Пророк во фраке. Русская миссия Теодора Герцля

Кем же был этот Плеве, Вячеслав Константинович Плеве? Заглянем в энциклопедический словарь Мейера 1907 года выпуска и прочитаем: “Российский государственный деятель; родился в 1846 году, умер 28 июля 1904 г. в Петербурге. Изучал право; служил в 1868—81 гг. в Министерстве юстиции, главным образом на прокурорских должностях; в 1881-м назначен директором департамента государственной полиции; в 1884-м —помощник министра внутренних дел; с января 1894-го — государственный секретарь и начальник отдела документации государственной канцелярии; с 1899-го — государственный секретарь по Финляндии в ранге министра; 15 апреля 1902 года назначен министром внутренних дел после убийства своего предшественника на этом посту Сипягина. Энергичный чиновник, пользовавшийся полным доверием Николая II. Боролся с нигилистами; вместе с тем осторожно готовил реформу по децентрализации государственной власти. Убит революционерами при помощи бомбы как “реакционер”.

Добавив, что убийцей Плеве оказался еврей-сектант (из так называемых “ессеев”) по фамилии Созонов, оставим справку из энциклопедии без дальнейших комментариев. Об этом господине нам еще предстоит потолковать более чем обстоятельно. Герцль, впрочем, как сам он неоднократно высказывался, был готов вступить в переговоры хоть с самим дьяволом. Ведь одной из его излюбленных сентенций была такая: “На чувствах политику не построишь”. Правоту ее он осознал на личном опыте, агитируя еврейских финансистов в Париже, Вене и Лондоне в пользу идей

сионизма и наталкиваясь на презрительную отповедь этих людей, считавших его бесплодным мечтателем и политическим фантазером. Да и ведя переговоры с политиками в Лондоне и в Константинополе и, наконец, в ходе личной аудиенции у германского императора. И то, чем он занимался, уже давным-давно не сводилось к квазидипломатическим усилиям. Так и не представив никому верительных грамот (да и откуда им было бы взяться у человека, за которым не стоит никакое государство, никакая страна?), он освоил дипломатическую рутину и давным-давно научился держаться даже в приемных так, что его поневоле выслушивали и над его доводами задумывались.

И вот, под впечатлением от кишиневских событий и в связи с тем, что его просьба об аудиенции у Николая II явно была оставлена без внимания, Герцль принял решение обратиться непосредственно к тем, кто, наряду с царем и чуть ли не наравне с ним, олицетворял внутреннюю политику России.

Первое послание было адресовано министру внутренних дел Плеве.

“Ваше высокопревосходительство, — написал Герцль, — возможно, Вам известно мое имя. Я руководитель сионистского движения, и прискорбные события в Кишиневе буквально заставили меня взяться за перо — однако не затем, чтобы пожаловаться на то, чего уже никак не исправишь.

Из достоверных источников мне стало известно, что евреями в России постепенно овладевает отчаяние. Они убеждены в том, что брошены беззащитными на произвол бесчинствующей черни. В результате, люди старшего поколения, скованные ужасом, сворачивают хозяйственную деятельность, а еврейская молодежь жадно внимает подстрекательским речам революционеров. Пятнадцати-, шестнадцатилетние подростки, ничего не смыслящие ни в теории, ни в практике революции, им проповедуемым, получают первые уроки насилия.

Истинную гордость сионистского движения составляет тот факт, что в эти тревожные и сумрачные годы мы смогли противопоставить обрушившимся на наш народ несчастьям высокий идеал, способный даровать успокоение и утешение. Ваше высокопревосходительство наверняка осведомлены об этом.

И вот сейчас исключительно серьезные люди сообщают мне, что имеется средство, обеспечивающее мгновенный перелом в настроении моих несчастных российских соплеменников. И средство это заключается в предоставлении мне личной аудиенции Его Величеством императором. Одно это существенно изменило бы к лучшему сложившуюся на данный момент ситуацию, причем тема и содержание переговоров, разумеется, не были бы преданы огласке.

