Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

любовно, рукой знатока оглаживал ее роскошные округлости.

— А я был внизу! В «свете»! — выпалил фон Ширндинг, промокнув лоб гигантским красно-желтым платком. — Даже по стригся там. — И он провел за воротником пальцем.

О стрижке гофрат упоминал каждые четыре месяца, намекая на свои якобы неудержимо растущие волосы, и хотя все давно знали, что он носит парики — то с длинными локонами, а то коротко стриженные, — тем не менее каждую четверть года неизменно восторженный шепоток обегал присутствующих. Однако на этот раз восторга не случилось: общество было шокировано тем, где постригся господин гофрат.

— Что? Внизу? В «свете»? В Праге? Вы? — вне себя от изумления восклицал сразу позабывший о гобеленах императорский лейб-медик.

Барон и графиня застыли с открытыми ртами.

— И-и в-вы шли че-через м-мост?! — выговорила наконец заикаясь графиня. — А если б он взлетел на воздух?!

— На воздух?! Ну уж нет. Благодарю покорно! — сильно побледнев, крякнул барон Эльзенвангер и подошел к каминной нише; взяв полено (там еще с зимы осталась охапка дров), он плюнул на него трижды: — Тьфу, тьфу, тьфу! Чтоб не сглазить, — и бросил в холодный камин.

Божена — прислуга в дырявом фартуке, с платком на голове, босая, как это принято во всех старомодных патрицианских домах на Градчанах, — внесла роскошную серебряную супницу.

— Гм! Суп со шпекачками! — пробормотала графиня, удовлетворенно уронив лорнет. Свесившиеся в бульон пальцы слишком просторных для Божены гласированных перчаток она приняла за чешские сосиски.

— Господа, господа, я... я там катался — на электрической конке, — захлебывался господин гофрат, все еще взбудораженный пережитым приключением.

Барон и графиня переглянулись: они начинали сомневаться в правдивости его слов. Флугбайль сидел с каменным лицом.

— О Боже, последний раз я был внизу, в Праге, тридцать лет назад, — простонал барон Эльзенвангер и, качая головой, повязал салфетку; ее концы, торчащие из-за ушей, придали ему вид огромного страшного зайца-беляка. — В Тынском храме, на погребении брата...

— Никогда в жизни не спускалась в эту Прагу, — содрогнувшись от ужаса, прошептала графиня Заградка, — да я бы, наверное, с ума сошла! Там, на Староместском рынке, они казнили моих предков!

— Ну, это было в Тридцатилетнюю войну, почтеннейшая, — попытался ее успокоить Пингвин. — Сколько воды утекло!

— Ах, оставьте — для меня это все равно что сегодня. Проклятые пруссы! — Графиня рассеянно исследовала содержимое своей тарелки — шпекачек там не было; ошеломленная, она сверкнула лорнетом поверх стола — неужели господа уже все расхватали? Потом, снова впав в задумчивость, пробормотала: — Кровь, кровь... Как она брызжет, когда человеку отрубают голову! Неужели вам не было страшно, господин гофрат? — закончила она уже громко, повернувшись к Каспару фон Ширндингу. — Ну, а если б там внизу, в этой Праге, вы попали в лапы пруссов?

— Пруссов? Да мы теперь с ними душа в душу!

— Вот как? Значит, это правда, что война наконец кончилась? А впрочем, ничего странного, ведь Виндиш-Гретц им недавно снова всыпал.

— Нет, почтеннейшая, — доложил Пингвин, — мы с пруссаками — хотел сказать: с пруссами — уже три года связаны союзом и... («Свя-за-ны!» — подчеркнул барон Эльзенвангер) и плечом к плечу доблестно сражаемся против русских. Это...

Тут он предпочел промолчать, поймав на себе иронически-недоверчивую усмешку графини.

Разговор заглох, и в течение следующего получаса был слышен только стук ножей и вилок да тихое шлепанье босоногой Вожены, вносившей новые блюда.

