Масло в огонь

XXXII

Это конец. Трудно сказать — какой, но конец. В привычный час, отмеченный звоном будильника, по-привычному одевшись — медленно, размеренно, машинально, он вышел из спальни и наспех проглотил поданный дочерью кофе с молоком. В нем не заметно ничего особенного — такой же печальный и ушедший в себя, как вчера. Всякие идеи рождаются так легко, что я не считаю нужным разгадывать холодную решимость его взгляда, который может принадлежать как сержанту Колю (а известно, что означает у него спокойствие и решимость!), так и каждому, кто сделал выбор и любой ценой теперь пойдет по избранному им пути. Я лишь говорю себе, придвигая к нему сахарницу или масленку: «Все время он ставит загадки. Вчера вечером совсем разваливался, а сегодня уже полон сил и уверенности в себе».

Но тут начинают разворачиваться события — мелкие факты, неожиданные, необъяснимые, следуют один за другим. Опустошив кружку кофе, он швыряет салфетку на стол, вместо того чтобы сложить ее и всунуть в красное пластмассовое кольцо, которым он обычно пользуется, а кольцо это исчезает у него в кармане, и я слышу, как оно трещит в его кулаке. Затем он подходит к буфету, хватает рамку со своим портретом, который я извлекла из мусорного бачка, вытаскивает фотографию и, порвав ее на два, на четыре, на восемь, на шестнадцать кусочков, отправляет их к себе в карман, туда, где лежат останки кольца. Не будем говорить о том, что происходит с Селиной, — она уже стоит, выпрямившись, застыв. Мамаша — сегодня утром она явилась уже без повязки — подметает комнату, ликуя, делая вид, будто ничего не замечает. Но она, как и я, прекрасно понимает смысл этой расправы с символами: эта маленькая мизансцена разыграна вместо того, чтобы просто крикнуть: «Я ухожу».

Он в самом деле уходит? Куда? Где он будет жить? Правильно ли дать ему возможность поступать, как он хочет? Даже если рядом не будет моей матери, которая выводит его из себя, не будет ли он где-то там столь же опасен, как здесь? Не воспользуются ли раздирающие его демоны этим изгнанием, одиночеством, отсутствием дочери, нарушением всех его привычек? Как только он прошел к себе, я устремляюсь за ним. Напрасно: он заперся на ключ и тотчас принялся кому-то звонить, разговаривая с таинственными собеседниками глухим голосом, с таким расчетом, чтобы звук не проникал через дверь. Раздосадованная, я оборачиваюсь и сталкиваюсь с матерью, которая тоже подошла к двери, пытаясь что-нибудь услышать.

— По-моему, что-то начинается, — тихо говорит она.

Часом позже новое событие, более значительное, подтверждает ее надежду и мои опасения. Повозка на высоких колесах, запряженная серой лошадкой с заплетенным хвостом, с Люка, первым парнем из «Мелеттьер», на козлах останавливается у нашей калитки. Папа тотчас появляется из дома с аппаратом для сбора меда на спине и укладывает его в повозку. За ним следует очередь машинки для изготовления воска, аппарата для выкуривания пчел и ящичка с разными мелкими специальными инструментами, из которого торчат ножи для вскрытия сот. Наконец появляется первый улей… Сидя у окна на кухне, за правой занавеской, я, потрясенная, смотрю на происходящее. Что же до моей матери, она, — хотя все это и безумно ее интересует, — не может нарушить принятого ею самой решения ни о чем не спрашивать того, кого она считает как бы несуществующим, и лишь время от времени приподнимает левую занавеску.

— Двенадцать ульев — это деньги-то какие, — бурчит она. — Ведь он их из нашего же общего кармана вынимает. Двенадцать ульев, да еще оборудование, да все прочее, — так это он меня тысяч на сто обкрадывает.

