Евгений Онегин (с комментариями Ю. М. Лотмана)

XXXI, 1 — Траги-нервических явлений… — Обморок был одной из форм «любовного поведения» щеголих XVIII в., когда он составлял модную новинку. «Обмороки в это время вошли в большую моду и последние существовали различных названий: так, были обмороки Дидоны, капризы Медеи, спазмы Нины, валеры Омфалы, «обморок кстати», обморок коловратности и проч., и проч. Нервы стали известны чуть ли не в двадцатых годах нынешнего <XIX. — Ю. Л.> столетия» (Пыляев М. И. Старое житье. Очерки и рассказы. СПб., 1892, с. 82). Искренность и простота героини проявились в том, что она не упала в обморок, однако сама возможность такой скандальной и провинциальной сцены взбесила Онегина.

По рассказам Нащокина, П «уверял, что при необходимости можно удержаться от обморока» (Цявловский М. Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым. М.-Л., 1925, с. 36–37 и 98-101). Совпадение эпизода в ЕО, написанного во время михайловской ссылки, со словами, сказанными Нащокину, проливает свет на смысл загадочного текста, который одни исследователи называют «устной новеллой Пушкина» (см.: Гроссман Л. П. Этюды о Пушкине. М.-Пг., 1923, с. 111), а другие считают биографическим эпизодом из истории отношений П и Д. Фикельмон (свод данных см.: Раевский Н. Портреты заговорили. Алма-Ата, 1974, с. 278–287 и 393–396). Если даже в основе «устной новеллы» лежал реальный эпизод, то он должен был произойти значительно раньше — уже в 1825 г. П было известно, что усилием воли женщина может удержаться от обморока. То обстоятельство, что место действия «устной новеллы» напоминает дом австрийского посла в Петербурге (см.: Раевский, с. 279), с одной стороны, может объясняться типовым характером планировки барского особняка XVIII в. (П просто описывал обычное расположение комнат), а с другой — обычной для творческого воображения контаминацией разновременных событий и пространств.

XXXII, 7 — Между жарким и блан-манже… — Бланманже — сладкое блюдо, желе из миндального молока.

8 — Цимлянское несут уже… — Цимлянское — донское шипучее вино, по имени станицы Цимлянской. См. с. 254. В доме Онегина в обычные дни подают дорогое французское шампанское (в Петербурге Онегин пил шампанское высшей марки — «вино кометы» — I, XVI, 8), у Лариных на именинах — более дешевое цимлянское.

11 — Зизи, кристал души моей… — Зизи — детское и домашнее имя Евпраксии Николаевны Вульф (1810–1883), в замужестве Вревской, дочери от первого брака тригорской помещицы П. А. Осиповой, соседки и приятельницы П. Длительная дружеская связь Е. Н. Вульф с П стала особенно тесной в 1826 г., когда в Тригорском собирались П, Языков и А. Н. Вульф. См. в воспоминаниях последнего: «Сестра моя Euphrosine, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку <горячий напиток, приготовлявшийся из коньяка или рома, сахара, лимона и пряностей; жженку поджигали и тушили вином. — Ю. Л.>: сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтобы она заваривала жженку… и вот мы из этих самых звонких бокалов, о которых вы найдете немало упоминаний в посланиях ко мне Языкова, — сидим, беседуем да распиваем пунш» (Пушкин в воспоминаниях современников, 1, с. 413–414).

Пророк изящного! забуду ль <…>
Когда могущественный ром
С плодами сладостной Мессины,
С немного сахара, с вином,
Переработанный огнем,
Лился в стаканы-исполины?
Как мы, бывало, пьем да пьем,
Творим обеты нашей Гебе,
Зовем свободу в нашу Русь
(Языков H. M. А. С. Пушкину (1826)
Собр. стих., 1948, с. 107).

Языков именует Е. Н. Вульф в стихах Г е б о й (древнегреч.) — богиней, разливающей вино богам, а П вносит в текст ЕО ее домашнее прозвище, неизвестное, как и обстоятельства дружеских попоек, на которые намекает П, большинству читателей. Этим он придал тексту атмосферу интимности и стилистического многоголосия, создавая переход от сатирических интонаций предшествующих строф к лирической тайнописи.

XXXV, 9 — Столы зеленые раскрыты — Столы для карточной игры оклеивались или покрывались зеленым сукном, на котором мелом записывались взятки.

