Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

В страхе прячу я лицо в ладони, а когда отнимаю их, призрака уже нет, и только под самым потолком плавает мерцающий нимб, а в нем — словно сотканный из бледно-голубой туманной дымки, просветленный лик старика даоса в чудном клобуке с наушниками.

И на сей раз этими призрачными устами вещает патриарх — да-да, это его голос:

— Рухлядь, обломки погибших кораблей, смердящую дырявую посудину — и на плаву-то невесть как держится, а все одно, носит ее, неприкаянную, по морям и океанам времени, навро-де Летучего голландца, — чуть было не принял ты, сыне мой, за сокровенный ковчег; мертвечина, бренные останки канувших в Лету людей, полузабытые впечатления, отложившиеся на дне твоей души, — вот из сих топляков и слепили мерзкие лемуры нечестивое подобие нашего магистра, а дабы и тени сомнений не закралось в сердце твое, сыне мой, лукавые языки оплели тебя рутиной пустых велеречивых словес — очень уж восхотелось исчадиям преисподней, прикинувшихся путеводными огоньками, заманить последнего из фон Иохеров в смертоносную трясину бестолковой суеты, коя и не таковских засасывала, — тысячи бесследно и бесславно сгинули в прорве сей. «Самоотвержением» величают они оное прельстительное свечение; ад ликовал, когда первый человек доверился фосфорическим огонькам и угодил в волчью яму. И допрежь всего вражье племя покушается на высочайшее благо, кое всякому даровано стяжать, да только редко кто из смертных снискать его сподобился, — вечное непреходящее сознание собственного Я. Вот и проповеди ихние — не проповеди а наущения дьявольские, однако ведома им сила правды, потому-то что ни слово сходит с жала раздвоенного, то глагол священный, а составленные купно в речение цельное — величайшей ложью оборачиваются, ибо призывают они к забвению беспамятному и хаосу.

Запали в душу коварные искры тщеславия и стяжательства, а уж какой-нибудь медоточивый пастырь тут как тут — нашептывает, раздувает зловещие огоньки, пока не вспыхнет черное пламя и человек в ослеплении гибельном не вообразит, будто бы сгорает от беззаветной любви к ближнему своему; и тогда идет он и проповедует, не будучи призванным, — слепой поводырь, уже занесший ногу над бездной, дабы низвергнуться самому и увлечь за собой слепое и убогое стадо свое.

Уж кому-кому, а им, порождениям ехидны, преотлично

известна цена злого от природы человечьего сердца, в кое во веки веков не внидет любовь, аще не ниспослана будет свыше. Вот и твердят: «Возлюби ближнего своего, возлюби ближнего своего»[41], уж и от заповеди сей предвечной ничего, кроме пустого сотрясения воздусей, не осталось, а они знай твердят; и великий магический дар, содеянный Тем, Кто впервые воззвал с заветом любви ко внемлющим Ему, пропадает втуне, ибо мерзостные ересиархи изблевали вещие глаголы в уши косной толпы подобно яду, сея смуту и отчаянье, кровопролитие и раздоры, голод и разруху... Прикинулись Истиной, аки пугало огородное в предрассветной мгле прикидывается Распятием у дороги.

Помни же, сыне мой, чем дальше подвигается процесс герметической кристаллизации, тем большая опасность подстерегает тебя на тернистой стезе твоей, ибо стоит только крысам сим вездесущим пронюхать, что будущий Камень обещает быть чистым, соразмерным и симметричным — по образу и подобию Божьему, — и они из кожи вон полезут, лишь бы нарушить алхимический режим и исказить сокровенную структуру. Ни пред одной традиционной восточной доктриной не замерли святотатцы в страхе благоговейном — напротив, преисполненные кощунственным злорадством, до тех пор профанировали, заземляли, извращали и перетолмачивали на все лады учения сии сакральные, пока оные не превратились в полную свою противоположность. «Свет приходит с Востока», — многозначительно возглашают кощунники, подразумевая чуму.

