Душа бессмертна (сборник)

* * *

Да, в сорок первом году в Заговенье на Петров пост вышел веселый праздник. Гуляли по деревне с гармоньями всю ночь. Благо тепло и светло, хоть и на комарах. Та ночь обошлась без драки. Скандалов ребята не заводили, плясали не по одному разу. Может, чуяли сердцем многие, что пляшут в последний раз? Гармонь стихла только с первыми оводами.

Сгоряча, в разгар сенокоса не все испугались и военного объявления, особенно молодежь. На Тихвинскую гуляли уже не так весело. Наутро две подводы с котомками стояли готовые. В котомках «кружка, ложка, полотенце», прощальные материнские пироги с рыбой и памятные девичьи «носовички». У кого деньги имелись, те останавливались и у сельповских лавок, а дальше. дальше будь что будет!

Маруся вместе с другими девками провожала рекрутскую партию до моста, а через неделю и сама получила повестку из сельсовета. Велено было выехать на окопы.

— Манька, Манька, што будет-то! Ведь тебя там убьют!

Это маменька несколько раз на день принималась реветь. Но Маруся была рада окопам. Никуда дальше станции не бывала, не видала ни фабрик, ни городов. Да ведь и поедет не она одна, а вызваны многие. На миру, говорят, и смерть красна.

В назначенный день у сельсовета скопилось пятнадцать девок-окопниц. Маруся знала их почти каждую, гулять ходили далеко. С рыжей Фаинкой (у Фаинки было прозвище Куликовна) гостили в одном доме. С Киюшкой, которая только-только вышла замуж, Маня плясывала в одном кругу. «Чего ее-то посылать на окопы? — подумалось Марусе. — Только что замуж вышла. Как не стыдно начальникам!». И правда, начальникам было не больно приятно: и молодой дома, а жену на окопы. Начальники, как выяснилось позднее, в общем-то, были ни при чем. Киюшку послали на окопы из деревни по жеребью.

У крыльца было шумно и людно.

— Не боишься мужика-то одного оставлять? — подшучивали над Киюшкой, но она только отмахивалась:

— Отстаньте к водяному.

Прощалась Киюшка со своим Колюшкой на лужке за сельсоветским углом. Снимала с его плеча невидимые соринки, промокала глаза платочком, а он стоял и плакал пуще нее.

— Не тужи, Коля, на наш век девок хватит! — подбадривали со стороны.

— Чево бабе за мужика бояться, надо ему за бабу. Вишь, сам тут, жену в люди.

— Девки, девки, почему без гармоньи?

— Клади котомки!

— Эх, мне бы в этот малинник!

— Вот будет тебе «малинник». Говорят, немец под Ленинградом.

— А кто говорит? Остановлен немец.

— Самолет вчера пролетел, урчит, как сердитый бык. Нашито по-другому гудят.

— Поехали! Девки, за мной шагом марш.

Подвода с котомками тронулась. За телегой, кто с песнями, кто с разговорами, ушли девицы на станцию.

В райисполкоме ждали окопниц. Лысый начальник расставил ноги в начищенных сапогах в широких темно-синих галифе:

— Так, значит! Славутницы, убажницы, слушай каждая свою фамиль, а я буду отмечать по списку!

И начал вычитывать.

— Чево молчите? Которая тут, кричи «тут»!

Пришлось зачитывать снова, и послышалось разноголосое «тут, тут!», «туточка!».

— До вечера все свободны! Вечером всем быть на этом же крыльце. Дружно идем на поезд.

— А куды нас погонят? — выскочила Фаинка.

— Славутницы, убажницы, куда поезд, туда и мы! А в какое место, это военная тайна. Всё, девушки, пока всё! Мешки, корзины и узлы складывайте под лестницу, дежурному по райисполкому.

— А вас как называть? — осмелела Маруся. — Нам надо ваше имя и отчество.

— Красавицы, убажницы, меня зовут товарищ Мягков. Буду сопровождать до самого места.

Фаинка ткнула Марусю под бок, зашептала:

— Ты чево, разве не знаешь Лелечку? Ведь не намного старше тебя, из нашей деревни, Леля-Лелечка, так все и звали. Бывало, по миру ходил, у дверей встанет и запоет эким девушкиным голоском. А нонче вишь, в таварищи вышел. Галифе обул.

