О водоплавающих

– Дело в том, что, когда сегодня утром тебе показалось, будто ты слышишь мое пение, дорогая женушка, – сказал Ферриски, указательным пальцем отмечая цезуру, – я просто сморкался в раковину. Вот такие дела.

– Ах, как не стыдно, – сказала миссис Ферриски, присоединяя свой манерный смешок к басистому арпеджио мужских усмешек. – Разве можно за столом говорить такое? Где же ваши манеры, мистер Ферриски?

– Прочищал нос над сортирной чашей, – произнес Ферриски, грубо хохоча, – вот какую партию я исполнял. Когда дело доходит до этого, лучше меня тенора не сыщешь.

– Искренне жаль человека, который никогда не поет, – заметил Ламонт, умело возвращая беседу к прерванной теме. – Но, хотя все мы то и дело что-нибудь про себя напеваем, Люков Мак Фадденов среди нас – раз два и обчелся.

– Истинная правда.

– Из всех музыкальных инструментов, какие когда-либо создавала рука человека, – сказал Ферриски, – пианино было, есть и будет самым... полезным.

– Кто же не любит пианино, – согласился Ламонт. – Надеюсь, ни у кого нет иных мнений на этот счет. Как прекрасно звучат вместе пианино и скрипка!

– В свое время, – начал Шанахэн, – приходилось мне слышать такие выкрутасистые штучки, что обычному человеку с двумя руками и не сыграть. О, конечно, штуки были что надо, классика и все такое, но черепушка у меня от них просто раскалывалась. Трещала сильнее, чем после пинты виски.

– Да, не каждый может насладиться этим, – сказал Ферриски. – На вкус и цвет товарища нет. Я всегда говорил, что пианино – это тонкий инструмент. Номер два после голоса.

– Моя сестрица, – сказал Ламонт, – вот уж кто был знатоком по части пианино. Сами знаете, какие доки эти монашки насчет музыки и французского. А какое у нее было туше!

Ферриски, слегка нахмурившись, пытался подцепить увертливую чаинку краешком чайной ложки. Он сидел нахохлившимся орлом, засунув левый большой палец в пройму жилета.

– Если уж быть точным, – возгласил он, – пианино не совсем правильное название, так сказать, только полслова. Точный термин будет фуртипьяно.

– Верно. Я тоже об этом слыхал, – поддержал его Шанахэн.

– «Фурти» обозначает низкие ноты, которые слева, а «пьяно», само собой, высокие, те, что справа.

– Так вы хотите сказать, что говорить «пианино» – неправильно? – спросил Ламонт. Лицо его выражало вежливое недоумение; задав свой учтивый вопрос, он захлопал глазами, нижняя губа его отвисла.

– Ну, не совсем... Не то чтобы это было неправильно. Никто не говорит, что вы неправильно употребили это слово. Но...

– Да, да, я понимаю, о чем вы. По сути, мы имели в виду одно и то же.

Благодаря просвещенности, духу высокой культуры и взаимопонимания дело было полюбовно улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.

– Так, значит, вы поняли, мистер Ламонт?

– Разумеется. Вы совершенно правы. Фуртипьяно.

В мирной паузе вновь раздался веселый перезвон чайной посуды.

– Сдается мне, – произнес коварный Шанахэн, – сдается мне, что по музыкальной части вы можете и кое-что побольше, чем просто спеть песенку. Мне говорили – разумеется, строго конфиденциально, – так вот мне говорили, что скрипка вам тоже немного знакома. Правда ли это?

– Что я слышу? – вопросил Ламонт. Впрочем, изумление его было больше напускным. Он выпрямился, весь обратившись в слух.

– Ты никогда не говорил мне об этом, Джон, – печально-укоряющим тоном произнесла миссис Ферриски, близорукие голубые глаза ее светились горделивой улыбкой.

– Не верьте ни единому слову, друзья мои, – сказал Ферриски, шумно двигая своим стулом. – Кто это вам сболтнул такое, Шанахэн? Или это одна из твоих побасенок, подруга?

– Ах, дорогой, ты же сам знаешь, что нет.

