Правила поедания устриц

— Что тут самое лучшее? Вот этот… “Хайлендер”?

— Полагаю, Из0бель сказала бы, что да. Но с вашей манерой декинга я бы посоветовал десятый “Новатек”.

— А что не так с моей манерой? — настороженно спрашивает она. Ох уж этот ее вечный страх насмешек.

— Все с ней так. Вы стали декером не хуже Из0бель, но действуете в совершенно ином стиле.

Это не лесть; с тех дней, когда Шей взяла в руки свой первый дек, простенький “Ренраку”, очень многое успело измениться. Она задумчиво кивает — видимо, вспоминая моменты, когда они с Из0бель работали вместе, и запоздало осознавая, что способна на все то же, на что и гномка. И на гораздо большее — благодаря смелости, нешаблонности мышления, загадочному своему везению, в конце концов…

“Я ведь совершенно обычная. Я никогда не буду стрелять и драться так, как Дункан, я не такой хороший маг, как Гоббет, и мне далеко до Из0бель. Мне просто повезло…” — вспоминается ему.

И другое: “Я тогда как раз стала красивой старшеклассницей, у которой не было ни мозгов, ни талантов, ни смелости…”

Старый китаец упаковывает “Новатек”. Усмехнувшись, говорит на путунхуа:

— Нашел наконец подругу по себе?

— Это не то, чем кажется, — отвечает Рактер.

— Ну-ну. Говори что хочешь, а даже кто-то вроде тебя не может вечно быть один. Вы красивая пара.

После этого они идут есть димсамы. Шей, макая их в соевый соус, каким-то образом ухитряется живо болтать с хозяйкой-кореянкой, которая чередует ломаный кантонский с таким же косноязычным английским. Как ни странно, Шей не пьет ничего, кроме воды и сойкофе.

Когда кореянка намекает, что пора закругляться – время уже далеко за полночь – Рактер берет Шей под руку и вместо того, чтобы спуститься в метро, сворачивает с основных проспектов в узкие темные проулки, двигаясь на юго-восток, — Шей, как он и думал, прежде не бывала в этих местах, и любопытно крутит головой по сторонам.

— Куда вы меня ведете?

— Ну, возможно, я собираюсь найти какой-нибудь особенно темный и безлюдный двор и убить вас, — сообщает Рактер загробным голосом, — а затем разрезать тело на части, заспиртовать вашу милую голову и внимательно изучить мозг, чтобы сделать на его основе искусственный интеллект, который будет развлекать меня беседами в одинокие вечера.

(Не то чтобы он в самом деле об этом никогда не думал…).

— Идет, — довольно равнодушно говорит Шей, следуя за ним.

Уже поздно, и дремлющий район в самом деле на удивление темен и безлюден для города, который почти никогда не спит, — тишину нарушают лишь стрекот цикад, их с Шей шаги и постукивание стальных конечностей Кощея о брусчатку. Пахнет как всегда ночью в Гонконге: дождем — здесь почти всегда пахнет дождем, — мокрой листвой и землей, лавками народной медицины с горькими и пряными травяными настоями, какой-то едой — жареной рыбой, специями и прогорклым маслом.

Потом в это созвучие привычных запахов начинает вплетаться ниточка другого аромата — они приближаются к цветочному рынку. Днем запах цветов здесь такой сильный, что начинает кружиться голова. Но ночью рынок не работает, и здесь остается лишь малая часть того, что продают днем, — то, что упало на землю, помялось, сломалось или просто было забыто; ручеек цветочного запаха тонкий и нежный, и все же достаточно ясный, чтобы можно было различить отдельные ноты. В темноте цветы слегка светятся под их ногами, словно звезды. Они идут по ломкому ковру из камелий и плюмерий, паучьих лилий и хищных мухоловок, благородных пионов и роскошных орхидей, фиолетовых гроздей глицинии и пышных рододендронов.

