Душа бессмертна (сборник)

ТИША ДА ГРИША (очерк)

Дело было зимой, в невьюжную теплую пору. Недлинный, короче воробьиного носа день не раздвигал сумерки: серые утром, вечером синие. В такое время едва засветло обернешь в лес за дровами, или вытолкешь и прополощешь белье на реке, или сходишь до сельсовета. Темно и тихо.

На краю соседнего посада, у Мироновых вздули огонь. Два окна занялись желтым светом, обозначились крестовины рам, и на улице сразу стало темнее. Уже несколько раз Мироновы обедали при огне. Мирониха-бабка холщовой скатертью накрыла стол, выложила две ложки с хлебом:

— На-ко сам да и режь. Ножик-то еле скыркает.

Миронов вывернул огонь, поглядел на ножик.

— Недавно вроде бы и точил.

— Сиди, недавно. Говорят, ножик в доме туп, дак хозяин глуп. На первый май поточил, а больше не притрагивался.

— Лучину, поди, им щепала, вот и довела.

Миронов нарезал хлеба, посолил похлебку:

— Чего и наварила. Одно полосканье. — Он подул на ложку, схлебнул. — Борька-то не пришел, что ли?

— Какое, пришел, — бабка, не глядя на икону, машинально помахала щепоткой пальцев. — Верка клубная бежала из конторы, дак сказывала. Говорит, Миша-петушок третий день пьет, а Борьку председатель заместо его послал на машине. За обменными семенами поехали.

— Председатель когда ехал, так и сам лыка не вяжет. Вывалился у моста из саней.

— Да у кого он эдак?

— У Трихи, наверно. А может, и еще кто умасливал.

Хлебали они из одного блюда. Лампа горела ровно, освещая простенки, оклеенные клетчатыми обоями, заборку с гвоздями-вешалками, полати, недавно выбеленную печку с поленьями лучины наверху. Шкап, отделявший Борькину деревянную кровать, стоял на середине избы и вместе с печным щитком образовывал проход, который был занавешен ситцевыми шторками. В этот проход и в кухню, к шестку, были раскинуты самотканые половики, белые лавки стояли у главных стен, в углу мерцала икона, зеркало, календарь и рамки с фотокарточками висели на гвоздиках. Потолок с подвешенной к нему висячей лампой был оклеен белой, еще не успевшей пожелтеть бумагой. Над полатями, что висели от шкапа до печи и до дверей, где спал старик Миронов, потолок не оклеили, и он был там коричнево-черным. Большой крюк для очепа, на котором когда-то качалась колыбель, все еще торчал из матицы, напоминая о давно минувшем семейном расцвете. Последним на этом очепе укачивался ревун Борька — самый младший сын Мироновых. Было это двадцать лет назад, внукам же и правнукам Григория Ермолаевича качаться тут не пришлось: все они родились и выросли в дальних городах. Очеп Мироновых теперь валяется на сарае, а сама зыбка служит Борьке заместо ящика, куда складываются всякие железяки и запчасти.

— Самовар-от сейчас поставить аль погодить? — спросила бабка.

— Погодим часок. Может, приедет.