– Послушайте лучше, что я вам скажу, – вмешался Ламонт. – Из сотни тех, кто берется за это дело, разве что одному-единственному удается стать настоящим исполнителем. И все-таки честно, как на духу, вы играете на скрипке?

– Ей-Богу, никогда, сэр, – сказал Ферриски, искренне таращась на всех широко раскрытыми глазами. – Были, конечно, кое-какие мыслишки, легко видеть, что я преклоняюсь перед этим инструментом. Но, разумеется, это потребовало бы постоянной практики...

– А практика потребовала бы постоянного и тяжкого труда, – завершил Шанахэн.

– Главное дело – слух, – заметил Ламонт. – Пиликая на скрипке, вы скорей кожу до костей сотрете, но ни на йоту не продвинетесь, если у вас нет слуха. Если же у человека есть слух, то можно считать, что дело в шляпе. Да, скажите-ка, кстати, вы никогда не слышали о величайшем скрипаче, человеке по имени Пегас? Вот уж кто мог задать всем жару.

– Ни краем уха, – откликнулся Шанахэн.

– Было это, конечно, давным-давно, – продолжал Ламонт, – но сказывают, будто этот самый Пегас заключил сделку с дьяволом. Трудовое соглашение, можно сказать.

– Не кощунствуйте, друг мой, – сказал Ферриски, нахмурившись, как от боли.

– Что ж, говорю все как было. И вот наш приятель становится скрипачом номер один во всем мире. Остальные перед ним – на цыпочках. Но когда настает для бедняги смертный час, глянь, а нечистый уже тут как тут.

– Пришел забрать свое, – понимающе кивнула миссис Ферриски.

– Пришел забрать свое, миссис Ферриски.

Наступила глубокомысленная пауза, каждый словно вслушивался сам в себя.

– Да, странная история, ничего не скажешь, – задумчиво протянул Шанахэн.

– Но самое странное во всем этом то, – продолжал Ламонт, – что за всю свою жизнь этот парень даже гаммы ни одной не сыграл, ни минуты не упражнялся. А все потому, что пальцами его сами знаете кто двигал.

– И все же странно, – не унимался Шанахэн, – хотя, с другой стороны, сомневаться не приходится. Должно быть, в голове у этого парня была настоящая помойка, мистер Ламонт?

– Да почти у всех скрипачей мозги набекрень, – ответил Ламонт. – Почти у всех. Кроме, разумеется, нашего дорогого хозяина.

Ферриски зашелся в приступе кашля и смеха, выхватил носовой платок и, высоко подняв руку, замахал ею в воздухе.

– Ах, да бросьте вы, – сказал он, – оставьте бедного хозяина в покое. Но уж самый большой плут из всех был, конечно, старина Нерон. Продувная бестия, что ни говори.

– Нерон был тираном, – сказала миссис Ферриски. Она изящным и своевременным движением отправила в рот последний кусочек пирожного и составила стоящую перед ней посуду наподобие некоего изысканного сооружения. Опершись локтями о стол, она слегка наклонилась вперед, положив подбородок на сплетенные пальцы рук.

– Если все, что мне доводилось о нем слышать, правда, – сказал Ферриски, – то вы, мэм, называя его просто тираном, еще слишком мягко выражаетесь. На самом деле он был мерзавец каких мало.

– Ну уж образцовым человеком и гражданином его никак нельзя назвать, – поддержал его Шанахэн, – тут я с вами согласен.

– Когда великий Рим, – продолжал Ферриски, – священный город, средоточие и живое сердце всего католического мира, был объят огнем, а люди на улицах, Всемогущий Творец тому свидетель, дюжинами поджаривались, как цыплята на вертеле, сей субъект сидел себе преспокойно в своем дворце и пиликал на скрипке. А там, на улицах, люди... поджаривались... заживо... всего в какой-нибудь дюжине ярдов от его порога – мужчины, женщины и дети, – погибая в наиужаснейших мучениях, Пресвятой Боже, вы только представьте себе это!

– Такие люди, разумеется, абсолютно лишены всяческих принципов, – сказала миссис Ферриски.

– Да, страшный был человек, настоящее чудовище. Сгореть живьем, это вам не шутка!

