Город

Дарья Велижанина
Город

…заботы века сего… заглушают слово…

Евангелие от Марка

На улице шел дождь. По улицам шел дождь. Точнее, он шел, как придется: и по улицам, и по деревьям, обдавая стекла домов и стуча в основательно и боязливо закрытые двери. Его серый плащ задевал за большое и высокое небо, а это значит, что и дождь был большим, и солнце морщилось, заслоненное.

Откровенно говоря, еще длились солнечные часы. Их должно было быть очень много, потому что ночь была белой.

Солнце смотрело на часы и считало шаги дождя. А дождь не спешил и шел как будто в глубоком раздумье по площадям, по мостам, вступая в реки и беря во влажные руки ветви деревьев.

А потом дождь вдруг остановился. Просто застыл на месте. О чем-то подумал. И остался в лужах. Ветер неторопливо снимал его плащ с потолка неба. Солнце брезгливо всматривалось, ожидая. Оглянувшись на покидаемый город, солнце увидело, как с остатков плаща падают капли, и – радугу…

1

Вдоль дорог от метро протянулись до войны построенные дома с высокими арками и оградами, много превосходящими человеческий рост, с балконами и колоннами, тяжело вознесенными на массивные стены. Всюду в сооружения добавлен серый оттенок, вмешанный в основную желтоватую краску.

В глубинах улиц дворы: дома мелкого кирпича с высокими липами и кустарником. За дворами, удаляясь в узкие переулки, по тяжелому запаху и уродливости сооружений определяешь близость заводов – Кировского и «Северной верфи».

В просторной комнате канцелярии у стола, где однажды начинаю работать, распахнуто высокое, почти до самого потолка, окно. Рамы его пострадали от влажности и долгого времени, с трудом приходится открывать их каждое утро и захлопывать по вечерам. Краска потрескалась, светлая поверхность покрылась пылью – руки пачкаются, когда я дотрагиваюсь до окна.

Комната выглядывает во двор с кленами и шумом машин. Весь проем окна закрывает ржавая и темная решетка. Как усмешка, форма ее представляет солнце с расходящимися лучами. Держусь за прутья и пытаюсь увидеть нечто большее, чем привычный пейзаж, но мое окно не дает мне такой возможности.

Вспоминаю виденный сегодня завод: бледное замеревшее утро, горячий утомительный запах асфальта, густо налепленная зелень аккуратно покрашенных тополей – окаменевших на фоне светлого неба и шершавости стен.

Во всем наведен порядок, лицам придана серьезность, а зданиям – насыщенность тона и определенность отношений и контуров. Тревога от неясности будущего промыта свежестью летнего дня, и лишь деревья и небо постоянно надежны в прошлом и настоящем. Самое первое в новом месте – поворот головы к окну. Взгляд сливается с кленами, их несомненно ты включаешь в свои союзники и дружишь с ними; небо же никогда не выглядит пошлым.

Представляется, что в руках у меня видеокамера. Оглядев серые стены арки, она упирается в черные перекладины ворот, и, после тени на улице, стоит немного прищурить глаза – в синеву брызжет вечернее солнце и набегает зелень травы и деревьев.

У обочины нежно-голубым блеснули новые «Жигули». Возле метро торгуют черешней и абрикосами. Женщина прогуливает собаку и вытирает ей зад подорожником. Мамаша окликает дочку моим именем…

2

Этой весной в темноте проспекта у Аничковых коней освещенные здания на другой стороне я вдруг увидела воплотившимися однажды идеями некогда живших людей (страдавших или восторженных): ошеломляющими проектами, предметами размышлений, причиной горечи или триумфа; но для меня в этот вечер они – только препятствия, много раз задававшие мой маршрут и образующие мой горизонт. О них думали, их оставили здесь на века. Город блеснул передо мной в ночи жесткой конструкцией, устаревшей, консервативной системой, – непоправимостью, данностью, – и я внезапно пугаюсь возможности быть здесь рожденной – созданной городом…

Упорно и медленно, требованиями и подробностями город поворачивает на себя, свое насущное (но – не мое), заставляет вдруг быть им занятой, тогда как в свободе я – только стояла бы и смотрела и много бы для себя (и себя также) в этом нашла – и многое отдала бы в ответ.

Вещественностью отвлекает, мелочами. Препятствия называем – заботой.

В камне улиц влияние. Дома под настольной лампой пишу, и внутри он же: легкий, пройденный, утомивший, оставленный.

Вспомнила Блока. И страшно его – здесь – представить: улицы, молодость, смех навстречу – и отсутствие смысла в глазах.

3

На юго-западе «зеленый район» – собрание грубых невзрачных многоэтажных домов и высоких старых деревьев: запыленных, с обломанными ветвями, вытянувшихся в тени лип и вязов. Замусоренная дорога между домами – неровный асфальт, в ямках и выбоинах которого после дождя остается вода, а сам он покрывается слоем намокшей земли и пыли.

У края улицы начинается лесопарк, и мокрая густая трава, избегнувшая камня, вырывается беспорядочно из-под ног, торчит упрямо и спутанно, как шевелюра проснувшегося человека. Ногам удобней и мягче шагать по песчаной тропинке. Взгляд пробегает каменную старинную дачу, заросшие неглубокие пруды, яблони, лиственницы, низкие кусты и овражки. Все это городское: растрепанное и случайное.

Созрели семена подорожника. С шершавого стебля ссыпаются мелкие семечки в треугольниках-колпачках.

