Собрание сочинений. Том 4. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

ГЛАВА XVIII

Придя домой, Пьер улегся рядом с Амори (он и здесь, в отчем доме, спал с ним в одной постели, подобно тому как это велось в старину между боевыми товарищами) и рассказал ему о предложении графа. Чувство радостной надежды охватило юного художника. Резьба по дереву издавна влекла его к себе; у него были тонкий вкус, искусные пальцы; он чувствовал, что это его призвание. Но, начав свой жизненный путь столяром и рано став членом товарищества, объединяющего людей этого ремесла, он побоялся, что не сумеет достаточно скоро пробить себе дорогу на новом поприще. У него не хватало добрых советчиков. Один только Пьер в свое время уговаривал его отправиться в Париж, чтобы обучаться там любимому искусству. Но в ту пору Коринфца удерживала в Блуа любовь к Савиньене. И он, отказавшись от заветной мечты, довольствовался теми орнаментами, которыми украшаются деревянные части зданий. Особенно хорошо, по мнению товарищей, удавались ему сложные орнаменты на сводах ниш; никто лучше его не умел вырезать тонкие лепестки греческой капители. Этому обстоятельству и был он обязан своим изящным прозвищем.

— Ах, друг мой, — вскричал он, — какое счастье, что судьбе угодно послать мне это утешение в моей печали! Я не рассказывал тебе — не мог просто! — что со мной было, когда я впервые увидел эту чудесную резьбу; я надивиться ей не мог. Более всего поразила меня необыкновенная гармония целого и то мудрое распределение частей, о котором я слышал от тебя еще в Блуа. Все здесь величественно, даже мельчайшие детали. Вот тут-то я по-настоящему понял, что ты имел в виду, когда объяснял мне, что впечатление величия зависит вовсе не от размеров, а от пропорций, и колоссальное архитектурное сооружение может выглядеть жалким, в то время как небольшая модель, высотой всего в несколько дюймов, производит впечатление чего-то мощного и возвышенного. Но скажу тебе всю правду: когда я увидел все эти арабески, размещенные с такой щедростью, а вместе с тем с таким чувством меры (ведь это все тот же принцип: большой эффект достигается малыми средствами!), эти медальоны, вставленные в панель, откуда, словно из окошечек, выглядывают прелестные головки (подумай только, ведь у каждой из них свой убор и свое выражение лица — у одних строгое, словно у мыслителей, у других — веселое и лукавое, будто у хитрых монашков; тут тебе и горделивый воин в низко надвинутом на глаза шлеме, и красивая святая в венке из цветов и жемчуга, и чудесный серафим с распущенными кудрями, и старая сивилла, вытягивающая свою тощую шею из-под покрывала… а вокруг — чего-чего только нет: и птички, порхающие среди гирлянд цветов, и адские чудища, преследующие души, которые, обезумев от ужаса, спасаются бегством сквозь переплетенные стебли плюща; и огромные головы львов по углам, — кажется, вот-вот они зарычат на тебя, — и всякие барельефы, фигурки, венки!) — так вот, когда я увидел это множество разнообразнейших существ, бегущих, пляшущих, поющих, размышляющих, сделанных из бездушного дерева, а вместе с тем таких живых! — все эти чудеса, созданные в те далекие времена, когда ремесло было облагорожено искусством, — я почувствовал себя в каком-то другом мире и горячие слезы навернулись мне на глаза. «Каким счастливым, — сказал я себе, — был тот мастер, которому позволено было по прихоти собственной фантазии вложить в эту панель часть собственной жизни, извлечь из мертвых дубовых досок этот живой мир любимых образов, взлелеянных его мечтой!» Сгущались уже вечерние сумерки, и вдруг мне померещилось, будто вокруг меня движется великое множество каких-то маленьких существ, вроде гномов, они ползут по панели, цепляются за карнизы и вступают в драку с теми, другими, созданными старинным мастером. Парят в воздухе маленькие архангелы со своими трубами, семь смертных грехов в виде страшных чудищ копошатся среди колючих акантовых листьев, прекрасные христианские девы чинно гуляют среди лилий, а греховодники монахи, словно пьяные сатиры, тянут за бороды степенных богословов… Я сам был как пьяный, я словно с ума сошел!.. Чем больше старался я овладеть своими чувствами, тем яснее виделись мне эти существа, тем проворнее кружились они вокруг меня. Голова моя была как в огне. Мне казалось, будто маленькие эти духи выползают у меня отовсюду, из рук, из карманов, и я готов был уже броситься им вслед, догнать их, схватить, запечатлеть в дереве, а потом расставить их, безгласных и покорных, рядом с их предками, в пустые ниши, на места, уготованные им рукой времени… Но тут голос беррийца вернул меня к действительности. Он оттащил меня от той стены, он протянул мне пилу и рубанок — грубые орудия грубого ремесла. И я покорно пошел за ним и, встав к верстаку, стал работать, следуя своему долгу, но не призванию. И подумай, Пьер, этот сон наяву, выходит, был пророческим! Наконец-то и я смогу сказать — я тоже художник! Я буду, буду скульптором! Я буду создавать живые существа! Живые! И мое воображение, бывшее мне доселе мукой, станет отныне моим блаженством, моим могуществом!

