Нора [сборник]

2

По многовековой теории люди на сцене и в жизни только тогда интересны и увлекательны, когда их тягучее, скучное и ленивое бытие нарушается оглушительным известием, слетевшим с уст давно знакомого им человека, или вторжением чужака.

Герой он или злодей — да важно ли это, ведь никто не знает, что такое добро и как его отличить от зла. Пьеса, понятно, сочинена, выдумана, и автор предательски обнажает дурные или не совсем дурные человеческие свойства. Но жизнь сама — хаотична ведь и сумбурна, вообще находится за пределами здравого смысла, как некоторые справедливо полагают, и не поддается никаким жестко заданным правилам. Более того, воцарись эти правила — и человек заскучает, зевота сведет его скулы, а глаза устремятся в сторону неведомых пока тревог, радостей и безумств.

Вот и гадай, откуда возник этот прошлый сослуживец, каким ветром занесло его в окрестности Храма Воздуха и где закопал он парашют, если сброшен был небесами на тех, кто окажутся причастными к зачатию ребенка, каковое случится в Ленинграде через одиннадцать месяцев и чему посвящена эта повесть. Волнистые волосики уложены на потребу дамочек областного масштаба, демонический разлет бровей придает слетавшей с пухлых губ галиматье некое значение, выходящее за рамки повседневности. Жесты коротки, бережны, продуманны, глаза с поволокою, лицо грамотно выражает дружелюбие и сочится обаянием. Душа общества! Человек, мысленно аплодирующий собственной персоне и обожающе на нее смотрящий, — личность, которая задохнется презрением к себе, если не ощутит всеобщего признания своих талантов, даже если все общество — два человека всего, случайно встреченные, да кустарники на холмах, где, правда, давний сослуживец Коваля уже расположил благодарное человечество, овациями сопровождавшее его россказни. И какую бы белиберду ни нес, а мелкий позорный страх чуялся полковниками, а уж самим говоруном тем более, ибо быстренько уразумел он, что пора расставаться, настало время дать отмашку незримой клаке, унять аплодисменты, и — сорокалетний! — резвым жеребчиком поскакал прочь, свое дело сделав и заслужив блестящий отзыв Коваля, от которого не могло ускользнуть брезгливое недоумение, мелькнувшее на вежливо-сухом лице Алабина и обратившее душу общества в бегство. Опровергая домыслы о спрятанном парашюте и суфлерской будке, сослуживец промолвил на прощание, что спешит на поезд в Пятигорск, где и отдыхает, а здесь, в Кисловодске, он ради Храма Воздуха.

— Отличный офицер, скажу я вам!.. И человек! — пылко уверил Коваль, изучивший все маски и роли давнего соратника, восходящую звезду госбезопасности.

Алабину промолчать бы, протянуть на прощание руку — и к себе в санаторий.

Зачатие ребенка через одиннадцать месяцев все равно произошло бы, таких зачатий — миллион в сутки, но в тумане неопределенностей скрылось бы место рождения и некоторые обстоятельства. Так, вполне возможно, что к потолку родильного отделения тюремной больницы в Крестах взлетел бы первый крик младенца, а то и в самой камере.

— Злобен и коварен. Не брезгует наушничеством. Склонен к привиранию.

Заслуги свои часто преувеличивает, чужие — преуменьшает. На службе жесток к подчиненным. Детей не любит. Трижды женат…

Так сказал Алабин, и по искаженному лицу Коваля понял, что попал, как говорится, в точку. Не благоразумие, а такт взяли верх, и, не без насмешки, финансист прибавил, обращая ранее сказанное в шутку:

— Второй жене алиментов не платит.

Коваля будто оглушили… Правду, сущую правду говорил финансист, потому что сослуживца своего уж он-то, Коваль, знал преотлично, и с алиментами у женолюбца какие-то сложности должны быть. Поражала не только прозорливость Алабина. В Министерстве Вооруженных Сил СССР много управлений, но ни одно из них, включая и финансовое, сбором сведений, компрометирующих офицеров госбезопасности, не занимается. Так из каких же источников почерпнуты установочные данные на человека, доступ к биографии которого затруднен?

Всю неделю крутился Коваль вокруг Алабина, доискиваясь до истины, обхаживал его. Встречи их стали ежедневными — то в нарзанной галерее, то в парке, то еще где (променады к Храму Воздуха почему-то не совершали). Обменялись телефонами.

В Москве жили, оказывается, почти рядом, на Хорошевке, не так далеко от гастронома. Более того, оба имели обыкновение давать себе в этом гастрономе краткий, но содержательный отдых после служебных треволнений: покупали фрукты к домашнему ужину, в отделе соков пили сухое грузинское вино.

И полковник Алабин раскололся, то есть признался: да, он обладает способностью мгновенно определять людей. Дар этот — не от природы, не врожденный. Служба такая у него — не без горечи поведал Алабин. Многое, очень многое познал он за двадцать офицерских лет, но истинное понимание людей пришло к нему в финансовом управлении, где он два года был начальником пенсионного отдела. Ныне же, продолжал Алабин, когда он заместитель начальника инспекции, понимание это углубилось до пугающей порою проницательности. Дело в том, что уже третий год идет демобилизация офицерского состава, охочих до хороших пенсий — уйма, без достаточных оснований причем: люди приписывают себе и годы службы в действующей армии, и ранения, якобы в боях полученные, а женщины (и не только они) доказывают прямое родство с погибшими генералами, что дает право на весьма значительное единовременное пособие. Нечестные люди, короче, в его кабинете рисуют себя мужественными защитниками Родины, воинами в небесно-голубых одеждах, не ведая о том, что они уже забрызганы черным содержимым пенсионного дела. Он, полковник Алабин, мог сравнивать слова и поступки посетителей со строчками официальных документов, сличать их и так поднаторел в этом искусстве, что очередной жалобщик еще рта не раскрыл, пенсионное дело не принесено секретаршей, нужные справки не наведены, а человек уже видится голеньким.

— И ни разу… не ошибались?

Алабин грустно поник головою.

— Ошибался… Были промахи, были. И, знаете ли, вспоминаются они гнетуще…

А у вас?

И у Коваля случались досаднейшие ошибки, но не говорить же о них. Ответил загадочно:

— Ошибки у нас сами собой исправляются… Работаем-то — с живыми людьми.

В Москву возвращались разными поездами. Перед ноябрьскими праздниками обменялись телефонными приветствиями, на Новый год тоже, трижды или четырежды виделись у гастронома, жаловались на здоровье. Май принес тему отпусков, врачи рекомендовали Ковалю Крым, Алабина склоняли к Анапе.