Роль насилия в истории

Блестящее поприще открывалось перед нашим бранденбургским юнкером, которому нужно было только смело и умно взяться за дело. Разве Луи-Наполеон не потому стал кумиром буржуазии, что разогнал её парламент, увеличив зато её барыши? А Бисмарк разве не обладал теми же талантами дельца, которыми так восхищались буржуа в лже-Наполеоне? Разве не тянулся он к своему Блейхрёдеру, как Луи-Наполеон к своему Фульду? Разве в Германии в 1864 г. не было противоречия между буржуазными представителями в палате, желавшими из скупости урезать срок военной службы, и буржуа вне палаты, в Национальном союзе, которые жаждали национальных подвигов во что бы то ни стало — подвигов, для которых нужна армия? Разве не точно такое же противоречие было во Франции в 1851 г. между буржуа в палате депутатов, обуздывавшими власть президента, и буржуа вне палаты, жаждавшими спокойствия и сильного правительства, спокойствия во что бы то ни стало, и разве Луи-Наполеон не разрешил это противоречие, разогнав парламентских крикунов и обеспечив спокойствие массе буржуазии? Разве положение в Германии не было ещё более благоприятным для смелого удара? Разве план реорганизации армии не был уже в совершенно готовом виде представлен буржуазией и разве сама она не выражала во всеуслышание желания, чтобы появился энергичный прусский государственный муж, который осуществил бы её план, исключил бы Австрию из Германии, объединил бы мелкие германские государства под главенством Пруссии? И если бы пришлось при этом не слишком деликатно обойтись с прусской конституцией и отстранить парламентских и внепарламентских идеологов, воздав им по заслугам, то разве нельзя было бы, подобно Луи Бонапарту, опереться на всеобщее избирательное право? Что могло быть демократичнее, чем введение всеобщего избирательного права? Не доказал ли Луи-Наполеон его полной безопасности — при надлежащем с ним обращении? И не представляло ли как раз это всеобщее избирательное право такого средства, при помощи которого можно апеллировать к широким народным массам и слегка пококетничать с зарождающимся социальным движением в случае, если буржуазия проявит упорство?

Бисмарк взялся за дело. Надлежало повторить государственный переворот Луи-Наполеона, наглядно показать немецкой буржуазии действительное соотношение сил, насильственно рассеять её либеральный самообман, но выполнить её национальные требования, которые совпадали со стремлениями Пруссии. Повод для действия подал прежде всего Шлезвиг-Гольштейн. Со стороны внешней политики почва была подготовлена. Русского царя[62] Бисмарк привлёк на свою сторону полицейскими услугами, оказанными ему в 1863 г. в борьбе против восставших поляков[63]; Луи-Наполеон также был обработан и мог оправдывать своё равнодушие, если не молчаливое содействие, но отношению к бисмарковским планам своим излюбленным «принципом национальностей»; в Англии премьер-министром был Пальмерстон, поставивший маленького лорда Джона Рассела во главе ведомства иностранных дел с единственной целью сделать его посмешищем. Австрия же была соперницей Пруссии в борьбе за гегемонию в Германии и именно в этом деле меньше всего была склонна уступить первое место Пруссии, тем более, что в 1850 и 1851 гг. она выступала в Шлезвиг-Гольштейне в качестве жандарма императора Николая, действуя фактически ещё подлее, чем сама Пруссия[64]. Положение было, таким образом, в высшей степени благоприятным. Как ни ненавидел Бисмарк Австрию и как ни хотела бы Австрия, со своей стороны, сорвать свой гнев на Пруссии, всё же после смерти датского короля Фредерика Ⅶ им не оставалось ничего другого, как совместно выступить против Дании — с молчаливого разрешения Франции и России. Успех был заранее обеспечен, пока Европа оставалась нейтральной; так и случилось: герцогства были завоёваны и уступлены по мирному договору[65].

У Пруссии в этой войне была ещё и другая цель — испытать на поле брани свою армию, которая с 1850 г. обучалась по-новому, а после 1860 г. была реорганизована и увеличена. Армия сверх всяких ожиданий хорошо выдержала испытание, и притом в самой разнообразной военной обстановке. Что игольчатое ружьё намного превосходит ружье, заряжающееся с дула, и что им умеют неплохо пользоваться, доказала стычка под Люнгбю в Ютландии, где 80 расположившихся за живой изгородью пруссаков своим частым огнём обратили в бегство втрое большее число датчан. Вместе с тем представлялся случай подметить, что австрийцы извлекли из Итальянской войны и из французского способа ведения боя только тот урок, что стрельба ничего не стоит и что настоящий солдат должен сразу же опрокинуть неприятеля штыком; это намотали себе на ус, так как более благоприятной неприятельской тактики перед дулами ружей, заряжающихся с казённой части, и желать нельзя было. И чтобы дать австрийцам возможность поскорее убедиться в этом на практике, завоёванные герцогства были по мирному договору переданы под общий суверенитет Австрии и Пруссии; таким образом было создано временное положение, которое не могло не стать источником бесконечных конфликтов и давало поэтому Бисмарку полную возможность избрать по своему усмотрению момент для использования одного из этих конфликтов как повода к генеральному выступлению против Австрии. При традиционной прусской политике — «без колебаний использовать до конца» благоприятную ситуацию, как выражается г‑н фон Зибель,— было вполне естественно, что под предлогом освобождения немцев от датского гнёта к Германии были присоединены около 200 000 датских жителей северного Шлезвига. С пустыми руками остался только кандидат мелких германских государств и немецкой буржуазии на шлезвиг-гольштейнский престол герцог Аугустенборгский.