Воистину нет пределов лицемерию их: самосовершенствование — единственное достойное человека деяние — объявлено эгоизмом, а бредовое «созидание нового, лучшего мира» — знать бы только как! — делом, достойным всяческих похвал; причислив жадность к своим «общественным обязанностям» и перекрестив саму черную зависть в «чувство чести», волки в овечьих шкурах «просвещают» сбившиеся с пути «истинного» отары.

Хаос мятущихся в безысходном отчаянье осколков «мировой души» — вот обещанный «сад Эдемский» инфернального братства, в кущах коего будут сиротливо скитаться бесчисленные, одержимые бесом адамы и евы; устами бесноватых пророчествует братия о «тысячелетнем царствии», подстраиваясь под ветхозаветных пророков, однако коварно умалчивает, что грядущее царствие не от мира сего и не приидет до тех пор,

пока и человек, и земля не обратятся через свое рождение свыше, в духе; уже сейчас, допрежь сроков, они облыжно обвиняют во лжи помазанников Божьих, провозвестивших пришествие царствия сего.

Племя лукавое, лицемерное, обезьянье, они всегда либо предтечи Мессии, либо последователи Мессии, и всегда одинаково компрометируют и искажают Его учение: вначале, когда Он грядет в мир, «предвосхищая и предугадывая», потом, когда Он покидает мир, «додумывая и довершая»!

Справедливо говорят: «Поводырем слепых может быть только зрячий», а они, переиначив истину сию на свой лад, блазнят тебя, сыне мой: «Веди — и прозреешь!»

Вот и пословицу «Дал Бог служенье, даст и разуменье» переврали по-свойски: «Было бы служенье, а разуменье приложится».

Ведомо им, что земная жизнь — еще не жизнь вечная, а лишь шаткий мостик, над бездною висящий, вот и призывают они «взрастить в пустыне сад Эдемский», дабы крахом сей обреченной на провал авантюры посеять в умах еще большее неверие и отчаянье.

Симулируя конец света, отверзают они врата адовы, дабы тени, в преисподней обретавшиеся, вышли на волю и, воплотившись через пособничество демонское, лжесвидетельствовали о воскресении мертвых.

Даже к магистру нашего Ордена сумели, бестии, подладиться и, сняв тайком слепок, сделали маску, коя призраком вездесущим мелькает отныне там и сям — то в сумбурные видения ясновидящего залетит, то эдаким грозным «посланцем высших миров» на каком-нибудь спиритическом сеансе объявится, а то и просто случайным рисунком погруженного в транс медиума обернется; John King — Царь Иоанн — так величает себя сей потусторонний самозванец любопытствующим, дабы уверовали, будто он — Иоанн Евангелист, а стало быть, и конец времен уже не за горами. Обезьяны — они и есть обезьяны и ничего нового выдумать не могут: лярвой своей вражье племя и на сей раз пытается «предвосхитить» грядущее, компрометируя и искажая образ нашего магистра, дабы загодя заронить зерна сомнения в душах тех, чьи очи готовы отверзнуться для лицезрения Истины, ибо когда пробьет час — а для тебя, сыне мой, он уже пробил, — вера человеческая должна уподобиться неприступному монолиту.

Востребовав «знак», ты, Христофер, сокрушил лярву и обрел истинный лик, коий пребудет отныне грифом твоего магического

меча, выкованного из цельного куска «кровавика»; и помни, сыне мой, что рыцарь сего сакрального оружия становится живым воплощением библейского псалма: «Препояшешь Себя по бедру мечом Твоим, Сильный, славою Твоею и красотою Твоею. И в сем украшении Твоем поспеши, воссядь на колесницу ради истины и кротости и правды, и десница Твоя покажет Тебе дивные дела»[42].

