Собрание сочинений. Том 4. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

— Чего уж понятнее? — проговорил папаша Гюгенен, корчась от смеха.

— А когда я говорю «Коринфец», — продолжал свои объяснения Сердцеед, нога которого все еще находилась под каблуком Пьера, — так это я прозвал его так просто в шутку…

— Да ладно, хватит об этом… Так дама смотрела на Амори? Ну, а дальше-то что? — нетерпеливо прервал его папаша Гюгенен.

— Какая дама? — спросил Пьер, который, бог знает почему, при этом слове вдруг насторожился.

— Ведь сказано же тебе: знатная дама, маленькая-премаленькая, — смеясь, сказал Амори, — только я не знаю, кто она.

— Если лицо у нее румяное, — заметил старый мастер, — значит, это не мадемуазель Вильпрё — та бледная как смерть. Может, это была ее горничная?

— А что ж, может быть, — ответил берриец, — потому что ее как раз называли мадам.

— Значит, она не одна приходила на вас смотреть? — спросил Пьер.

— Нет, сначала одна, — отвечал Сердцеед, — а только потом явился этот самый господин Колидор и…

— Изидор! — притворно сердитым голосом поправил его старик Гюгенен, думая смутить его.

— Ну да, Теодор, — продолжал, ничуть не смешавшись, берриец, который любил иной раз повалять дурака. — Ну и этот самый господин Молидор, значит, и говорит ей: «Чем могу быть полезен вам, мадам маркиза?»

— Ах, так это графская племянница, маленькая госпожа Дефрене, — заметил папаша Гюгенен. — Ну, эта не гордая, будет смотреть на кого угодно. Так, говоришь, она смотрела на Амори? В самом деле?

— Смотрела вот точь-в-точь так, как я сейчас на вас смотрю! — вскричал берриец.

— Ну, уж должно быть, не совсем так, а? Должно быть, как-нибудь иначе, — сказал старый столяр, от души смеясь при виде Сердцееда, который изо всех сил старался пошире вытаращить свои подслеповатые глазки. — Ну ладно, а дальше-то что? Заговорила она с вами?

— Нет, говорить она с нами не говорила, а только она, значит, сказала: «Я ищу собачку. Не пробегала ли тут собачка, не видали вы ее, господа столяры?» И тут как взглянет на земляка… Амори то есть. Ну прямо так и уставилась, словно съест его сейчас.

— Да перестань же, дуралей, это она на тебя смотрела, — улыбаясь, сказал Амори. — Признавайся лучше… ты же не виноват, что женщины на тебя заглядываются.

— Ну, насчет этого вы, конечно, шутите… Никогда еще ни одна женщина — ни богатая, ни бедная, ни молодая, ни старая — ласково не взглянула на меня, кроме разве Матери… то бишь Савиньены, еще в те времена, когда она не убивалась так по мужу.

— Она ласково смотрела на тебя? На тебя? — покраснев, спросил Амори.

— Да, потому что жалела меня, — отвечал берриец, у которого было достаточно здравого смысла, когда дело касалось его самого. — Бывало, скажет мне: «Бедный, бедный ты мой берриец, да какой же смешной у тебя нос, а какой забавный рот! В кого это ты такой уродился? У кого был такой нос — у матушки или у отца?»

— Ну, да ладно с этим, что же было дальше с дамой? — перебил его папаша Гюгенен.

— А с дамой ничего больше не было, — ответил берриец. — Она как вошла, так и вышла, и тут господин Ипполит…

— Господин Изидор, — снова поправил его упрямый папаша Гюгенен.