Киюшка фыркнула:

— У тебя што сапоги, што штаны.

— Наплюй на сапоги-то, лишь бы в штанах было чево.

В суматохе девки не поняли Фаинкину шутку. Народ зашумел, все заговорили и потянулись под лестницу складывать корзины, фанерные чемоданы и котомки.

Маруся предложила сходить на железнодорожную линию, поглядеть поезда, пока есть время до вечера.

Плетеную драночную корзину она оставила при себе, жалела не маменькины рыбные пироги, а розовый праздничный сарафан и зеленую кофту с красными пуговками. В последнюю минуту ухитрилась сунуть в поклажу и новые из белой парусины кама-ши. Собиралась словно на праздник в гости к дальней родне. Маруся боялась, что люди осудят за это. А зря и боялась! Почти все девки, как потом оказалось, прихватили с собой что-нибудь праздничное, а те, кто не прихватил, ревели от обиды. И не напрасно. Утром, после поезда, когда приехали на какую-то пристань на широкой реке, на берегу, в ожидании баржи, играла гармонь. Среди молодых ребят из другого района девиц было раз-два и обчелся. Приезжим обрадовались, но ни Фаинка, ни Маруся не спешили знакомиться. Правда, оставили поклажу на Киюшку и вышли на круг, но, чтобы знакомиться и поплясать под чужую игру, у них и в уме не было. Да на что не осмелишься в молодости, чего не сделаешь ради того, чтобы поплясать, да еще под новую игру! И про войну позабыли, и про окопы.

— Манька, стой тут, не ходи с этого места! — Фаинка побежала с поклажей за дощатый сарайчик. Вернулась — на плечах желтая, вся в розанах, пахнущая нафталином кашемировка. У Маруси тоже сердце взыграло:

— Фаинка, стой тутотка, не ходи в другое-то место!

Через пять минут девки уже встали в очередь, чтобы плясать. Киюшка осталась сидеть на бревне с поклажей. Она была, во-первых, замужем и не имела права на пляску, во-вторых, игра была не своя, какая-то тарногская. И девки тамошние пели не так: частушку делили пополам и каждую половину выпевали по два раза. «Ну што за мода у них?» — дивилась Маруся и вдруг изумилась еще больше. Две или три девицы в длинных цветастых сарафанах стояли. в лаптях! Удивление взяло: дома не то что на улицу, но даже на сенокос никто уже не ходил в лаптях, все в сапогах. Лишь к скотине в хлев ходили в берестяных ступеньках.

Подошла от вокзала и еще одна партия, и тоже оказалась с гармошкой. Этот гармонист играл намного лучше, почти как Марусин знакомый, оставленный дома на чужие руки. Образовалась вторая очередь около нового игрока. Оставалась всего одна пара девиц да двое парней. Вот отпляшут ребята, и надо будет выходить на круг. Фаинка уже стояла позади игрока и опахивала с него комаров своим душистым от одеколона платком, на языке у нее уже вертелась первая частушка:

Извините, незнакомогоИграть заставила,Я знакомого-то дролюДалеко оставила.

Густой зычный гудок пароходного буксира завис над рекой, над всей пристанью и долго, настойчиво глушил гармонные звуки. Пляшущие чужие девушки пропели что-то и сошли с круга. Кричали какие-то командиры. Среди них бегал и Лелечка. В баржу, причаленную к деревянному настилу, въехали две машины. Затем она начала втягивать в свое нутро и гармонь, и девиц, и чужих парней с корзинами и котомками. Так и не пришлось поплясать Марусе с Фаинкой, от чего довольна была одна замужняя Киюшка.

Плаванье на барже тоже сперва не обошлось без веселья, хотя и боязно было, а вдруг все опрокинется? И чем дальше тянул баржу упорный буксир, чем ниже становились болотистые берега, чем прохладнее становилось заходящее солнышко, тем тише становились молодые окопницы. Маруся почуяла отдаленную грусть и тревогу. Зародилась в груди тоска по дому. Вспомнились вдруг не только отец с матерью, но и корова и кошка. Пригорюнилась и молчаливая Киюшка. Одна рыжая Фаинка не ведала горя. Веселое Марусино настроение растворилось в речном тумане.