Это неистовство чувств несколько удивило Пьера. Он и не представлял себе до сих пор всей меры восторженности юноши, который в пору своего хождения по Франции прочитал немало книг и не раз тешил себя честолюбивыми грезами. Полурастроганный-полувосхищенный, Пьер обнял его, советуя успокоиться и отдохнуть. Но Амори так и не смог уснуть в эту ночь. Чуть свет он был на ногах, не стал даже завтракать, и, когда Пьер вошел в мастерскую, он нашел Коринфца уже за работой.

— Я решил начать с самого трудного, — объяснил он ему, — потому что за остальное я спокоен. Только вот получится ли у меня эта головка? Я понимаю, что мне не удастся сделать ее в точности похожей на модель. Но если будет в ней хоть какая-то правдивость, выразительность и изящество, она все равно будет иметь право на жизнь. В этой панели самое восхитительное, по-моему, как раз то, что здесь нельзя найти двух одинаковых орнаментов или фигурок. Безграничная фантазия и разнообразие при безукоризненной гармонии и точности форм. О, друг мой, если бы и мне удалось найти прекрасное, если бы мог я выразить то, чем наполнена моя душа, воплотить то, что я чувствую!

— Но где ты научился этому? — спросил Пьер, с удивлением следя, как из-под резца Амори появляется человеческая голова.

— Нигде и всюду, — отвечал юноша. — Меня всегда неудержимо влекли к себе статуи и барельефы. Я никогда не мог спокойно пройти мимо памятника — всегда, бывало, остановлюсь и часами рассматриваю его лепные украшения и орнаменты. Но более всего предавался я тайным радостям созерцания, о которых никому не посмел бы сознаться, в музеях больших городов. Все мы заходим туда поглядеть на эти собрания красивых вещей, увидеть что-то новое, диковинное. Правда, мы видим там и разные аллегории, узнаем кое-что из истории и мифологии, но большинство все же ходит туда просто так, без всякой цели, из любопытства — я же, можно сказать, ходил туда, чтобы утолить свою страсть. Я даже сделал несколько рисунков с тамошних образцов. В Арале я попробовал срисовать древнюю Венеру и еще набросал контуры двух-трех ваз да нескольких саркофагов; я мечтал сделать это потом в дереве и использовать для какого-нибудь орнамента. Но разве я понимал, так ли я это делаю? Да и сейчас разве я знаю это? Быть может, это не более как грубая пародия? Да, я геометрически точно определил пропорции, но удалось ли мне передать грацию, тонкость, движение — одним словом, всю ту красоту, которая есть в оригинале?.. Откуда я знаю, послушна ли эта рука моему замыслу? И если даже глазам моим и кажется, будто они узнают на бумаге то, что обнаружили в камне и мраморе, где порука, что они не обманывают меня? Может, все это сплошная путаница, так что и говорить не о чем! Я видел детей, которые чертили на стенах всякие уродливые, ни на что не похожие рожи, воображая, будто рисуют то, что видят в природе. Они не умели рисовать, а были уверены, что рисуют хорошо. Но я видел и других детей, которые, словно повинуясь некой таинственной внутренней силе, удивительно легко и поразительно верно рисовали человеческие лица и фигуры, придавая им верные положения и совершенно точно выдерживая все пропорции. И они тоже не понимали, что рисуют лучше тех, других. К какому же разряду должен отнести себя я? Не знаю. Может, ты скажешь мне это, милый мой Пьер?