Мне было бы не впервой оправдывать подобное доверие; доказательством этому может послужить тот факт, что конкретное содержание моих многократных переговоров с Его Величеством императором Вильгельмом и с турецким султаном так и не было разглашено.

Если мне будет предоставлена высочайшая аудиенция, я воспользуюсь этим счастливым случаем, чтобы дать Его Величеству полную и достоверную информацию о сионистском движении и нижайше испросить дальнейшей помощи и поддержки.

Уже несколько лет назад в составленном по-французски меморандуме, который Его Высочество великий герцог Баденский взял на себя труд передать Его императорскому Величеству, обрисовал российскому императору цели сионистского движения и удостоился за это августейшей благодарности и похвалы.

Великие герцоги Баденский и Гессенский, которых я имею высокую честь знать лично, и один из русских великих князей уже на протяжении нескольких лет хлопочут о предоставлении мне личной аудиенции у Его Величества. Лишь случайные обстоятельства воспрепятствовали этому; так, однажды, в Дармштадте внезапно занемог царь.

Сейчас однако же речь идет о настолько серьезном поводе, и я готов оказать российскому правительству в деле успокоения общественных настроений столь существенную помощь, что прошение об аудиенции стало уместно отправить по официальной инстанции.

В случае Вашего согласия прошу сразу же выслать мне требуемые для поездки в Россию паспорт и подорожную или по телеграфу известить пограничную власть о необходимости подготовить таковые.

Я готов выехать уже на этой неделе”.

Второе письмо Герцль адресовал обер-прокурору Священного синода Победоносцеву, который, как сообщили вождю сионизма из различных источников, был православным фанатиком и славянофилом и в качестве такового — решительным противником вольнодумства и любых прогрессивных идей. Победоносцев слыл также одним из вдохновителей еврейских погромов. По Европе гуляла фраза, сказанная им в разговоре с одним из членов английского парламента: “Еврей — это паразит; удалите его из живого организма, в котором и за счет которого он живет, поместите на голый камень — и он подохнет”. Тот факт, что Герцль все-таки обратился к этому человеку, “серому кардиналу” при дворе русского царя, наверняка стоил ему еще больших усилий, чем апелляция к Плеве, и означает это, что он не желал пренебрегать ни одной из скудного запаса имеющихся у него возможностей. Оба письма — и к Плеве, и к Победоносцеву — были пробными шарами или даже, скорее, воздушными шариками, какие дети на авось выпускают в небо в наивной надежде на то, что их — и привязанную к ним записку — кто-нибудь ухитрится поймать. И на этот счет у самого Герцля не было никаких иллюзий. И все же он уповал на какую-то реакцию, на отклик из Санкт-Петербурга, и, может быть, не столь необязательный, как тот, что он получил четыре года назад в ответ на свой меморандум царю. Строго говоря, тогда никакого отклика просто не было.

Письмо, адресованное обер-прокурору Победоносцеву, гласило следующее:

“Ваше высокопревосходительство!

Прилагаю к данному письму копию другого, направленного мною сегодня министру Плеве. И обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с просьбой поддержать мое начинание.

Излагаю соображения, побудившие меня поступить именно так.

Однажды мне довелось разговаривать с известным писателем о безутешном положении, в котором пребывают в России евреи. Упомянул также тот факт, что молва возлагает за это главную вину на Ваше высокопревосходительство. Мой друг ответил мне: “Позвольте рассказать вам одну историю. Несколько лет назад я был на водах в Мариенбаде (или он упомянул Карлсбад?) и однажды отправился на прогулку по лесу. На нехоженой тропе я внезапно наткнулся на нищенку в жалких лохмотьях и выражение еврейской наружности. Стоило мне сделать еще несколько шагов, и я наткнулся — на кого же? На Победоносцева! Уступил ему дорогу и посмотрел вослед, чтобы выведать, как поведет себя знаменитый юдофоб при встрече с еврейской нищенкой. Как же велико было мое удивление, когда я увидел, что он остановился возле нее, полез в портмоне и подал нищенке монету”.