Так Бисмарк выполнил в герцогствах волю немецкой буржуазии против её же воли. Он прогнал датчан, бросил вызов иностранным державам — и державы не шелохнулись. Но с только что освобождёнными герцогствами стали обращаться, как с завоёванной страной, совершенно не интересуясь их желаниями: их просто временно поделили между Австрией и Пруссией. Пруссия снова стала великой державой, она уже не являлась пятым колесом в европейской колеснице; осуществление национальных чаяний буржуазии происходило успешно, но путь, избранный для этого, не был либеральным путём буржуазии. Прусский военный конфликт поэтому продолжался и становился даже всё менее разрешимым. Предстоял второй акт бисмарковского лицедейства.

Датская война осуществила часть национальных чаяний. Шлезвиг-Гольштейн был «освобождён», Варшавский и Лондонский протоколы, в которых великие державы запечатлели унижение Германии перед Данией[66], были разорваны и брошены им под ноги, а они даже не пикнули. Австрия и Пруссия снова были вместе, их войска сражались плечом к плечу и победили, и ни один властелин и не думал больше посягать на германскую территорию. Вожделения Луи-Наполеона относительно Рейна, которые до сих пор отодвигались на задний план другими делами — итальянской революцией, польским восстанием, датскими осложнениями, наконец, экспедицией в Мексику[67],— теперь не имели никаких видов на успех. Для консервативного прусского государственного деятеля международная ситуация с точки зрения внешней политики, таким образом, не оставляла желать ничего лучшего. Но Бисмарк до 1871 г. вовсе не был консервативен, и менее всего в этот момент, а немецкая буржуазия отнюдь не была удовлетворена.

Немецкая буржуазия по-прежнему находилась во власти старого противоречия. С одной стороны, она требовала исключительного политического господства для себя, то есть для министерства, избранного из либерального большинства палаты; а такому министерству пришлось бы вести десятилетнюю борьбу со старой системой, представленной короной, прежде чем его новая власть была бы окончательно признана, это означало бы внутреннее ослабление страны на десяток лет. Но, с другой стороны, буржуазия требовала революционного преобразования Германии, осуществимого только путём насилия, следовательно, только посредством фактической диктатуры. А между тем с 1848 г. буржуазия снова и снова в каждый решающий момент давала доказательство того, что у неё нет и следа необходимой энергии, чтобы провести в жизнь хотя бы одно из этих требований, не говоря уже об обоих. В политике существуют только две решающие силы: организованная сила государства, армия, и неорганизованная, стихийная сила народных масс. Апеллировать к массам буржуазия отучилась в 1848 году; она боялась их ещё больше, чем абсолютизма. Армия же отнюдь не была в её распоряжении. Она, разумеется, была в распоряжении Бисмарка.

В продолжавшемся ещё конституционном конфликте Бисмарк самым решительным образом боролся против парламентских требований буржуазии. Но он горел желанием осуществить её национальные требования; они ведь совпадали с самыми сокровенными стремлениями прусской политики. Если бы он теперь ещё раз выполнил волю буржуазии против её же воли, если бы он претворил в жизнь объединение Германии в том виде, как это было формулировано буржуазией, то конфликт был бы сам собою улажен и Бисмарк сделался бы таким же кумиром буржуазии, как и его прообраз — Луи-Наполеон.

Буржуазия указала ему цель, Луи-Наполеон — путь к цели; Бисмарку оставалось только осуществление её.

Чтобы поставить Пруссию во главе Германии, следовало не только силой изгнать Австрию из Германского союза, но и подчинить мелкие германские государства. Такие «бодрые весёлые войны»[68] немцев против немцев искони были для прусской политики главным средством территориального расширения; таких вещей не боялся ни один бравый пруссак. Столь же мало сомнений вызывало и второе основное средство — союз с заграницей против немцев. Сентиментальный русский царь Александр всегда был к услугам. Луи-Наполеон никогда не отрицал призвания Пруссии сыграть в Германии роль Пьемонта и был вполне готов войти в сделку с Бисмарком. Он предпочитал, если было возможно, получить то, что ему было нужно, мирным путём, в форме компенсаций. К тому же ему вовсе не нужен был весь левый берег Рейна сразу; если бы его давали по частям, но куску за каждое новое продвижение Пруссии, то это не так бросалось бы в глаза и, тем не менее, вело бы к цели. А в глазах французских шовинистов одна квадратная миля на Рейне была равноценна всей Савойе и Ницце. Итак, начались переговоры с Луи-Наполеоном, и было получено его разрешение на увеличение Пруссии и создание Северогерманского союза. Что ему за это был предложен кусок германской территории на Рейне, не подлежит никакому сомнению[69]; в переговорах с Говоне Бисмарк вёл речь о рейнской Баварии и рейнском Гессене[70]. Правда, впоследствии он от этого отрекался. Но дипломат, особенно прусский, имеет свои собственные взгляды относительно того, в какой мере он имеет право или даже обязан совершить некоторое насилие над истиной. Ведь истина — женщина и, значит, по юнкерским представлениям, ей это, собственно, даже весьма приятно. Луи-Наполеон не был так глуп, чтобы допустить расширение Пруссии без обещания компенсации в его пользу с её стороны; скорей Блейхрёдер согласился бы ссудить деньги без процентов. Но он недостаточно знал своих пруссаков и в конце концов всё-таки остался в дураках. Словом, сделав его безопасным, заключили союз с Италией для «удара в сердце».