Барон Эльзенвангер вытер губы:

— Господа! А не перейти ли нам теперь к висту? Прошу вас в...

Глухой протяжный вой раздался вдруг в летней ночи парка.

— Пресвятая Дева — знамение! Смерть в доме! Пингвин, раздвинув тяжелые атласные портьеры, отворил застекленную дверь на веранду.

— Брок! Проклятая тварь. Куш! — донесся из парка голос кого-то из слуг.

Поток лунного света пролился в залу, и пламя свечей хрустальной люстры затрепетало в холодном сквозняке, пропитанном запахом цветущих акаций.

По узкому, шириной с ладонь, карнизу высокой парковой стены, за которой глубоко внизу, по ту сторону Мольдау, спящая Прага выдыхала к звездам красноватую дымку, медленно и прямо, вытянув как слепой руки, шел человек; в тени ветвей, призрак, сотканный из лунного мерцанья, он, внезапно выходя на свет, казалось, свободно парил над мраком.

Флугбайль не верил своим глазам: не сон ли это? — однако яростный собачий лай немедленно подтвердил реальность происходящего; резкий крик, фигура на карнизе покачнулась и в следующее мгновение исчезла, будто унесенная неслышным порывом ветра.

Треск ломающегося кустарника решил последние сомнения лейб-медика — неизвестный упал куда-то в парк.

— Убийца, взломщик! Позвать сторожей! - завопил фон Ширндинг и вместе с графиней бросился к дверям.

Константин Эльзенвангер рухнул на колени и, зарывшись лицом в обивку кресла, зашептал «Отче наш»; меж его молитвенно сложенных ладоней все еще торчала жареная куриная ножка.

Свесившись через перила веранды, императорский лейб-медик подобно гигантской ночной птице, попавшей в силки, суматошно и бестолково махал обрубками крыльев, видимо пытаясь указать место падения призрачного эквилибриста. На его пронзительные призывы из садового домика сбежалась прислуга и, беспорядочно галдя, принялась обыскивать темный боскет.

Собака, очевидно отыскав непрошеного гостя, завыла громко и протяжно, с правильными интервалами.

— Ну, а если это все ж таки прусские казаки? — злилась графиня, выглядывая в открытое окно; с самого начала она не выказала ни малейшего намека на волнение или страх.

— Матушка-заступница, да ведь он сломал себе шею! — верещала Божена.

Безжизненное тело перенесли на освещенную лужайку.

— Несите его наверх! Живо! Пока не истек кровью, — холодно и спокойно приказала графиня, не обращая внимания на вопли хозяина дома — барон протестовал, требуя поднять тело на стену и перебросить на другую сторону, да побыстрее, пока неизвестный не пришел в себя.

— Ради Бога, пусть его вынесут хотя бы в галерею, — взмолился наконец Эльзенвангер и, вытолкнув старуху и Пингвина, успевшего схватить горящий светильник, в зал предков, захлопнул за ними дверь.

Всю скудную меблировку этого длинного, как коридор, помещения составляли стол и пара резных кресел с высокими золочеными спинками; судя по тяжелому спертому воздуху и слою пыли на каменном полу, сюда уже давно никто не входил.

Картины были вправлены прямо в деревянные стенные панели: в натуральную величину портреты мужчин в кожаных колетах, властно сжимавших в руках пергаментные свитки; гордые дамы в воротниках а-ля Стюарт, с буфами на рукавах; рыцарь в белом плаще с мальтийским крестом; монахиня в рясе барнабитки; паж; кардинал с аскетически тощими пальцами, свинцово-серыми веками и скрытным бесцветным взглядом; пепельно-белокурая дама в кринолине, с мушками на щеках и на подбородке, с изящными руками, узким прямым носом, тонко прорезанными ноздрями, легкими высокими бровями над зеленоватой голубизной глаз и с жесткой, сладострастной усмешкой припухлых губ. Тихо стояли они в своих нишах, словно после тысячелетнего сна явились в эту залу из темных переходов, разбуженные мерцаньем свечей и суматохой. Казалось, они просто замерли, стараясь не выдать себя шелестом одежд, — что-то неслышно прошептав, их губы снова смыкались, вздрагивали пальцы; они гримасничали и снова надменно застывали, как только их касались взгляды двух пришельцев из чужого мира.

