Нора [сборник]

Он пересчитал деньги — мало! Несколько успокоили запасы продовольствия, банок двадцать тушенки будут отнюдь не лишними, но в уныние привели новости, услышанные от всезнающих работяг у дверей бюро по трудоустройству.

Плохо, совсем плохо! До Олимпиады еще далеко, а на всех заводах появились наркологи в милицейской форме, ширится соревнование, кто больше поставит работяг на учет или отправит их в лечебно-трудовые профилактории, куда раньше посылали только решением суда. Хватают всех подряд, профилактории эти открыты на крупных заводах, везде нужна дармовая рабсила, основным поставщиком ее стал главный психиатр Москвы. Ужесточен паспортный режим, дважды побывал в вытрезвителе — жди повестку, суд без заседателей и три года высылки. Но самое страшное в том, что стоит на любой комиссии раскрыть рот, защищая себя, как тебе тут же пришивают диагноз нарколога: агрессивное поведение! Михаил Иванович, не исключено, может попасть к таким психиатрам. Из партии его все-таки выгнал и «за неуплату членских взносов», зато ни на какой учет он нигде не поставлен, добрый человек написал ему в трудовой статью 31-ю, два с половиной месяца в запасе, за это время его можно спасти от бюро и нарколога. Им, правда, интересовалась какая-то инициативная группа из жэка (доложила соседка, принимавшая Алешу за сына Михаила Ивановича), но, кажется, это был всего лишь всплеск энтузиазма, местный опорный пункт операцию «Бахус» еще не разработал.

Нашелся (за приличные деньги) врач, обещавший в амбулаторных условиях, то есть почти на дому, излечить Михаила Ивановича от пагубной страсти. Тот обреченно вздохнул, узнав о враче, закрылся пледом, не желая слышать о себе дурного, самолюбие в нем таилось взрывчатое. Алеша отобрал у него все ключи, закрыл наглухо в квартире, чтоб не сбежал опохмеляться, но пришел через сутки — пьяноватенький Михаил Иванович смотрел на него грустно и нежно. Первый этаж все-таки, сиганул в магазин через окно.

— Я не буду лечиться, Алешенька… Я хочу пить и я буду пить… Люди ведь живут надеждами, а их у меня нет, одна лишь осталась: выпью сегодня — выпью и завтра. Единственное наслаждение, последняя радость. Пища, женщины, книги, кино — ничто уже не интересно. Я разуверился. Я абсолютно убежден в неосуществимости всех идеалов. И самое страшное: я постиг ужас всех идеалов. В них можно только верить. Потеряешь веру — и конец жизни. Я перестал верить в торжество коммунизма — и все во мне разладилось, у меня и штаны спадают оттого, что не будет никогда ни свободы, ни равенства, ни братства. Тупик безысходный! И глоток водки для меня — заменитель всей жизни со всеми ее эмоциями. Я даже так скажу: жизнь — суррогат тех наслаждений, что дает алкоголь. Неспроста римляне называли алкоголь водою жизни…

И понес обычную алкогольную околесицу: фантомы, ноумены, критерии разума, а потом пустил слезу, оплакивая якобы голодающую дочурку.

— Да хватит вам! — прикрикнул на него Алеша. — Съезжу к ней на днях, накормлю, черт вас возьми…

Дверь открыла русоволосая девушка в тесном халатике (как тут не вспомнить студентку Седакину!), без удивления приняла букетик цветов, после чего призналась: да, Светлана Михайловна Румянцева — это она. А вы кто?

Предлог для визита выбран убедительный и верный. В ноябре, смело врал Алеша, познакомился он в доме отдыха со Светой Румянцевой, она и дала свой адрес — дом, улица, квартира, все совпадает. Теперь-то он видит, что Света, да не та, Румянцева, но другая.