— Ладно, Изидор, будь по-вашему. А только, по мне, это имя ничуть не красивее моего носа! Так вот, значит, стоит он около нас, руки скрестил на груди, точь-в-точь как император Наполеон на той картинке, где он с подзорной трубой, и как начнет: работа, дескать, никудышная, никуда-де она не годится, ну и всякое такое. А земляк… то бишь, простите, Амори, возьми да ничего ему и не ответь, а я тоже, значит, строгаю себе доску, да и помалкиваю. Ну и распалился же он тут! Небось ждал, что мы спросим его, почему, мол, работа никудышная… Как схватит он тут одну доску, и пошел опять: и дерево, дескать, плохое, и оно уже все растрескалось, и если бросить доску наземь, она расколется, как стекло. А Коринфец… ну, хоть режьте меня, хозяин, не отвыкнуть мне, да и только… а Коринфец-то ему и говорит: «А вы попробуйте, милый барин, бросьте, ежели вам охота». И тогда он как бросит эту самую доску что есть силы об пол, а она-то и не раскололась. Его счастье, а не то я бы ему башку расколол своим молотком.

— И это все? — спросил Пьер.

— А вам мало этого, мастер Пьер? Ну, вам, видать, не угодишь.

— А мне так вполне достаточно, — помрачнев, заметил папаша Гюгенен. — Видишь, Пьер, говорил я тебе, что сынок господина Лербура зуб на тебя имеет… он тебе еще покажет. Ты от него еще наплачешься!

— Посмотрим! — сказал Пьер.

Старик был прав. Узнав, как раскритиковал его чертеж молодой столяр, Изидор Лербур воспылал к Пьеру глубокой ненавистью. Как раз накануне он обедал в замке. Граф имел обыкновение по воскресеньям приглашать к обеду кюре, мэра, сборщика налогов, а заодно и управляющего с его отпрыском. Он придерживался того мнения, что в деревне всегда есть пять-шесть человек, которых следует держать в узде, и что радушное застолье — наилучший способ воздействия на должностных лиц. Спесивый Изидор был весьма горд этой привилегией. Он являлся к столу в самых ярких из своих нелепейших костюмов, немилосердно бил за столом тарелки и графины, с видом знатока смаковал тонкие вина, всякий раз выслушивал от графа какой-нибудь выговор, который не шел ему на пользу, и нагло пялил глаза на хорошенькую маркизу Дефрене.

В воскресенье злопамятному Изидору представился удобный случай отомстить обидчику. Во время обычной послеобеденной партии в пикет, которую граф в этот день предложил кюре, разговор зашел о старой часовне, и граф осведомился у своего управляющего, возобновились ли там наконец прерванные работы.

— Как же, как же, ваше сиятельство, — отвечал господин Лербур, — работают там четверо рабочих, и даже сегодня.

— Но сегодня воскресенье, — заметил кюре.

— Вы отпустите им этот грех, кюре, — сказал граф.

— Боюсь, однако, — вмешался Изидор, только и поджидавший удобного момента, чтобы вставить свое слово, — боюсь, что господину графу их работа вряд ли придется по вкусу. У них скверное дерево, и вообще они ничего во всем этом не смыслят. Старик Гюгенен мастер неплохой, но он сейчас болен, ну а сынок его — отъявленный невежда, деревенский краснобай, словом, настоящий осел…

— Сделай милость, дай нам отдохнуть от ослов, — сказал граф, спокойно тасуя карты, — хотелось бы хоть на некоторое время забыть об их существовании.

— Позвольте все же сказать, ваше сиятельство, этот олух совершенно не способен выполнить работу, за которую взялся. Самое большее, что можно ему доверить, — это обтесать какое-нибудь бревно…

— Берегись в таком случае, как бы это не оказалось опасным для тебя, — отвечал ему граф, который в своем роде был шутник не хуже старого Гюгенена. — Однако позвольте, кто же, собственно, нанял этого мастерового, не твой ли батюшка?

Господин Лербур в эту минуту находился в другом конце комнаты, где рассыпался в восторженных восклицаниях по поводу коврика, который вышивала госпожа Дефрене, и не мог слышать, как его сын честит Пьера Гюгенена.

— Мой отец ошибся, взяв этого рабочего, — сказал Изидор, понизив голос. — Ему его очень расхваливали, и он понадеялся, что это выйдет дешевле, чем выписывать настоящего работника откуда-нибудь издалека. Но он просчитается, потому что все, что сделано в часовне и еще будет сделано, придется потом переделывать заново. Я собственным именем готов ручаться, что это так.