— Вам его не спасти, Флугбайль, — прошептала графиня, глядя в одну точку. — Как тогда... Помните? В его сердце торчал кинжал... Вот и сейчас вы опять скажете: здесь, к сожалению, кончается человеческое искусство.

В первый момент императорский лейб-медик оторопел, о чем это она, но только на секунду: за ней такое водилось — временами она путала прошлое с настоящим.

И в нем внезапно ожило смутившее ее разум воспоминание: много-много лет назад в градчанский замок графини внесли ее сына с кинжалом в сердце. А перед тем: крик в саду, лай собаки — все в точности как сейчас. На стенах так же висели портреты предков, и серебряный светильник стоял на столе...

Ошеломленный лейб-медик на мгновение совсем забылся. Воспоминания настолько его захватили, что, когда несчастного осторожно внесли в залу, в голове у него все перемешалось. Как тогда, он уже невольно подыскивал для графини слова утешения — и вдруг опомнился: на полу вместо сына Заградки лежал какой-то незнакомый человек, а у стола, на месте тогдашней юной дамы, стояла старуха с седыми буклями...

Тут его пронзило нечто более молниеносное, чем мысль, слишком мгновенное для ясного понимания — осталось только смутное ощущение «времени» как дьявольской комедии, фарса, которым всемогущий невидимый враг вводит в заблуждение людей.

Ему сразу стало понятно странное душевное состояние графини, воспринимавшей исторические события времен своих предков как действительные, непосредственно связанные с ее собственной повседневной жизнью.

Прежде это было недоступно его разумению, теперь же прошлое столь неодолимо овладело им самим, что у него само собой вырвалось: «Воды! Перевязочный материал!» — и он, как тогда, склонился над носилками, придерживая в нагрудном кармане ланцет, который всегда носил с собой по старой, давно уже не нужной привычке.

Только когда его чутких пальцев коснулось дыхание лежащего без сознания человека, а взгляд случайно упал на белые ляжки Божены (стараясь ничего не упустить, она с характерным для богемских крестьянок бесстыдством примостилась рядом на корточках с высоко задранной юбкой), — только тогда он снова обрел потерянное равновесие, прошлое поблекло перед почти невыносимым диссонансом: цветущая плоть — и мертвая неподвижность неизвестного, призрачные портреты — и старчески сморщенные черты графини; прошлое исчезло, рассеялось как дымка пред ликом настоящего...

Камердинер поставил канделябр на пол и осветил характерное лицо незнакомца — под влиянием обморока пепельные губы подчеркивали неестественно яркие румяна щек, сейчас оно напоминало скорее маску восковой фигуры из балагана, чем живое человеческое лицо.

— Святой Вацлав, да ведь это Зрцадло! — воскликнула служанка и, заметив, что пажеский портрет в стенной нише глядит на нее с вожделением, стыдливо натянула на колени юбку.

— Кто? — удивленно переспросила графиня.

— Зрцадло, то бишь Зеркало, — перевел с чешского камердинер, - так его кличут на Градчанах. А вот вправду ли его так зовут — не могу знать. Он нанимает жилье у... — лакей смущенно запнулся, — у... ну, у Богемской Лизы.

— У кого?

Служанки захихикали в кулачок; остальная челядь с трудом сдерживалась.

Графиня топнула ногой:

— У кого, я спрашиваю!

— Богемская Лиза была прежде известной гетерой, — взял слово лейб-медик. Несчастный уже подавал первые признаки жизни, скрипел зубами. — Я и не подозревал, что она еще шляется по Градчанам; должно быть, совсем дряхлая. Она, кажется, живет...