Письменная культура и общество

Предисловие к русскому изданию

Извечная мечта об универсальной библиотеке сегодня как никогда близка к осуществлению — возможно, даже в большей степени, нежели в Александрии эпохи Птолемеев. Оцифровка имеющихся в нашем распоряжении книжных собраний позволяет получить доступ ко всему письменному наследию человечества. Заявленная Google Print программа преобразования в электронную форму фондов пяти крупнейших библиотек мира вызвала одновременно и восхищение дерзновенностью замысла, и опасения издателей и авторов, связанные с соблюдением копирайта, и продвижение параллельных проектов — таких, как Open Content Alliance корпорации Microsoft совместно с Библиотекой Британского музея или Европейская цифровая библиотека, куда входят двадцать три библиотеки из разных стран. Как эти, так и другие инициативы, реализуемые по всему миру целым рядом учреждений, приближают нас к созданию нерукотворной библиотеки, которая объединит в себе все когда-либо написанные книги. Идея эта сама по себе великолепна: по словам Борхеса, «когда было провозглашено, что Библиотека объемлет все книги, первым ощущением была безудержная радость». Второй реакцией, на мой взгляд, должно стать осмысление процессов, связанных с оцифровкой тех текстов, существование которых началось не на дисплее.

Прежде всего встает вопрос о том, какой способ восприятия письменности предполагает — или предлагает — электронный текст. По правде говоря, о читателях прошлого нам известно больше, чем о читателях современных. К примеру, мы знаем, что чтение свитков в Греции и Риме было чтением непрерывным, оно требовало участия обеих рук читателя и позволяло ему одновременно диктовать, но отнюдь не писать. Мы знаем, что революционные изменения, вызванные появлением кодекса, породили новые, невозможные прежде жесты: появилась возможность листать книгу, легко находить и цитировать какой-либо отрывок с помощью указателей, отсылающих к ее листам или страницам, отрываться от чтения, сравнивая различные фрагменты в одной и той же книге или в разных книгах, читаемых одновременно. Тем самым материальные характеристики письменного текста обусловливали наиболее важные, основополагающие практики письменной культуры и в то же время — восприятие отдельных произведений, которые в эпоху volumen были разбиты на несколько книг, а с появлением кодекса могли соседствовать под одной книжной обложкой с другими сочинениями.

Как описать чтение электронного текста, который делает странными и ненужными наши унаследованные с детства привычки, наши самые спонтанные жесты? Ведь экран — это не страница, а поверхность, на которой волею читателя собраны и выстроены разнообразные, неповторимые и легко меняющиеся текстовые единицы. А значит, электронный текст существует не только в двух измерениях, у него есть глубина, из которой на светящуюся поверхность компьютерного дисплея выводятся тексты (или изображения), содержащиеся в бездонном пространстве виртуальной библиотеки. Как следствие, в цифровом мире складывают не материальные объекты — листы, из которых состоят тетради кодекса, — но сами тексты: в процессе чтения их требуется «развернуть» и «прокрутить». Отсюда — фрагментарный, обрывочный характер подобного чтения.

Уже в этом факте наглядно проявляется глубокое различие в способе чтения «одних и тех же» текстов, возникающее при изменении их материальной записи. При чтении рукописных или печатных объектов значение каждого фрагмента выстраивается, исходя из физической последовательности текстовых элементов, составляющих эти объекты. Электронное же чтение основано на логических структурах, задающих иерархию полей, тем, рубрик, ключевых слов. Следовательно, при первом способе чтения смысл данного текста складывается в соотнесении с другими текстами, помещенными вместе с ним, до или после него, позволяя тем самым расшифровать эстетический или интеллектуальный замысел данной публикации. Второй же способ, подобно формальным языкам XVII-XVIII веков, получает опору в энциклопедической системе знания или информации, в рамках которой читатель имеет дело с различными фрагментами, не имеющими иного контекста, кроме их принадлежности к одной и той же тематике.

В свете этого соображения вырисовывается главная проблема, стоящая перед нами сейчас, когда все библиотеки мира заявляют о необходимости создавать цифровые коллекции, — проблема выбора. В самом деле: нужно учитывать катастрофические уроки ряда прецедентов, вроде той политики микрофильмирования, которая, по крайней мере в США и в Библиотеке Британского музея, привела к исчезновению многочисленных фондов (в частности, подборок периодики, которые после перевода на микрофильмы были уничтожены или распроданы по отдельным номерам). Реализация идеи универсальной электронной библиотеки, способной в будущем обеспечить удаленный доступ ко всему письменному наследию человечества, ни в коем случае не должна повлечь за собой изъятия и тем более уничтожения объектов, которые на протяжении веков служили для передачи текстов читателям. Одно лишь семантическое содержание текста не исчерпывает его значения, вернее, тех значений, какими наделяли его читатели, современники или потомки, апроприируя письменные объекты, выступавшие его носителями. В эпоху, когда головокружительные возможности, открывшиеся благодаря цифровым технологиям, укрепляют в нашем сознании представление о том, что текст всегда равен сам себе независимо от его формы, следует еще раз напомнить: это неверно. Лучший способ доказать это — проанализировать конкретные исторические ситуации, рассматривая значение текстов как производное от читательских практик и материальных характеристик текста. «Новые читатели создают новые тексты, новые значения которых напрямую зависят от их новых форм», — писал Доналд Ф. Маккензи. Это замечание лежит в основе работ, ставших главами настоящей книги.