Но вмешаться она не смеет, все по той же причине. А может быть, и потому, что не хочет скандала, когда ее муж, похоже, наконец согласился расстаться с ней после столь долгого и яростного сопротивления. Она меняет пластинку:

— Пусть забирает этих своих мух вместе с их медом! Зато уж дочь свою, ручаюсь, он с собой не возьмет.

Кто знает! Оставим ее на наблюдательном посту и присоединимся к тому несчастному, что, покряхтывая, тащит новый улей.

— Они не тяжелые, но мне было бы легче нести мешок под сто кило.

И он пожимает плечами, как бы с грустью смиряясь со своей участью и беря меня в свидетели того, какое мужество требуется ему, чтобы принести эту жертву. Он очень бледен; выпрямившись, он старается возможно более естественным тоном сказать Люка:

— Сейчас самое время перевозить ульи. Матки спят. А весной, когда проснутся они, то и не почувствуют, что уже на новом месте.

Он уходит, возвращается, снова уходит, всякий раз все ниже пригибаясь к земле. Сначала он перенес все ульи с деревянными рамами, которые легче перетаскивать. Осталось перенести ульи с соломенным верхом, более хрупкие, которые надо поднимать за низ. И всякий раз, как отец подходит к повозке, Люка получает бесплатный совет:

— Особых стерв тут нет, но не забывай о щеколде. — Или: — Никогда не окуривай слишком сильно. Я, к примеру, никогда не пользовался мехами. — А ставя последний улей, умильно так говорит: — Когда цветы залиты дождем, побалуй их немножко… Остатки варенья со стенок, соскребыши с кастрюль из-под сиропа — сколько мы всего этого им передавали, а, Селина?

— Копейка в копейку, — сухо отвечает Люка, кидая отцу с высоты своей повозки пачку купюр.

— Копейка в копейку, ах, да, конечно.

Люка тотчас щелкает кнутом. Должно быть, неплохое обтяпал дельце, раз так спешит. Папа сует бумажки в карман, не пересчитав их, и делает три-четыре шага следом за повозкой, за своими пчелами, которых от него увозят. Потом, резко повернувшись на каблуке, с перекошенным лицом бежит в свой кабинет. Жюльена, которая тоже наблюдала всю эту сцену, пересекает улицу в красных домашних туфлях с черными помпонами. Я обнаруживаю ее в большой комнате — она уже заводит мамашу.

— Я-то считала, — говорит мамаша, — что он решил подкормить пчел. А он, идиот, их продал, интересно за сколько. Но все одно — это добрый знак…

— Что это ты так уверена? — возражают ей. — Это, конечно, добрый знак, но ведь ничего пока не произошло. Будь я на твоем месте, я бы устроила скандальчик.

Так они будут толковать до полудня. Но я ничего не слышу — в ушах у меня гудят пчелы. Ни одна строчка из этого курса литературы, который я читаю уже не первую неделю и за который сейчас сажусь, чтобы хоть немного прийти в себя, не удержится у меня в памяти… Его пчелы! Он продал своих пчел! Откажется ли он так же и от дочери? Все меня раздражает — и мудрость его решения, и эта наигранность, театральность. А его слюнтявые рассуждения по поводу ульев — как одно не вяжется с другим! И этот же человек, у которого сердце разрывается от горя, готовый разреветься, как ребенок, лишившийся игрушек, с наслаждением смотрит, как старуху Амелию пожирает пламя. Неужели он вроде этих скотов в форме, которые способны сегодня оплакивать смерть малиновки, а на другой день хладнокровно расстреливать женщин и детей? И неужели я, его дочь, создана по его образу и подобию? Пусть весь мир сгорит в пламени — я могу по этому поводу лишь слегка возмутиться, а вообще-то мне наплевать! Но мысль, что эта черная суконная каска, под которой порой мелькает болезненная улыбка, предназначенная только мне, может исчезнуть, раздирает мне душу — он так же дорог мне, как дорого этому краю изредка появляющееся скупое солнце. * * *