Буксир то и дело зычно гудел, тревожил белую сенокосную ночь. Две баржи с народом плыли среди лугов, мимо спящих стогов и селений. Порой с речных берегов доносились скрипучие крики коростелей, иногда веяло цветочным полевым запахом. На передней барже еще принималась играть тальянка. Неунывающая Фаинка все еще расстраивалась, что не удалось поплясать:

— Маня, Маня, унеси водяной, это пошто оне в лапоточках-то? Неужто экие бедные?

— Зато все кудрявые! — отозвалась вместо Маруси Киюшка, но так, чтобы услышали только Фаинка с Марусей.

— Не все, Киюшка, не все. Один только кудрявый-то. Белый такой.

— Нет, белый это другой кудрявый, — шепнула Маруся. — А тот кудрявый, который на тебя поглядывал, не белый, черноватый, кудреватый.

— Ой, отстань лучше! — Фаинка так зарделась, что стала еще рыжее. (Заметно было даже в ночных сумерках.) — Ничево он не заглядывал.

— Нет, заглядывал.

— Белый аль черноватый? Вроде бы в сапоги обут.

— Спи, завтре узнаешь, во что обут.

Они приткнулись ближе друг к дружке. Ночью все трое замерзли. Заря золотисто-розовой полоской намечалась над лесом. Баржа без плеска и шума плыла по реке. На рассвете девки уснули. Когда большое и сразу же раскалившееся солнце поднялось на голубое, почти как домашнее небо, проснулась Киюшка и растолкала Фаинку:

— Вон, вон кудреватый-то, гляди не зевай.

Фаинка встрепенулась, как птица:

— Девки, девки, до чего доб-то. Это которой? Унеси бес, и этот в лаптях!

Парень перегибался через борт. Он пробовал достать воды котелком, пристегнутым на ремень. Котелок не доставал до воды.

— Девки, держите его за ноги, а то булькнет! — крикнул другой парень из чужаков. — Лавруха, гляди, не булькни!

— Ничево, летом водичка теплая, — ввернула Фаинка.

— Да он сроду не плавал! Как нырнет, так и пойдут пузыри!

— Зато умываться не надо, — Лавруха вытянул все-таки забортной воды. Он попил, крякнул и подал котелок товарищу.

Баржа вся пробудилась. Народ развязывал котомки, ломал пироги. Девки, кое-кто, охорашивались, каждая перед круглым зеркальцем.

— Ну и Кокшеньга! Сами пьют да крякают, другим не дают, — громко сказала Фаинка.

— Давай, доставай сама, я тебя подержу.

— И достану!

— А за что держать-то тебя?

— За што хошь! — не смутилась Фаинка. Кудрявый Лавруха, не будь дурак, выплеснул воду и подал Фаинке пустую посудину:

— Валяй!

— И вальну.

— Ох, Фая, не зачерпнуть! — сказал черноватый.

— А ты как мое имя узнал?

Слово за слово, и Фаинка разговорилась с черноватым-кудреватым, тут как раз подсел к ним и белый кудрявый.

Девки незаметно познакомились с чужими ребятами. Одна Киюшка не ввязывалась в разговоры. А буксир тянул да тянул две речные баржи с машинами и с народом. Страх за то, что баржа от тяжести перевернется, у Маруси давно прошел.

Жара гнела и слепила, речная вода мерцала в солнечном свете. Казалось, что буксир повернул вспять, но это солнышко сделало в небе большой полукруг. Когда жара чуть ли не всех сморила и утихомирила, буксир неожиданно пристопорил у какой-то деревни. Баржи причалили прямо к берегу, какие-то мужики бросили сходни, и все начали выгружаться на берег.

— Таварищ Мягков, куды нам нонече?

— Красавицы, убажницы, счас все объясню! Давай наш район, все ближе ко мне. Ближе, товарищи, ешшо ближе. Так! Значит, так! Все размещаемся по квартерам, хозяева уже ждут, существует телеграфная договоренность. Сухой паек получим через два дня. Жить будем повзводно, работать поротно, чево делать будем, ешшо неизвестно. Жуй пироги, хлеб береги. А пока дружно идем в деревню.