Все они исходят из одной гипотезы — гипотезы о том, что объекты, способы восприятия и культурные категории, поставленные сегодня под вопрос из-за появления новых модальностей коммуникации, информации и публикации, возникли в период между XIV и XVIII веками. Чтобы лучше понимать перемены, происходящие в наши дни, и новые вопросы, встающие перед нами, нужно обратиться к истории письменной культуры в масштабе большой временной протяженности.

Я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я не верю в «уроки истории» — хотя некоторые историки долгое время считали их главным оправданием собственной значимости. Если познание прошлого и может помочь нам лучше понять мир, каков он сейчас, то не по аналогии, а через различие. Конечно, настоящее — это всегда прошлое, различные пласты которого превратились в осадочные породы, и потому генеалогические исследования необходимы. Однако Элиас, мысливший исторический процесс как последовательную смену всегда непохожих друг на друга конфигураций, и Фуко, подчеркивавший его прерывистость, показали, что любая историческая ситуация несводима к ситуации предшествующей. А значит, работа историка состоит в том, чтобы, изучая каждый конкретный момент, соотносить анализ унаследованных от прошлого факторов — или отрицания и забвения их — с выявлением особых, неповторимых связей между дискурсами и практиками.

Об электронной революции сказано немало слов. По иронии судьбы они образовали уже изрядный сектор печатной продукции, отсрочивая тем самым ее пресловутое исчезновение. Нередко они то с энтузиазмом превозносят нерукотворные библиотеки и книги будущего, то горестно оплакивают все сразу — книгу, письменность и читателей. Я ставлю перед собой иную задачу: обратившись к истории большой временной протяженности, предложить более точное восприятие категорий и практик, которые сегодня оказались отвергнутыми, несостоятельными или неадекватными из-за трансформаций письменной культуры.

«Книга меняется уже потому, что не меняется, когда меняется окружающий мир». Это замечание Пьера Бурдьё применимо ко всем книгам, в том числе и к моей. Она была опубликована по-французски в 1996 году (а отдельные ее главы — в 1992-м). Сегодня благодаря Ирине Стаф она переведена на русский язык. Работы, посвященные читательским сообществам и читательским практикам, различным этапам дискурсивной и социальной дефиниции фигуры автора или тревогам, которые порождал в обществах прошлых эпох избыток книг и беспорядок дискурсов, имели в 1996 году одну четкую цель: показать, что материальность текстов и текстуальность письменных объектов неотделимы друг от друга. Уроки New Bibliography 1940-1950-х годов с ее повышенным вниманием к модальностям публикации текстов — уроки, слишком надолго забытые историей книги на французский лад, — позволяли выработать такой метод анализа, при котором смысл текстов (или их атрибуты) не отделялся бы от их материальной формы. Важной опорой для подобного замысла послужило определение «социологии текстов», предложенное Доналдом Ф. Маккензи, а также история различных способов использования письма, созданная Армандо Петруччи на основе достижений палеографии и кодикологии.

Мир изменился — и русские читатели знают это лучше, чем кто-либо. Те же самые работы приобрели новые значения уже потому, что усилилась роль новых технологий производства, коммуникации и рецепции текстов (а также изображений и звука). Чтобы яснее обозначить важность исторического подхода для понимания настоящего, я решил добавить к книге две работы, которых не было во французском издании 1996 года. В них я пытаюсь объяснить радикальные перемены, происходящие в настоящем, определив их место в истории письменной культуры и ее использования в масштабе большой временной протяженности. Проблематика этих статей связана с воздействием, которое оказало изобретение кодекса и «экранного» письма на способы записи текстов и на сменяющие друг друга определения книги, со «смертью читателя», которая последовала за провозглашенной Бартом «смертью автора» и которую констатируют социологические исследования и используют цифровые технологии, а также с переменами в порядке языков, дискурсов, аргументации и собственности, ставшими результатом рождения цифровых текстов.

История письменной культуры — это не только археология исчезнувших практик. Она может помочь нам осознать те изменения, которые мы переживаем, не всегда как следует их понимая. В этом смысле она является полноценной участницей социальных дискуссий, проясняя решающие моменты в выборе будущего для наших обществ.

Ноябрь 2005