— Собственным именем? — переспросил старый граф, не прерывая игры и явно издеваясь, хотя Изидор и делал вид, что не замечает этого. — Вот была бы потеря! Если бы я имел счастье называться господином Изидором Лербуром, не стал бы я так рисковать!

— Очень уж вы строги, господин Изидор, — со свойственным ей ребяческим кокетством сказала маркиза Дефрене, которой успели уже наскучить комплименты господина Лербура-старшего. — А я, — продолжала она своим нежным и певучим голоском, — случайно проходила через часовню, и мне показалось, что новая резьба прелестна, ничуть не хуже, чем старая. Чудо что за резьба! Вы правильно сделали, милый дядя, что решили восстановить часовню. Она будет такая изящная, совсем в нынешнем вкусе!

— Как это в нынешнем вкусе? — воскликнул Изидор с рассудительным видом. — Ей уже более трехсот лет.

— Ты как, сам додумался до этого? — насмешливо спросил его граф.

— Но ведь… — начал было Изидор.

— А теперь это опять модно, — с раздражением прервал его кюре, которому болтовня Изидора мешала обдумывать ходы. — Моды время от времени возвращаются… Да не мешайте же нам играть, господин Изидор.

Господин Лербур бросил на сына испепеляющий взгляд, но тот, весьма довольный, что ему удалось все же нанести Пьеру первый удар, подсел к дамам. Мадемуазель Изольда, питавшая к нему непреодолимое отвращение, немедленно встала и перешла на другой конец комнаты, госпожа Дефрене, более снисходительная, поддержала разговор с младшим чиновником управления шоссейных дорог Она начала задавать ему вопросы сначала о часовне, затем о Пьере Гюгенене, о котором он так дурно отзывался, и, наконец, поинтересовалась, кто из рабочих, встреченных ею давеча в мастерской, и есть этот самый Пьер Гюгенен.

Один из них показался мне очень приятным, — простодушно заметила она.

— Пьера Гюгенена там вовсе и не было, — отвечал Изидор, — а тот, о ком вы говорите, — это его товарищ. Не знаю, как его настоящее имя, но прозвище у него пресмешное.

— Правда? Ах, скажите, что за прозвище, я так люблю все смешное.

— Товарищ называет его Коринфцем.

— О, да это прелестно — Коринфец! Но почему он так его называет? Что это означает?

— У этих людей вообще всякие странные прозвища. Второго, например, они называют Сердцеедом.

— Да что вы? Это в насмешку, да? Ведь он же просто урод! В жизни не видела никого безобразнее!

Будь на месте Изидора кто-нибудь понаблюдательнее, ему пришло бы, пожалуй, в голову, что госпожа Дефрене проявляет к мастеровым, работающим в часовне, куда больший интерес, чем это полагалось бы маркизе, опровергая тем самым утверждение Лабрюйера[75], будто «только монахиня способна увидеть в садовнике мужчину». Но, зная кокетливый нрав маркизы, Изидор, считавший себя неотразимым, не придал этому значения, полагая, что с ее стороны это лишь предлог подольше удержать его подле себя, чтобы насладиться беседой с ним.

Маркиза Жозефина Дефрене, урожденная Клико, была дочерью местного разбогатевшего суконщика. Совсем юной ее выдали замуж за маркиза Дефрене, приходившегося графу племянником. Маркиз сей был туренский дворянин, весьма благородный, если судить по родословной, но вообще препустой малый. В годы Империи он служил, но, не отличаясь ни особыми талантами, ни безупречным поведением, никак не продвинулся, а только успел промотать свое состояние. Во время «Ста дней»[76] он не проявил ни достаточной ловкости, ни достаточной смелости: слишком поздно предав императора, он не сумел извлечь выгоду ни из своей измены, ни из своей верности. Тогда он вновь сел на шею графу де Вильпрё, который, не зная, как избавиться от несносного племянника и его вечных долгов, задумал переложить свою ношу на семью Клико, женив его на их богатой наследнице Жозефине.