Григорий Ермолаевич облизал ложку и начал закуривать. Он долго вытаскивал курево из кармана стеганых ватных штанов. Портошины штанов были до того толсты, что голенища серых валенок пришлось надрезать. Кроме этих штанов и валенок, на Миронове была синяя в белую мелкую полоску рубашка и поверх ее шубная жилетка с пуговицами, сделанными из межпозвоночных кружочков от заколотого с осени барана. На таких подробностях, вроде этих пуговиц, можно было бы и не останавливаться. Но характер Миронова до того неуловим, до того разнообразен в своих проявлениях, что представить его без этих скучных подробностей весьма трудно. Взять хотя бы те же пуговицы. Конечно, в сельповской лавке есть куда более лучшие пуговицы. Они и красивее мироновских, и дешевле бы обошлись. Миронов три вечера шлифовал и прокалывал дырки на бараньих кружочках. Разумеется, иной ретивый писака, привыкший каждого крестьянина считать мелким собственником, а то и просто-напросто кулаком, увидел бы в этих пуговицах извечную скаредность русского мужика. А какая же в том скаредность? Единственный мироновский баран был заколот с первым заморозком. Пока Григорий Ермолаевич разделывал тушку и мыл потроха, Мирониха опалила баранью голову и четыре ножки на угольях. Баранья голова и ножки висят сейчас в чулане, когда-нибудь, может летом, из них будет сварен вкуснейший студень. А пока они хранятся, привязанные к потолку от котов. Скаредность? Вряд ли. Интересно, что даже мочевой пузырь от барана был пущен в дело. Его Миронов долго разминал в коротких мозолистых ладонях, потом, зажмурившись, плотно надул, завязал ниточкой и подвесил к полавошнику. Получилось точь-в-точь как резиновый шар, какие продаются в городах, только серый и намного прочнее. Баранью шкуру сдали государству, потроха и осердье (т. е. легкие, печень, сердце) варили чуть ли не до нового года, заднюю половину, т. е. самую лучшую часть пришлось продать на рынке, а остальное Мирониха частью извя-лила в печке, частью послала в посылке дочке на Север. Таким образом, все от барана ушло на пользу. Но опять же не из жадности, а скорее из традиции, по какому-то извечному и священному для трудового человека обычаю, в котором так естественно и прочно слились воедино польза и приятность, физическое и духовное.

Миронов совсем лысый. Только за восковыми ушами да на черном от зимнего загара затылке и сохранились еще мягкие, кудельного цвета волосы, и не поймешь: то ли седые они, то ли такие сроду. Зато брови у Миронова густые, усы тоже, а бороду он каждую неделю бреет безопасной бритвой, присланной в подарок одним из внуков (лезвие старик точит сам о внутренние стенки стакана). Усы Миронова ничем особенным не обладают, а вот нос — главное в его лице. Даже не глаза, хотя глаза тоже интересные, разные: у одного нависло веко, у другого веко правильное, небольшие, веселые глаза, — даже не глаза — главное в лице Миронова. Нос — вот самая выразительнейшая часть мироновского обличья. Интересно, что нос у него подвижен. Во время редких улыбок от щек и к переносице вдруг взбегут четыре веселых симметричных морщины, вдруг округлится и шмыгнет круглая, по-детски розоватая коковка, и тогда Миронов преображается. Но это длится недолго. Снова устанавливаются прежние складки под усами, и нос опять побелеет, и снова в широких ноздрях зашевелятся от скорбного вздоха кужлявые волоски.

Меж тем завечерело взаправду. Мирониха убрала со стола, вымыла посудишку.

— Что, гуляки-то придут сегодня? — спросил Миронов.

— Гуляки к тебе ходят, не ко мне.

— Еще бы к тебе ходили, — заподначивал старик, — на что бы было похоже в твои-то годы.

— Ой, леший драной, — засмеялась Мирониха. — Когда тебе и языком трепать напостынет. Всю-то жизнь барахвостишь. Драной так драной и есть!

— Меня не драли, а вот насчет тебя не знаю. Сумнительное дело.

Пока старики беззлобно перекидывались словами, вспомним, откуда началось прозвище Миронова. Прозвище как прозвище, вроде второй фамилии. У всех колхозников есть прозвища, никто за глаза не называет друг дружку по фамилиям или именам. Лишь сельская приезжая интеллигенция называется всегда по имени и отчеству: учителя, фельдшер, агроном и зоотехник очень редко удостаиваются прозвищ. Так вот насчет Миронова.

Много лет тому назад на Илью в волости стряслась кромешная драка. Почин дали сопляки. Два ребятенка из разных деревень, в новых рубахах, сошлись на лужке бороться. Молодые парни и мужики подзадоривали парнишат: «Этот будет поядренее!» «Не скажи, мал золотник, да дорог». «А — не обороть!» «Оборет!» «Где ему!» «Неужто уступит?» «Так, так, его, так!»