11-12 — Бостон и ломбер стариков… — Бостон, ломбер, вист — коммерческие игры, популярные начиная с XVIII в.

Еще в 1791 г. Н. Страхов называл ломбер и вист «играми, подавшими просьбы о помещении их в службу степенных и солидных людей» (Переписка Моды… М., 1791, с. 31). Азартные игры, которым молодежь могла посвящать ночи в холостой компании, в светском собрании или на семейном балу терпимы быть не могли. В и с т — см. с. 236.

XXXVI, 1–3 — Уж восемь робертов сыграли… — Роберт (роббер) — «три сыгранных партии в вист, составляющие один круг игры, после которого производится денежный расчет» (Словарь языка Пушкина, III, с. 1024). После завершения роббера игроки пересаживаются. Восемь робертов — 24 партии.

13 — Как ты, божественный Омир… — Омир (Гомер) см. с. 133–134.

XXXVII, XXXVIII, XXXIX — В отдельной публикации главы эти строфы были приведены полностью, а в издании 1833 г. — опущены. В них дается ироническое сопоставление содержания ЕО и «Илиады».

XL, 3 — Хотелось в роде мне Альбана… — Альбан (Альбани) Франческо (1578–1660) — второстепенный итальянский художник, эпигон академического направления. Это имя встречается уже в лицейских стихах П и, видимо, почерпнуто из литературных источников.

XLI–XLIV — O танцах см. с. 79–89.

XLIII — Строфа в первом (отдельном) печатном издании была опубликована с пропуском первых четырех стихов, что можно рассматривать как акт автоцензуры, а в издании 1833 г. опущена совсем и заменена сдвоенным номером следующей строфы.

Как гонит бич в песку манежном
По корде резвых кобылиц
Мужчины в округе мятежном
Погнали, дернули девиц
Подковы, шпоры Петушкова,
(Канцеляриста отставного)
Стучат; Буянова каблук
Так и ломает пол вокруг
Треск, топот, грохот — по порядку
Чем дальше в лес, тем больше дров
Теперь пошло на молодцов
Пустились — только не в присядку
Ах! легче, легче! каблуки
Отдавят дамские носки
(VI, 610).

Описание танца в строфе XLIII композиционно завершает описание начала именин: «Шум, хохот, давка у порога» (V, XXV, 12) — «треск, топот, грохот», связывая всю эту картину с дьявольским шабашем сна Татьяны, что в целом бросает совершенно новый отсвет на, казалось бы, идиллический быт провинциального мира. Связь сна и бала была отмечена еще современной П критикой: «Из мира карикатур мечтательных Поэт переносит нас в мир карикатур существенных», — писал критик «Сына Отечества» (1828, ч. 118, № 7). Инфернальный облик каждодневного поместного быта, подготовляя возможность трагической развязки, не снимал вместе с тем возможности с другой точки зрения осмыслять эту же жизнь как идиллию. Однако он раскрывал возможность того, что в недрах этого быта, между куплетами Трике и мазуркой Буянова, созревает убийство Ленского и обстоятельства, разбившие жизнь Татьяны.

Строфа XLIII имела и другой смысл: она, видимо, была тесно связана с параллелью между ЕО и «Илиадой». Откровенно грубое сравнение девушки с кобылицей восходило к оде Анакреона «К африканской кобылице», подражание которой П написал в 1826 г. («Кобылица молодая… — III, 1, 107). Образ манежного корда и мазурочного круга также находит параллель:

В мерный круг твой бег направлю…
(III, 1, 107).

Полемическое по отношению к классицизму восприятие античной поэзии как простонародной имело, однако, и другой смысл: Кюхельбекер в уже неоднократно цитировавшейся статье писал, что характер разочарованного человека, «отжившего для всего брюзги», размножившегося в литературе в образах, «которые слабы и недорисованы в «Пленнике» и в элегиях Пушкина», «далеко не стоят Ахилла Гомерова, ниже Ариостова Роланда» (Кюхельбекер, с. 457). Полемическое окончание картины бала в стиле Гомера имело тот же смысл, что и начало в духе Ломоносова.

XLIII. XLIV, 7 — Какой-то пошлый мадригал… — Пошлый, зд. «обыкновенный, ничем не примечательный, заурядный» (Словарь языка Пушкина, III, 626); мадригал — см. с. 243, зд.: комплимент.