Вы, Ваше высокопревосходительство, наверняка давным-давно запамятовали об этой ничтожной для Вас истории, а вот на меня она произвела глубокое впечатление. Мне кажется, именно в этот момент я впервые понял природу официозного русского антисемитизма. Государственные деятели России рассматривают еврейский вопрос как одну из сложнейших проблем, стоящих перед правительством, и, может быть, им было бы угодно найти решение проблемы, не осложненное ненужной жестокостью.

Если моя нижайшая просьба об аудиенции у Его Величества будет удовлетворена, я заранее прошу Ваше высокопревосходительство о чести повидаться и с Вами”.

Герцль осознавал, что встреча с этим человеком окажется особенно сложной и тяжелой. С Победоносцевым нужно было держать ухо востро, пожалуй, еще в большей мере, чем с Плеве, и подбирать выражения с особой осторожностью. Но его размышления над тем, как лучше и эффективнее всего было бы вести себя в беседах с обоими государственными мужами, оказались излишними. Ни министр внутренних дел, ни обер-прокурор не сочли нужным ответить Герцлю. Было совершенно очевидно, что в Петербурге ему уготован не просто неласковый прием; тамошние власти предпочли не обращать на него ровным счетом никакого внимания. Однако Герцль был твердо убежден в том, что подобная позиция объясняется исключительно тем, что ни царь, ни правительство ничего не знают о целях и задачах сионистского движения, и подобную ситуацию можно переломить только в ходе личных встреч и бесед. Но как ему теперь было подступиться к делу?

Еще на предварительных этапах подготовки встреч с представителями турецких властей и стремясь к аудиенции у германского кайзера, Герцль неоднократно прибегал к посредничеству добровольных помощников. Речь идет о людях, обладавших определенными связями, позволяющими раскрыть перед вождем сионизма двери, которые в ином случае так и остались бы для него запертыми. Стремясь к цели, Герцль не гнушался ничьей помощью, да и не в его ситуации было бы гнушаться ею. Кстати, и самих этих посредников — и в турецкой миссии, и в немецкой — он нашел более или менее случайно.

Так, однажды в его венском бюро появился странновато выглядящий человек с повадками признанного, как минимум, собственными адептами пророка и объявил себя спасителем мирового еврейства, возвращение которого в священный Иерусалим, причем в самое ближайшее время, он, дескать, вычислил, опираясь на текст Библии. Этот человек, англиканский священник немецких кровей, назвал Герцлю свое имя — Вильям Хехлер — и сообщил, что служил некогда домашним учителем у одного из германских принцев. Хехлер сказал, что видел в книжной лавке трактат Герцля “Еврейское государство” и что он сам написал книгу, в которой изложил и неопровержимо доказал собственное пророчество. И тут же предложил Герцлю посреднические услуги, которые мог бы оказать, опираясь на личные связи при германском и некоторых других европейских дворах. При всей абсурдности речей и повадок Хехлера Герцль тут же сообразил, что тот и впрямь может оказаться ключевой фигурой в деле наведения мостов ко двору германского императора. По меньшей мере, именно это вытекало из недвусмысленных намеков чудаковатого посетителя. Герцль отнесся к Хехлеру с должным вниманием, и, как выяснилось, тот, говоря о своих связях и возможностях, не преувеличивал. Хотя ему и не удалось поначалу обеспечить Герцлю непосредственный выход на императора и его “ближний круг”, Хехлер добился для Герцля аудиенции у Фридриха, великого герцога Баденского, кузена и советника императора Вильгельма II, а также правителя, ведшего у себя в Бадене относительно либеральную еврейскую политику.