Пророк во фраке. Русская миссия Теодора Герцля

Аудиенцию у немецкого князька, выслушавшего Герцля с интересом и в целом одобрившего его планы, вождь сионизма в свое время посчитал своим первым по-настоящему серьезным дипломатическим успехом. И сумел развить этот успех, добившись от великого герцога заверений в том, что тот готов походатайствовать за Герцля и его дело при берлинском дворе. Лед, таким образом, оказался сломан, и долгожданная аудиенция у Вильгельма II все же состоялась, пусть и после долгих проволочек и препирательств с немецким послом в Австрии и с министром иностранных дел Германии фон Бюловом.

Вторым посредником, помощью которого не пренебрег Герцль, оказался несколько комический, может быть, даже опереточный польский аристократ по фамилии Невлинский. Этот Невлинский издавал в Вене газету или, скорее, листок, посвященный международной политике; соответственно, чувствовал себя в ней как рыба в воде (хотя политику правильнее было бы назвать скользким льдом) и, наряду с прочим, располагал многочисленными и разнообразными связями при дворе турецкого султана. 14, уже обладая опытом успешного посредничества Хехлера по вопросу об аудиенции у германского императора, Герцль решил теперь воспользоваться помощью Невлинского, которого он успел завербовать в сочувствующие идее сионизма, с тем чтобы тот добился для него аудиенции у турецкого султана Абдула-Хамида II. На тот факт, что, выполняя эту просьбу, Невлинский попутно решал собственные финансовые проблемы, Герцль предпочел закрыть глаза. Увы, фактически всё свелось к обстоятельным беседам с турецкими пашами, потому что Невлинский в один из своих визитов в Константинополь скоропостижно умер от инфаркта.

Тому факту, что после более или менее успешного сотрудничества с Хехлером и Невлинским Герцль теперь, ища пути в Россию, обратился за посредничеством к двум дамам, имелись многие объяснения. Во-первых, он стал теперь опытным дипломатом, в частности, афронт, который он потерпел в Лондоне, научил Герцля многому — теперь его было, с одной стороны, не провести, а с другой — он понял, что ни одна дипломатическая неудача не является окончательной. Главное же заключалось в том, что в выборе посредников он стал с годами куда разборчивее. И таковыми могли теперь стать лишь те люди, которым он доверял полностью. 14 довериться он решил двум дамам — одна из них была страстной пацифисткой, беспрестанно борющейся за мир во всем мире, а вторая — симпатизирующей идее сионизма польской помещицей.

Первой из этих дам была австрийская баронесса Берта фон Зутнер (в девичестве — графиня Кински), ставшая мировой знаменитостью по выходе ее антимилитаристской книги “Долой оружие!”, но остановиться и успокоиться на этом не пожелавшая. Учреждая одно пацифистское общество за другим, проводя и посещая антивоенные конгрессы, баронесса взывала — пусть главным образом и тщетно — к совести государственных деятелей и дипломатов. Баронесса и ее муж барон, возглавлявший, кстати говоря, венский “Союз по борьбе с антисемитизмом”, хорошо знали Герцля и постоянно общались с ним. В конце концов ему удалось преодолеть предубеждение Берты фон Зутнер против политического сионизма (“Полная ассимиляция евреев, пожалуй, лучший выход из положения, нежели создание нового государства и формирование единой нации”, — утверждала она ранее) и склонить ее к сотрудничеству с собственным сионистским журналом “Ди Вельт”, учрежденным в 1897 году. При этом она уже успела посодействовать Герцлю в деле налаживания контактов с влиятельными политиками в кулуарах Мирной конференции в Гааге. И вот она, раздраженная ползучим венским антисемитизмом “салонного и придворного свойства” и бесконечно напуганная рассказами о чудовищных погромах в России, изъявила готовность написать российскому императору в поддержку Герцля и его сионистских идей.

Польской помещицей, к которой Герцль также обратился с просьбой о помощи и поддержке, была вышедшая замуж за русского дворянина уроженка Вильны Полина Казимировна Корвин-Пиотровская, на тот момент проживавшая в Санкт-Петербурге. Она также была во многих отношениях замечательной особой. Так, известно, что она еще в 1877 году обратилась к невесте престолонаследника (будущего государя Александра III) с просьбой стать почетной председательницей финансируемой самой Корвин-Пиотровской выставки, которая должна была быть посвящена положению русской женщины в семье и в быту. Воистину революционная по тем временам идея — особенно если учесть, что вслед за проведением выставки предполагалось учредить женский союз. И хотя эти планы не осуществились, само их наличие заставляет с особым почтением взглянуть на Корвин-Пиотровскую и ее усилия по эмансипации русской женщины. А от бедственного положения русской женщины оставалось сделать всего полшага, чтобы проникнуться состраданием к российскому еврейству, с несчастьями, претерпеваемыми которым, она столкнулась уже в родной Вильне. В Варшаве, где проживала ее многочисленная родня, Корвин-Пиотровская подружилась с адвокатом Ясиновским, вожаком польских сионистов, и тот ознакомил ее с идеями и целями движения. В Санкт-Петербурге, где она проживала большую часть времени, Корвин-Пиотровская обладала обширными связями в самых высоких кругах и, в частности (и Герцль придал этой частности особое значение), была хорошо знакома с министром внутренних дел Плеве.

После попытки, предпринятой в августе 1902 года и, увы, оставшейся безуспешной, Герцль обратился к Полине Казимировне с новым письмом:

“Высокочтимая милостивая государыня!

О положении дел в нашем сионистском движении, в котором Вы приняли столь великодушное участие, не могу, увы, сообщить ничего утешительного.