Поднимаешься, и утомленные после рабочего дня глаза устремляются в небо. Заслоненное облаками, даже и так оно высоко и изменчиво: узоры мороза, густой желтый пар над кастрюлькой, упавший в чистую воду пух с тополей. Замечаешь, насколько ближе тебе вещественная повседневность, нежели небо, если его ты с ними сравниваешь, а не иначе. Небо единственное, чем мы еще обладаем, поскольку сами не там. Самолетик выглядит игрушечным и несерьезным, возможно долго провожать его взглядом: представлять расстояния и видеть возможность полета – путешествия, долгого удаления…

4

Помню ведь: В начале было Слово. И что Слово было у Бога. И Слово было Бог. Понимать ли это буквально? «Священный трепет» – явление безусловно реальное в темные ночные часы, когда свет лампы выделяет на столе страницы книги: Рильке, Цветаева, Пастернак.

На бессловесные твари не возлагают ответственности, ибо не ведают, что творят. Слово есть мысль, осмысление, и – вслед за этим – мужество понятое принять. Легкомыслие – неглубина, недалекость, а значит, слабость.

Вдруг начинают тревожить деревья в окне. Я говорю себе: клен. Зеленая черепица. Что еще? Молодость дерева и безусловность его нахождения здесь. Нет, не так… Деревья живут, живые и… неподсудные.

Это к собакам мы уже начинаем цепляться: «Плохая! Так делать нельзя!» Или: «Хороший пес!» А, впрочем, мы остаемся одни и отвечаем.

Собственно, что в нас такого…

5

…Печатаю под диктовку длинный текст в примитивном тяжелом стиле, спешу, задыхаюсь от чуждости темы и фраз, в голове в то же время возмущенные слабые мысли-протесты – им приходится прорываться с трудом сквозь навязываемые слова, а я же сама их глушу, утишаю, чтобы не сбиться, при этом злюсь. Неясные недодуманности едва маячат во внутреннем монологе – теперь бы их не забыть, а точнее: понять, что это промелькнуло живое в тяжелеющей голове.

Постоянное чье-то присутствие – самое худшее: болтовня, препирательства или еще больший шум, от которого избавление невозможно, ибо это и есть собственно жизнь здесь: взаимодействие и столкновения с посетителями и сотрудниками, людьми знакомыми и впервые увиденными, каждодневная вовлеченность в чужие заботы – тех, кто беседует рядом, спорит в соседней комнате, общается по телефону.

Мысли словно тонкие нитки в неряшливом грубом плетении жизни, в которое вглядываюсь с напряжением (слишком многое отвлекает), – в опасливом предвкушении их тяну, боясь торопливостью потерять едва найденное.

Куски украденной жизни – сбор ярких, но все же осколков. Песок, взятый пока без умения строить. Едва размятая глина, незавершенность.

6

На подоконнике желтая лапа. Кленовые листья нам дружественны, особенно в сентябре. Зеленую безличность травы они одушевляют теплым цветом своих раскрытых ладоней. Их запах, в отличие от летней цветочной самозабвенности, – запах подошедшей к холоду жизни: в нем напряженная сила предсмертного существования, особая ясная и трезвая радость. В осени видение и чистота, ей присуща холодная страстность – страстность духа.

Страсть – напряжение жизни и сжатость, цельность и собранность, жесткость выбора – да.

Страсть – когда осыпается лишнее, сущность освобождается от случайности.

Страсть – сосредоточенность и поглощенность, в страсти желание жить – отважность.

Долгий осенний дождик окончательно отгородил город от лета. Клены от воды потемнели. Люди осторожно переступают лужи. В освещенных комнатах зимние настроения, и дружественнее становится чашка чаю.

Выключаю компьютер. Выхожу в прохладность и вольность вечера.

7

Безветрие позволяет увидеть необыкновенный октябрь: желтые груды листьев полностью сохранены на деревьях. Вечером в глубине бульвара легкий туман, и я стараюсь пройти по аллее, чтобы заметить, как удачно размытая даль окружена четкими пятнами ближних веток.

Постоянно чувствую себя беспомощной в слове и никак не доберусь до глубин: почему беспомощность именно этого рода угнетает больнее всего? «Беспомощность» не вполне отражает вопрос. Слово же «неуверенность» включает в себя, к сожалению, «не», а мне хотелось бы отразить не отсутствие, а именно постоянную живость во мне – чего? – ощущения малости (Роберт Вальзер?), или, скорее, – ощущения смутности в смысле неточности (снова «не!»).

А за окном скамейка представляет картины: сегодня там три старушки с тремя собаками. Одна совсем забавная бабушка – болтает короткими ногами. Старый терьерчик дрожит от холода или же нетерпения – хозяйка взяла его на поводок. На скамейке между старушками расползлась «мопсина» (породы не знаю). Третья, лохматая, чешется и вдруг тоже вспрыгивает на скамейку, бабульки смеются, а я улыбаюсь слабо: мне ясно, о чем они говорят, известен их повод общения.

Художественная определенность: три фигуры, связанные тремя зверьми…

Сажусь писать, чтобы добраться до сути. В данный момент я села писать для того, чтобы понять, зачем я сажусь писать, когда желаю в чем-нибудь разобраться… Пытаюсь словами материализовать мысль, сделать ее зримой-наглядной, чтобы затем на образ ее словесный взглянуть – похоже? Неуверенность в собственной памяти и «невырубимость» написанного дают мне ощущение желаемого (пусть обманчивого и временного) спокойствия.

Так выходит, что слово вначале – пойманная реальность (тень реальности? след? отпечаток?). Реальность, сумевшая жить иначе (мы помогли). А дальше – проверка читателем (сотворцом?): не на точность, может быть, – на конструктивность (на способность-возможность теперь показывать и представлять – воссоздавать – впечатляющий мир).