Эта Света в разговоре на кухне (только туда был допущен Алеша) терзалась догадками: кто же самозванничал в доме отдыха, кто выдавал себя за нее? Подруга, это уж точно, но кто? Вера? Надя? Тоня?.. Дважды открывалась и закрывалась дверь в комнату, на кухню заглядывала сестра, школьница, лет на восемь моложе. Еще две комнаты, в одной, сказала Света, безобидный пенсионер, жену недавно похоронил, в другой — старушенция с дочкой, девица та еще, брат ее сидит в тюрьме, и все выпущенные кореши брата заваливаются к сестре известно для чего, выставляя старушенцию, и нельзя ли узнать, почему один задерживается на десять минут, а другой торчит полчаса, а то и больше? А?.. («Нет, это ж Валька, вместе учились, шебутная такая… Родинка у нее, в душе как-то мылись, вот здесь примерно… Что? Ну, если вы с ней только в кино ходили, то что мне у тебя про родинку спрашивать! Лопух ты, больше никто! Валька, она ж такая: сразу в кусты надо тащить, другого отношения она не признает!») И вот еще что, тараторила Света, по жилищным законам получается: у них на троих 21,4 квадратных метра, а на улучшение ставят тех, у кого на душу меньше семи метров, и что делать, уж не заложить ли кирпичами стену, чтоб перемерили и нашли двадцать метров? («Ну, дура, как сразу не догадалась: Тамарка! Ну, сволочь, я ей покажу, как под меня работать!») Мне замуж выходить нельзя, продолжала трещать Света, отсюда выпишешься — мамаша и сестренка отдельную квартиру век не получат. А ты холостой или женатый? Что я, дура, спрашиваю? А вообще та, домотдыховская Света, лучше меня или хуже? Нет, ты с ней не только в кино ходил! Ты сюда привалил, чтоб понятно что. Так учти: со мной это не пройдет. Но пасаран! («Ой, надо же… Светка Ширяева! Она! В одной компашке недавно познакомились, она сюда ко мне приезжала, я ей кордарон доставала!») А ноги у меня красивые, правда? 36-й размер, в «Детском мире» покупаю сапоги, дешевые, и никаких проблем, но учти: хоть я и с закидоном, но еще девушка и ни-че-го такого, усек?.

Сама — крепенькая, легкая, ладненькая, завитушки тонких бровей придают глазам стремительность, взгляд острый и хитрый. В прошлом году окончила фармацевтическое училище, работает сейчас рецептером в аптеке на Ленинском проспекте, в две смены, сегодня была с утра.

А вот и мать пришла, и Алеша жадно глянул на ту, которая солнцем воссияла над аппаратными буднями женатого Михаила Ивановича, но не ослепила его, потому что Михаилу Ивановичу внушено было: расторжение брака сузит коммунистическую перспективу и удлинит сроки осуществления гуманнейших идеалов.

Глянул — и поразился тому, как красива дочь этой сухой, вежливой и быстро постаревшей женщины, едва дотащившей до дома сумку с провизией. «Вы не поужинаете с нами, молодой человек?»

Света вытолкала его на лестничную площадку.

— Здесь, как видишь, меня не полапаешь. Приходи в аптеку, там тоже не полапаешь. Но все равно приходи. Найдешь, если захочешь.

Михаилу Ивановичу он сказал:

— Она умная, чистая и очень скромная. Но так напугана этим миром, в такой растерянности, что прикидывается ехидной, злой и развратной… Да подберите сопли, сытая она и знать вас не желает…

Ночью с совком для пробы пришла в цех девица из экспресс-лаборатории, Алеша разговорил ее и понял: дни его сочтены.

Когда земля пригрелась солнышком и снег кое-где сошел, Алеша поехал к дяде Паше, на его работу, о чем слезно просила Наталья. Что-то случилось с дядей Пашей, не бывал он у нее уже несколько недель. «Если помоложе нашел, так ты уговори вернуться. Я ведь его, увечного, люблю, ой как люблю!»

Окраина Перова, сюда приехал Алеша. Оставив позади почерневший за зиму стадиончик, собиравший летом пятьсот и больше болельщиков, он выбрал тропку посуше. Давно здесь не был, дорогу подзабыл, но путь указывали алкаши, прущие к поляне за ручьем. Весенняя половодица, висячий мостик почти касался грязно- желтой воды. Природа позаботилась об алкашах, овражком защитив пьющих. Ни один милицейский автомобиль не мог подобраться, а скандалы и ссоры на поляне гасил дядя Паша.