Наши усилия, к сожалению, так и не оказались оценены по достоинству там, где их, казалось бы, должны были понять лучше всего.

В таких условиях нам и впрямь вряд ли следует рассчитывать на нечто большее.

В последнее время мною была предпринята попытка заручиться эффективным содействием в России, потому что я надеялся на то, что тамошние инстанции сразу же осознают справедливость нашей аргументации и ее несомненную пользу в деле решения еврейского вопроса.

Я написал господам Плеве и Победоносцеву и попросил их споспешествовать в предоставлении мне аудиенции у царя. При этом я преследовал двоякую цель. Во-первых, сам факт подобной аудиенции несколько успокоил бы наш несчастный и пребывающий в унынии и тревоге народ.

Вам ведь известно, сколь чувствительны мои бедные соплеменники к знакам высокого, и тем более высочайшего, внимания. Во-вторых, однако же (во-вторых и в главных), я надеялся воспользоваться данной возможностью, чтобы изложить министру Плеве план упорядоченного и окончательного выезда евреев из России, с тем чтобы заручиться его покровительством и содействием. 14 я твердо убежден, что в ходе личной беседы он сумел бы понять и оценить мои доводы. Ведь, судя по всему, включая противоречивые и чрезвычайно ненадежные газетные сообщения, еврейский вопрос волнует его, и удачное решение пришлось бы для него как нельзя кстати.

К сожалению, моя высокая покровительница баронесса Зутнер сообщила мне, в свою очередь, со слов графа Дамсдорфа, что в августейшей аудиенции мне будет отказано. Правда, меж тем настроения российских евреев несколько успокоились сами по себе. Однако остается в силе мое второе пожелание: подробно обсудить с господином Плеве развернутый план эмиграции и убедить его, самого могущественного государственного деятеля России, в том, что подобное решение вопроса принесет облегчение всем заинтересованным сторонам. Да, это пожелание остается в силе.

14 все же я никак не могу заставить себя еще раз обратиться прямо к министру, не получив от него ответа на письмо от 23 мая. Разумеется, с оглядкой на его кипучую деятельность, я и не рассчитывал на мгновенный ответ. Тем не менее повторная личная просьба в такой ситуации может показаться нескромной.

И тут я вспомнил, что Вы хорошо знакомы с господином Плеве.

И, если это Вас не затруднит, я попросил бы Вас поинтересоваться у него, примет ли он меня. Я готов выехать в Петербург по первому сигналу”.

Берта фон Зутнер и Полина Корвин-Пиотровская постарались помочь Герцлю. Они обе сразу же обратились с настоятельными письмами к русскому царю, равно как и к министру Плеве, горячо рекомендуя Герцля как человека мудрого и уравновешенного, в порядочности которого они готовы поручиться, и выражая уверенность в том, что испрашиваемые аудиенции могут оказаться полезными для всех сторон.

Петербургский двор даже не счел нужным отреагировать на письмо Берты фон Зутнер, в котором она назвала свои отношения с Герцлем “близкой дружбой”. Эхо ее антивоенной книги уже давно утихло, а ее дальнейшие призывы к сохранению мира во всем мире и пророчества, заставляющие вспомнить об античной Кассандре, не воспринимались всерьез многими (не только в Санкт-Петербурге) и просто-напросто вызывали раздражение. Власти великих держав уже взяли курс на неизбежную мировую войну и начали гонку вооружений, желая подготовиться к ней как можно лучше.

Однако Корвин-Пиотровской удалось использовать свое знакомство с министром внутренних дел (какова бы ни была подлинная природа этого знакомства), и Плеве в конце концов разрешил Герцлю въезд в Россию и пообещал дать ему личную аудиенцию.

Вероятнее всего, этому разрешению предшествовал разговор в Зимнем дворце между царем и министром внутренних дел. И, разумеется, оба уже прекрасно понимали, кого именно впускают в страну. Уже долгие годы в Департаменте полиции российской столицы, характерным образом расположенном по соседству с Министерством внутренних дел, копилась документация, включающая детальные отчеты о деятельности сионистов как в России, так и в Западной Европе, — и если не на каждой, то на каждой второй странице значилось имя Теодора Герцля, порой жирно подчеркнутое, порой снабженное восклицательным знаком. Сам директор Департамента А. А. Лопухин уже несколько месяцев работал над объемным исследованием о возникновении сионистского движения и его активности, в котором Лопухин аттестовал Герцля в качестве “отчаяннного ненавистника России”. Таким образом, российское правительство и его органы безопасности были отлично подготовлены к встрече с Герцлем.

А что насчет него самого?

Герцля никто не уполномачивал отправиться в Россию — ни всемирный конгресс, ни исполнительный комитет, осуществляющий оперативное руководство сионистским движением в перерыве между конгрессами. И хотя в среде русских сионистов имелись и сторонники наведения мостов с петербургской властью, в большинстве своем российское еврейство было глубоко озабочено и не скрывало своих опасений от самого Герцля: встреча вождя сионизма с министром внутренних дел Плеве была после кишиневских событий нежелательна и, более того, угрожала репутации движения. Герцль в какой-то мере понял эти резоны, однако пренебрег ими как излишне эмоциональными и, следовательно, недальновидными. Кроме того, никакие контрдоводы никогда не действовали на него в тех случаях, когда он был абсолютно убежден в правильности выбранного решения. Россия была для него последним козырем, и он был просто обязан пустить его в ход, иначе вся палестинская партия оказалась бы проиграна на неопределенно длительное время, если не навсегда.