Парнишата вошли в раж, старательно пыхтели посередь улицы. Все тем бы и кончилось, да один пукнул. «Нежданчик, не-жданчик выскочил!» — закричала супротивная сторона, а этим воспользовался другой и сделал подножку. Подножка не полагалась в таком деле, и тогда ребятишки нарушителя исколотили. За него заступился взрослый братан. На того взвился другой братан. За каждого братана встала стенка — деревня на деревню. Гостей кольями и каменьями прогонили через всю улицу в скотный прогон, и до поры все утихомирилось. Но вечером, когда хмель загулял по жилам, в дегтярной темени по-медвежьи взревела гармонь-бологовка.

— Кишки на батожки! — крикнул какой-то парень, когда гости двойной через всю улицу шеренгой прошли из конца в конец. Камень шмякнулся в чью-то спину, за парнями поднялись мужики — старые и всякие — и началось…

В это время Ермолай Миронов, здоровенный, как бык-трехлеток, парень, с ружьем шел из лесу. Он еще от гумен услышал крики вперемежку с пронзительным бабьим визгом. Ушкуйная удаль предков взыграла было в крови, но Ермолай не любил драться по-пустому. «От сотоны! — подумалось ему. — Сотоны так со-тоны и есть». Он завернул к сеновалу, чтобы переждать драку. Чиркнул спичку.

В темном проходе сеновала сидела на сене девка. Круглые глаза испуганно смотрели на Ермолая. Спичка погасла, и в темноте белели только оборки сарафана. Девка, видно, только что миловалась со своим ухажером, но тот спешно променял ее на драку, а она от растерянности осталась пока в сеновале.

— Ты, что ли, Наташка? — спросил Ермолай. — Ну-ко под-винсь, ишь расщеперилась, как баржа!

Наташка подвинулась, испуганно заговорила про драку. Ермолай положил ей на плечи добрую властную руку. Наташка дрожала, она боялась драк век свой и под рукой Ермолая чуть успокоилась. А он согнул руку в локте, и мягкое с холодным носом лицо Наташки, слегка упираясь, ткнулось в его первую бороду. От Наташкиного сарафана пахло сундуками, а от кос речной сладкой водой, и Ермолай уже ничего не слышал — тиская девку, он опрокинул ее на сено. Растревоженным ульем гудела в темноте хмельная ильинская деревня, то в одном конце, то в другом поднималась веселая драка. Но Ермолаю было не до драки.

Он жил у реки в бане вдвоем с матерью, по прозвищу Красно-певка. Ее прозвали так за могучий скорбный голос, даже в старости она певала на свадьбах.

Кроме бани, матери и ружья с припасом, у парня было несколько рогатин. Трое медведей, заколотые в разное время, скопили деньжат на упряжь, а сама лошадь еще гуляла по еловым урочищам, объедала розовую, как Наташкины губы, малину да ворошила муравейники.

Как-то, еще задолго до Ильина дня, в деревню сама не своя с мокрым подолом, прибежала соседская баба — востроглазая Грашка. Она всплеснула руками и закричала на всю волость.

— Господи милостивой, господи милостивой! Экой-то медведище осемьсветный. Только пришла я на подсеку-то, а он как начал на меня харкать да плевать из малинника-то, начал…

По Грашкиным словам выходило, что она тут же кинула корзину с ягодами, а медведь гонился за нею до самого, считай, поля.

— Только пришла я на подсеку-то… Ой, милые! Как начал он на меня харкать. А краски у меня, уж другой день краски идут. Вот он, видно, как кровь-то почуял…

Грашке можно было бы и не особо верить, но медведя увидели снова, уже на другой подсеке, а еще через неделю из поскотины еле живую с ободранной хребтиной привезли корову. Потом зверь задрал телушку.

По сказкам и россказням, медведь был не здешний, а пришлый и великан по размеру, не чета местным медведишкам, что топтали овес и поливали чернотропы жидким пометом.

И вот как раз в самый Ильин день Ермолай наконец напал на медвежий след. Громадная, с хорошую ендову, лапа явственно отпечаталась на влажной земле. Зверь уже собрался залечь, ходил около горушки, обросшей густым ельником. По раскуроченным муравейникам и следам видно было, что он не стеснялся и ходил по лесу козырем.