Его Алеша нашел в кустах, дядя Паша сидел на вчетверо сложенной телогрейке, был в порыжевшем от дождя кительке, рядом — ведро с водой, в ведре — стаканы. Как раз подошла очередная троица, мужикам понравился высокий пень, достали бутылку, ищуще, растерянно огляделись — и тут дядя Паша, протерев стакан из ведра влагопоглощающей тряпицей, положил его в копеечный конверт без марки и с достоинством, не навязывая себя, приблизился к желающим распить. Протянул — и отошел в сторонку, чтоб своим присутствием не искажать ритуал, и на такое расстояние, что само собой напоминалось: стакан следует возвратить, присовокупив к нему посуду — бутылку. Подавал и принимал стакан правой, о двух пальцах, рукой, один взгляд на которую объяснял и облагораживал его должность при полянке, одновременно вызывая в памяти размеры пенсий инвалидам и воинам.

Вновь устроившись на телогрейке и опустив пустую бутылку в мешок, дядя Паша спросил о Наталье. Еще раз отошел, обеспечив женщину и двух мужчин, но задерживаться рядом с ними не стал, догадался, что эти надолго и стакан им понадобится. Обычно же он скромненько посиживал метрах в десяти от компаний, спиной к ним, улавливал разговоры, процеживая и сортируя услышанное, пользуясь еще и тем, что пьющие ненамеренно разговаривали громко. Много чужих тайн перепало дяде Паше, он и жил ими, иначе не властвовал бы на поляне, не считался бы хозяином всей округи. Выполнял заодно и функции посредника. «Друг, извини, случайно долетело, тебе двести метров рубероида нужно… Могу сказать, где и у кого…» Бывало, его самого искали: «Дядя Паша, Володька Шерстяной придет, так передай — жду завтра на том же месте…» В человека при стакане определился он случайно. После корейской войны авиационное начальство не хотело признавать осколочное ранение руки за фронтовое увечье, райсобес тоже заартачился, так и остался дядя Паша ни с чем, без пенсии, обозлился на всех и стал получать удовлетворение от должности, которую уступил ему на время заболевший инвалид. Так и задержался он на этой ступеньке, опуститься ниже не мог, мешало самолюбие. Но и вверх не тянуло нисколечки. Скрывал, конечно, от Натальи и ото всех род занятий, и только Алеша знал, на каком ракетном предприятии работает дядя Паша. Много лет назад загудел отец, когда еще был слесарем-сборщиком на заводе неподалеку, Алеша искал его везде и нашел здесь, гостящим у дяди Паши.

— Как у тебя дела?

— Плохо, — сказал Алеша. — Но я выстою. Я найду себе другую нору.

— Смотри. Главное — выбор оружия. Надо предугадать. Чтоб использовать то, чего ни у кого нет.

Было три часа дня, уже вовсю торговали винно-водочные отделы магазинов, поляна постепенно заполнялась. Подоспела и помощь — однорукий мальчишка, которого дядя Паша называл подпаском. Этот успевал и бутылки подносить, и новости. «Вихрастый должок передал…» Дядя Паша протянул клешню, сдавил пальцами тугую пачку.

— Ночной хищник, — отозвался он о Колкине, сам поведя о нем речь.

У Колкина водятся деньги, сказал он Алеше. По местным масштабам — большие деньги. Откуда они — непонятно, однако их можно связать с двумя происшествиями, одно за другим в конце прошлого месяца. Кто-то ударом сзади оглушил в соседнем районе продавщицу магазина и забрал всю ее личную выручку, более двух тысяч рублей, как говорится, мелочь, но приятно. В милицию продавщица не заявляла, не хотелось ей объяснять, откуда деньги. Не пошла в милицию еще одна гражданка, всю ночь без сознания пролежавшая в парке, и что умыкнули у нее — тайна. Если сопоставить эти происшествия, то, пожалуй, только Колкин на такое способен. Теперь он работает один, с фабричной шайкой рассчитался, да так рассчитался, что нет уже шайки, кто в могиле, кто в больнице. Ну, а людей с тугими кошельками Колкий всегда отыщет — компанейский парень!..