Хитон Несса

На альпийских высотах одного только орлиного крика, сотрясающего неподвижный горный воздух, бывает достаточно, чтобы какой-нибудь подтаявший сугроб вдруг осел, а за ним другой, третий, и вот уже целый искрящийся снежный пласт ползет вниз, стремительно набирает скорость и, увлекая за собой обломки скал и ледяные глыбы, сокрушительной лавиной уносится к подножию вершины, а неприступный шпиль, сбросивший с себя все темное, наносное и талое, победно вспыхивает на солнце своим вечным, переливающимся всеми цветами радуги льдом, — то же и со мной: мое Я, поколебленное словами патриарха, дает трещину и начинает крошиться — скорлупка за скорлупкой отслаивается от Него что-то похожее на оболочку и устремляется вниз...

Земля уходит из-под ног, в глазах меркнет, и душераздирающий свист заглушает окончание псалма... Я проваливаюсь в бездну...

«Сейчас удар — и все, конец, вдребезги!» Но нет пределов моему падению: скорость такая, что, кажется, вот-вот обгоню сам себя, а она растет и растет пропорционально той силе, с которой всасывает меня космическое Ничто; сердце не выдерживает, взбунтовавшаяся кровь, сойдя со своей привычной орбиты, устремляется через позвоночный ствол в крону, в мозг, прободает черепной свод и вырывается наружу огненным гейзером...

Хруст — и мой костяк, смятый исполинскими жерновами скорости, мгновенно перемалывается в пыль... Потом... потом?.. Потом уже нет никакого «потом»! Стою посреди комнаты, в голове пустота, но одно знаю точно: никуда я не падал, просто какой-то очень мощный магнетический ток, пройдя через меня насквозь, снизу доверху, вызвал это захватывающее дух ощущение

полета, кошмарного низвержения в бездонную пропасть.

Невольно оглядываюсь по сторонам: на столе как ни в чем не бывало горит зажженная мной лампа, все предметы на своих местах, ничего, ровным счетом ничего не изменилось! Вот только самому себе я кажусь каким-то иным, сильным и обновленным, а в чем состоит эта бурлящая ключом сила, понять не могу — выросли крылья, а как ими пользоваться, не знаю...

Смутно догадываюсь, что какое-то новое чувство открылось во мне, но что это за чувство, где его орган, другими словами, в чем заключается моя инаковость, уразуметь не в состоянии; и тут до меня вдруг доходит, что моя опущенная к бедру левая рука сжимает что-то круглое...

Опускаю глаза — ничего, разжимаю пальцы — предмет исчезает, но я не слышу, чтобы что-нибудь упало на пол; опускаю руку на прежнее место — он снова там, холодный, твердый, чем-то напоминающий еловую шишку...

«Да ведь это же набалдашник магического меча!» — внезапно осеняет меня, и я нащупываю острое как бритва лезвие, даже умудряюсь порезаться...

Он что же, парит в воздухе? Делаю шаг в сторону и, протянув руку, пытаюсь его поймать — мои пальцы ловят пустоту... Тогда я провожу ладонью по телу в направлении левого бедра и натыкаюсь на гладкие металлические кольца — и сразу все становится на свои места: мои чресла препоясаны цепью, на которой висит невидимый даосский меч!

Оцепенев в глубочайшем изумлении, я выхожу из столбняка только по мере того, как постепенно проясняется смысл происшедших со мной перемен: осязание, из всех человеческих чувств самое косное и неподатливое для сокровенного пробуждения в духе, проснулось во мне — отныне для меня не существует роковой стены, отделяющей земную жизнь от жизни потусторонней.

Странно! Так ничтожно узок и низок порог между мирами, а никому и в голову не придет преступить его! Иная реальность начинается с нашего кожного покрова, но мы ее не чувствуем, не осязаем! Человеческая фантазия именно здесь, на границе, где она могла бы открыть для себя новые неведомые земли, бессильно опускает крылья.

Неодолимая потребность в богах и всосанный с молоком матери страх перед одиночеством, перед самим собой, перед необходимостью творить свою собственную вселенную — вот то, что мешает человеку пробудить дремлющие в нем магические силы; да большинству смертных они и ни к чему, им и так