– Говорят, утонуть еще хуже, – сказал Ламонт.

– Знаете что, – сказал Ферриски, – по мне, так уж лучше три раза утонуть, чем один раз сгореть заживо. Да какое там – три, все шесть. Опустите палец в воду. Что вы почувствуете? Почти ничего. Но попробуйте сунуть тот же палец в огонь!

– Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения, – согласился Ламонт.

– О, это совсем другое дело, поверьте. Совсем, совсем другое, мистер Ламонт. Можно сказать, лошадь другой масти.

– Дай-то Бог всем нам умереть в собственной постели, – сказала миссис Ферриски.

– Между нами говоря, я бы, пожалуй, еще пожил, – сказал Шанахэн, – но уж если перебираться на тот свет, то я бы, наверное, выбрал пистолет. Пуля в сердце – и готово. Отключаешься даже раньше, чем почувствуешь боль. Пистолет – дело верное. Быстро, чисто и гуманно.

– А я говорю, ничего нет страшнее огня, – твердил свое Ферриски.

– В старину, – тоном бывалого рассказчика начал Ламонт, – варили этакое снадобье. Из корешков, глухой ночью, под покровом тьмы, ну, сами понимаете. И разъедало оно человеку все нутро – кишки, желудок, почки, селезенки. Выпьешь его и первые полчаса чувствуешь себя прекрасно. Потом чуть похуже, вроде как бы слабость нападает. Ну, а к концу представления вся ваша требуха – наружу, на полу валяется.

– Господи, страсти-то какие!

– А между тем – факт. Чистая правда. Был человек, а стала пустышка. Выблюешь все подчистую, глазом не успеешь моргнуть.

– Спросили бы меня, – резво вклинился Шанахэн, ярким лучом своего остроумия пронзая мрачноватую тему беседы, – я бы вам рассказал, как в свое время пивал подобные напиточки.

Ответом был взрыв чистого, мелодичного смеха, умело приглушенного и мирно поулегшегося.

– А готовили эту отраву из болиголова, – продолжал Ламонт, – из болиголова, чеснока и разной другой гадости. Кстати, Гомер так и кончил свои деньки на этом свете. Принял чашу такого яда, когда был один в камере.

– Еще один негодяй, – сказала миссис Ферриски. – Помните, как он христиан преследовал?

– Такая уж в те времена была мода, – сказал Ферриски, – надо сделать на это скидку. Тебя вообще ни во что не ставили, если ты христиан не гонял. Вперед, Христовы воины, вперед к своей славной гибели!

– Разумеется, это не может служить оправданием, – заявил Ламонт. – Незнание закона не есть оправдание перед лицом закона, частенько мне приходилось это слышать. И все же Гомер был великий поэт, оттого-то потом многие на этом руки нагрели. «Илиаду» его и по сей день читают. В любом уголке цивилизованного мира слышали о Гомере, всюду станут вам рассказывать, какая славная была страна, эта Греция. Уж поверьте на слово. Говорили мне как-то, что в «Илиаде» этой Гомеровой есть очень даже симпатичные стишки. Не приходилось читать, мистер Шанахэн?

– Все поэты вышли из Гомера, – ответил Шанахэн.

– Помнится, – сказал Ферриски, тыча пальцем в глаз, – что он был слепой, как крот. Что в очках, что без очков – ничего не видел.

– Истинная правда, сэр, – подтвердил Ламонт.

– Встретила я как-то раз нищего, – сказала миссис Ферриски, нахмурившись так, что было видно, каких усилий стоит ей рыться в памяти, – где-то на Стивенс-Грин, кажется. Шел он по улице – и прямиком на фонарный столб. И буквально несколько шагов оставалось, как он эдак ловко свернул, обогнул столб и дальше пошел.

– Ну конечно, он знал, что там стоит столб, – сказал Ферриски, – конечно, знал, как же иначе. У слепых, у них особое чутье.

– Это называется закон природной компенсации, – пояснил Шанахэн. – Препространная материя. Пусть вы не можете говорить, зато слышать будете вдвое лучше, чем тот, кто может. За одного битого двух небитых дают.