Говоря все это, Коринфец продолжал увлеченно работать. Глаза его увлажнились и горели, лоб блестел от пота. Какая-то сладостная, мучительная тревога томила его сердце. Пьер волновался вместе с ним. Наконец головка была закончена, но в это время в мастерскую вошел папаша Гюгенен вместе с учениками, и Амори, вытерев пот со лба, запрятал в уголок свое творение и инструменты, которыми работал над ним. Он опасался мнения людей, невежественных в этом деле, и насмешек, которые могли отбить у него охоту творить дальше. Он даже не взглянул на сделанную им головку, страшась обнаружить свое бессилие и лишиться сладостной надежды. В полдень, когда рабочие отправились завтракать, Амори остался в мастерской и попросил Пьера принести ему кусок хлеба. Однако когда хлеб был принесен, он даже не притронулся к нему.

— Пьер! — воскликнул он. — Мне кажется, что-то у меня получилось. Боюсь даже показывать тебе. Если ты найдешь, что это никуда не годится, не говори мне пока об этом, прошу тебя. Не лишай меня надежды еще до вечера.

Когда наступил час ужина, он завернул головку в свой носовой платок и, протягивая ее Пьеру, сказал:

— Вот, возьми, но посмотри тогда только, когда будешь один. Если это плохо, сломай ее и не говори мне больше о ней ни слова.

— Э, нет, — сказал ему Пьер, — я тут плохой судья, но я знаю кое-кого, кто должен понимать толк в такого рода вещах. Через час я скажу, продолжать тебе или бросать. Иди домой и жди меня там. Да смотри поужинай, ведь у тебя за весь день крошки во рту не было.

На этот раз Пьер и не подумал о том, что ему следовало бы переодеться. Он совсем забыл о том чувстве смущения, которое овладело им накануне в присутствии графа и его внучки, он помнил лишь о мучительных сомнениях друга и тут же попросил позволения поговорить с графом де Вильпрё.

Так же, как и накануне, его провели в кабинет. На этот раз Изольды там не было, и Пьер вошел туда без всякого волнения.

— Вот, — сказал он, — я принес показать то, что сделал на пробу мой друг. Мне кажется, что это удачно, но я недостаточно разбираюсь в этом, чтобы иметь право судить.

— Как, фигурка? — воскликнул граф. — Но ведь я вовсе этого не просил, вернее — вовсе на это не рассчитывал, — поправился он, с удивлением рассматривая головку.

— Но разве это не входит в число скульптурных украшений, которые господин граф предполагал поручить нам?

— Черт возьми, я совсем забыл вас предупредить, что я собирался послать некоторые из этих фигурок в Париж, с тем чтобы их скопировали там настоящие скульпторы. Я никак не предполагал, что ваш друг отважится взять на себя столь сложные работы. Признаться, я несколько удивлен его смелостью, но еще более удивлен тем, что у него, кажется, это неплохо получилось… По-моему, сделано превосходно. Однако в таких делах я не лучший судья, чем вы, и хочу показать это своей внучке, которая весьма недурно рисует; у нее хороший вкус.