорской прародины.

Скандинавская историография подсказала финнам отправной пункт возможных исследований — содержание рунических сказаний, в частности, скандинавских саг 1Х-ХП вв. В сообщении норвежского вассала англосаксонского короля Уэссекса Альфреда Великого, Оттера (Othere, Ottar) из Халоголанда, датируемого примерно 880 гг.н.э., рассказывается о плавании за моржовыми бивнями и шкурами в сказочно богатую страну Биармию (Bjarmaland). Двигаясь вдоль морского побережья около 15 дней, драккар Оттера предположительно обогнул северное побережье Норвегии и Кольский полуостров, войдя в акваторию Белого моря, достиг устья некой большой реки (Vinu), ведущей вглубь страны, предположительно Северной Двины или Печоры. Далее Отгером сообщается, что прежде он не встречал сколько-нибудь заселенной земли с той поры, как покинул свой дом. На всем пути земля по правому борту была пустынна, если не считать рыбаков, птицеловов и охотников — все это были финны; а по левому борту всегда было открытое море. Бьярмы заселили свою землю очень основательно; и они не решились высадится там. Бьярмы рассказывали ему много историй о своей земле и других окрестных землях, но он не знал, насколько они правдивы, поскольку сам этих земель не видел. Финны и бьярмы, как ему показалось, говорили на одном языке.

На берегу этой судоходной реки находилось большое поселение с постоянной факторией скандинавских торговцев, скупавших у биармийцев bjarmer пушнину. Экспансия викингов на Восток в IX-X вв., опиравшаяся на резиденцию в Старой Ладоге, предполагала еще и внутреннюю конкуренцию между выходцами из Швеции, Норвегии и Дании, когда каждый из конунгов старался распространить свою власть «на север в Бьярмаланд, чтобы добыть меха». В сагах есть сведения об образе жизни местного населения, живущего в бревенчатых постройках, занимавшегося земледелием, животноводством, охотой и рыболовством, поклоняющегося общему для них божеству Йомала (Jomala), идол которого с золотой чашей для приношений, изготовленный из ценных пород дерева и украшенный драгоценными камнями, стоял на кургане господствующем над торговым поселением. Биармия нередко становилась объектом грабительских набегов викингов. Так, в саге «Земной круг» говорится о походе дружины конунга Харальда Серого Плаща на север Bjarmaland, а в «Саге о Боси» рассказывается о месячном речном переходе викингов вверх по Vinu, вплоть до начала глухих таежных лесов, разрушении капища и похищении сокровищ Jomala. На основании скандинавских саг учеными в разное время были высказаны различные версии о возможном местонахождении Биармии, располагаемой на северо-востоке Европы, на широком пространстве от Кольского полуострова до Приуралья. Были высказаны и другие мнения, локализовавшие территорию легендарной страны на побережье Рижского залива, либо отождествлявшую ее, не много, ни мало, с Волжской Булгарией.

Первые попытки выявить местонахождение легендарной страны и отождествить ее население с каким-либо конкретным народом финноугорского происхождения были предприняты финскими учеными. Древние жители Биармии, по мнению Х.Г. Портана, были сильными и свободными племенами общего происхождения, определяемого им как finsk, к которым он относил финнов, саамов, эстонцев, карелов, ижору и водь[32]. Страна Биармия, также отождествлялась им с Пермью, с указанием, что это скандинавское и славянское наименование одного и того же региона. Так, в ходе своего движения по территории Пермской губернии в 1843 г. М.А. Кастрен писал: «По причине неровности страны некоторые ученые производили имя Пермь, Пермия, Биармия от финского слова waaramaa (гористая страна). Но гораздо естественнее в филологическом отношении производство этого слова от Perämaa — название, которое, должно полагать, дано этой стране заволочанами, потому что она находилась за их областью. Пермское племя простиралось прежде от северного Заволочья, от Двины к югу до Камы». В целом придерживаясь, предложенной Кастреном этимологии Bjarmaland/Биармия, происходящей от прибалтийско-финского perämaa — «задняя земля, окраина, земля за рубежом», Д.В. Бубрих отождествлял ее первоначальную территорию со смешанным в этническом отношении новгородским Заволочьем и Подвиньем, предполагая постепенное распространением этого названия на земли пермских племен, вычегодских коми «пермь вычегодская» и верхнекамских коми-пермяков «пермь великая».

В этом контексте представляют интерес сведения о Биармии, содержащиеся в сочинении «История северных народов» европейского историографа первой половины XVI в. епископа О. Магнуса, разделившего эту страну на «ближнюю» и «дальнюю». Первая покрыта высокими горами и вечными снегами. Они не тают даже летом из-за недостатка солнечного света. Ближняя Биармия не приспособлена для жизни человека. Дальнюю Биармию населяют племена, занимающиеся охотой, рыболовством и оленеводством. Население обеих Биармий поклоняется идолам и верит в черную магию. В отечественной историографии близкая точка зрения принадлежит М.В. Ломоносову, писавшему об идентичности двух понятий — страны Биармии из скандинавских саг и русской летописной Перми. «Пермия, кою Биармией называют, далече простиралась от Белого моря вверх, около Двины реки и был чудской народ сильный, купечествовал дорогими звериными кожами с датчанами и другими нормандцами...». Оригинальная мысль в этой связи была высказана венгерским лингвистом П. Хайду, предположившим, что название пермь встречается чаще всего в тех местах, где находились крупные центры меховой торговли. В русских средневековых текстах название пермь, пермяк, пермитин, пермичи и пермяне первоначально могло служить обозначением населения занятого пушным промыслом. Сходным образом скандинавы так же могли воспользоваться этим древним обозначением, назвав страну торговцев пушниной «Bjarma land» — пишет он. О том, что слово пермь имело более широкое понимание, П. Хайду ссылается на финского этнолога К. Вилкуна, писавшего о широких торговых связях народов северо-восточной Европы в 1Х-ХШ вв. и отмечавшего, что до сих пор в восточных диалектах финского языка существует слово permi — карельский бродячий торговец. В сообщениях арабских путешественников Х-ХП вв. Ахмеда Ибн-Фадлана и Абу Хамида ал-Гарнати есть информация о некой северной стране вису, чрезвычайно богатой пушниной ценных пород и ведущей обширную торговлю с соседями. По вопросу о месторасположении этой страны между учеными также нет единства мнений, отождествляющих ее либо с русской летописной весью, либо с пермскими племенами.