— Как красиво! — Шей смеется — и Рактер уже достаточно хорошо успел узнать ее, чтобы узнать редкий, искренний смех, в котором нет привычных иронии или горечи.

Она останавливается и что-то шепчет, Рактер не может разобрать слов, но видит, как она свободной рукой чертит что-то в воздухе, — от второй ее руки, которую он держит в своей, при этом исходит словно бы электрическое покалывание, от которого его вдруг прошивает удовольствием; нет, не удовольствием — радостью; еще ни разу он не видел магию так близко и, уж конечно, не имел возможности испытать, как она ощущается, — а вот как, оказывается: не эйфория как от крэма, пустая, бессмысленная, данная взаймы, а подлинная радость, острее и чище, будто разряды попадают прямо в серотониновые рецепторы; как будто его тело совсем ничего не весит, как будто он не чувствует ничего из того, от восприятия чего не мог отключиться никогда — ни мяса на своих костях, ни движения медицинских нанороботов в своей крови, подлатывающих раны, убирающих воспаления, восстанавливающих разрушающиеся теломеры в ДНК; как будто в мире нет ничего беспрерывно умирающего и гниющего, а есть только мысль, только свет.

Затем его волосы и полы черного пальто раздувает порыв теплого ветра. Ветер подхватывает с земли цветы, они вихрем кружатся вокруг них — главным образом вокруг Шей, конечно, — и он видит, что белое платье Шей как будто мягко светится изнутри. И цветы тоже светятся — призрачным потусторонним сиянием.

Шей, смеясь, поднимает их соединенные руки, делает шаг вперед, затем шаг вбок — Рактер следует за ней, повторяя их. Узнав движения вальса, кладет свою вторую руку ей на спину — между лопаток, прямо напротив сердца. Раз-два-три, раз-два-три; они делают несколько оборотов по ковру из цветов. Подол ее платья плывет по воздуху, словно в невесомости. Хрупкие, словно сделанные из хрусталя или серебра лепестки кружатся вокруг их голов и плеч, словно крупные снежинки, запутываются в шапке черных кудрей Шей, льнут к ее смуглой коже.

Их взгляды встречаются, и один долгий, долгий миг она смотрит на него так странно — интересно, что она видит?

Вообще-то он знает: она видит cедого мужчину в черном пальто, который улыбается так, будто знает, когда настанет конец света, именно такого, который снился ей во всех самых сладких и темных, как патока, снах еще в детстве – еще когда Рэймонд Блэк не втемяшил ей в голову, что все в мире продается и покупается, еще когда верилось, что любовь – это не озабоченные незнакомцы, трогающие ее за детский подбородок своими сальными пальцами, а что-то большое и сияющее, с первого взгляда и на всю жизнь.

“Это как ножом по горлу, вжик — и все. И ты себе не хозяйка”.

Она, содрогнувшись, отнимает у него руку и отводит взгляд. Ветер стихает, метель из серебряных лепестков успокаивается, цветы спокойно ложатся обратно на землю — хоть и все еще кажутся немного светящимися. Она отступает на несколько шагов.

— Шей! С вами все в порядке?

Она оборачивается к нему, и ее смуглое лицо спокойно и озарено улыбкой, но он помнит, что только что металось в ее глазах: страх; страх – его давний знакомец, и он узнает его везде.

“Их я боюсь еще больше. Таких, как вы”.

— В порядке, — наконец отвечает она суховато и смущенно. — Просто было красиво, и вы так… Все это неправильно. Мы договорились не флиртовать.

— Что вы, никакого флирта, — весело говорит Рактер. — Мы просто перекусили по-дружески в баре и прогулялись по ночному городу.

— Д-да. Наверное, так.

Он слышит, как часто, горячо бьется ее сердце — не в лад с разумом.

Он касается ладонью своих волос, собираясь стряхнуть лепестки, но передумывает.

— Когда вы колдуете, — мягко говорит он, — это такое любопытное ощущение, такое…

— Приятное? — спрашивает Шей.