Наконец-то Жюльена уходит. Не знаю, что будет есть сегодня ее муж, — ведь уже полдень. Моя матушка не меньше любит поболтать, но хоть работает без остановки — говорит и что-то делает, — наверное, потому все их шушукания и устраиваются всегда у нас. Все готово — изысканное меню: сельдерей под острым соусом, рагу из белого мяса под белым соусом, лук-порей в сухарях. В последний момент мамаша Колю, обследовав яблоки в своей вазе, выбирает самые круглые — анисовки и грушовки, с которых шкурка срезается за один раз и ложится красивой спиралью, а из яблока легко выбрать семечки и кусочками нарезать его в миску, полную теста на яйце. Масло кипит в латке, и уже по одному запаху все в квартале знают, что мы будем есть пончики.

— Зови отца, — говорит мамаша Колю.

Ну, можно вздохнуть с облегчением — ведь обычно она садится за стол, намеренно не предупреждая его. Больше того: она поставила ему прибор и, могу поклясться, придумала этот десерт, обычно исключенный из наших меню, потому что мой отец обожает все мучное, жареное, с хрустящей корочкой. Ясно! Он для нее не существовал, но, поскольку он решил уйти из жизни, она снова признала его существование — она вернула ему это право, чтобы он наконец ушел, чтобы сам принял решение и перестал существовать. Ступай, Колю, исчезни — мы дадим тебе за это пончик.

Я могу не утруждать себя — вот и он, послушный часу или зову желудка. Он входит, массируя руки, потирая шею под воротником куртки; он дергает носом, так как масло, наполняя комнату ароматом, кипит так сильно, что даже воздух стал голубым.

— Садимся за стол, — изрекает мамаша Колю. Обращается она к нему. К нему! Она, конечно, могла это сделать и случайно, к тому же ее слова относятся и ко мне. Во всяком случае, папа делает вид, будто не понял ее. Прежде он так старался ухватиться за любую возможность, чтобы нарушить молчание, воспользоваться любой крохой расположения, а сейчас явно не желает ничего замечать — должно быть, понял весь смысл происходящего: я не раз замечала, что отсутствие логики он восполняет чутьем. Взгляд его пробегает, не задерживаясь, по тарелке, на которую мать выложила любимые им пончики — наиболее поджаристые, с рыжими хрустящими краями. И он отвечает, вернее, бормочет, обращаясь ко мне:

— Ешьте без меня, Селина… Бедные мои пчелки… Отбили у меня весь аппетит. У меня прямо ком стоит, вот тут.

Я вижу, как матушка меняется в лице. Во-первых, попрана ее гордость кухарки, оскорбленной ничуть не меньше какого-нибудь оратора, которого прервали на полуслове, а затем женщина, которая считала себя такой ловкой и вдруг увидела, что ее притворство никого не обманывает. Она мрачнеет, и видно, как на шее пульсирует артерия. Однако ей скоро удается взять себя в руки, и с таким видом, будто отношения их никогда не прекращались, будто речь идет о некоем проекте, который они полюбовно обсудили вместе, она встает перед папой.

— Кстати, ты когда уезжаешь? — спрашивает она.

Но ответ — как я и ожидала — будет дан той, к которой устремлена его душа. Папа словно бы ничего и не слышал. Он наедине со мной в этой комнате. А матушка, ее кастрюли, ее пончики — всего этого не существует.

— Колю! Я с тобой разговариваю! Я тебя спрашиваю: когда ты уезжаешь? Ты что, оглох? — И тотчас, спохватившись, добавляет: — В конце-то концов, Бертран, ты будешь отвечать?

Напрасная уступка, напрасная попытка чего-то добиться. С какой стати он станет отвечать той, которая столько времени уже ему не отвечает? Она говорит с ним? Да неужели она забыла, что он долгие месяцы говорил в пустоту? К тому же он вынужден молчать — стоит ему сказать ей хоть слово, и сердце у него дрогнет, и он отменит свое решение. Он это чувствует и бежит с поля боя.

— Будь готова через полчаса, — тихо шепчет он мне у двери. — Мне надо кое-куда с тобой съездить.