“Это было… так хорошо… не знаю… страшно… ни на что не похоже”, — всплывает в голове у Рактера, и он повторяет:

— Это ни на что не похоже.

По правде говоря, нет, приятным он бы его не назвал. Когда волшебная метель улеглась и сияние исчезло, он ощутил… наверное, то, что люди обычно называют горечью. Как будто из мира вынули что-то важное. Что все опустело.

Его встревожило внезапное осознание того, что без Шей, без ее магии — а заспиртовать или продублировать в ИИ магию ему, пожалуй, не под силу — любое место на всем свете теперь будет казаться ему таким же пустым. Но признаваться в этом он не хочет.

Укол страха. Теперь он чувствует его отчетливо.

(Смерть — в иголке, иголка в яйце, яйцо в утке…)

(Кажется, он кое-что начинает понимать про устриц и опасность).

Рактер ведет ее дальше, говорит:

— Но вообще-то я хотел показать вам не это.

Миновав ковер из цветов, они оказываются перед стеной в традиционном китайском стиле с изогнутой черепичной крышей и круглыми воротами. Здесь все еще ощущается цветочный запах, а из-за двери раздается клекот и щебет — довольно робкий, не такой оглушительно громкий, как днем.

— Многие говорят, что Гонконг — просто гигантский рынок, — говорит он, возясь с электронным замком, — и я считаю, что это во многом правда, и само по себе это неплохо… однако у этого рынка имеются свои секреты и свои красивые уголки, если есть на это глаз.

Дверь наконец со скрипом отъезжает в сторону, и Шей ахает, увидев десятки птичьих клеток всевозможных форм и размеров. Днем их здесь в разы больше — сотни, тысячи — птичий рынок, как и цветочный, не работает ночью — но некоторые хозяева слишком ленивы или недостаточно осторожны, чтобы забирать товар домой: вот клетка с целой стайкой волнистых попугайчиков, вот несколько канареек, серьезный крупный жако, дремлющий тукан.

— Ни хао, — четко произносит вдруг кто-то совсем рядом.

Шей в испуге вцепляется в его руку с такой силой, что делает ему больно, но тут же разжимает пальцы, увидев, что это всего лишь черная майна в старомодной полукруглой клетке. Склонив желтоклювую голову набок, птица внимательно смотрит на них умным черным глазом и требовательно повторяет:

— Ни хао!

— Нэй хоу, — неуверенно говорит Шей. Майна растерянно молчит.

— Я что, настолько плохо говорю по-кантонски? — оборачивается к нему Шей.

— Вам как ответить — вежливо или честно? — улыбается Рактер. — Шучу. На самом деле, полагаю, проблема в том, что ее владелец говорит не на кантонском, а на путунхуа. Ни хао ма? — спрашивает он майну. Птица радостно щелкает клювом и отвечает:

— Уо хэн хао!

Шей тихонечко смеется, хлопает в ладоши.

— Ради такого, пожалуй, можно выучить путунхуа, хотя если я попытаюсь вместить в себя еще один китайский, я, наверное, свихнусь. Когда я была подростком, у нас… — Тут она отчего-то сбивается, поправляет сама себя: — У Рэймонда была такая. Но она не разговаривала по-настоящему, только повторяла фразы за другими…

Ей не хочется употреблять слово “мы” в отношении своих родных, отмечает Рактер.

— …Однажды эта злобная уродина чуть не откусила мне палец, — продолжает вспоминать Шей.

Она бросает взгляд на пальто Рактера.

— У вас в карманах случайно нет крошек или еще чего-нибудь съедобного?

Не успевает он ответить, как она порывисто засовывает руки в карманы его пальто. Тут же замирает. Он видит волну смущения: видимо, Шей запоздало осознала, что они снова оказались слишком близко, и хуже того — ее руки лежат на его бедрах. Что, разве не все друзья так делают?..