Город

8

Вышла вчера вечером из подъезда и удивилась: в сорок минут землю закрыла снежная крошка. Пылью снег осел на деревьях, на кустарнике паутиной. В ветвях скрывают надутые желтые брюшки фонари-паучки.

А сегодня день с утра легкий и солнечный, первое зимнее воскресенье: мороз и сразу же много снега. Снег вчера падал с дождем на еще теплую землю – сегодня неровный и плотный лед.

В пути фотографирую Измайловский собор: грубая синева куполов смягчается снегом, он тает на солнце.

Проваливается в снег и небо светло-голубой Никольский собор: яркие с острыми краями купола – забыла о хрупкости.

Часовня Свято-Исидоровской церкви: главки светло-зеленые – вверх. Оранжевая в солнце синагога: на решетке черные скрещения звезды. Чужая красота или она – одна?..

Жизнь есть все-таки чувство, а не предметы. Попробовать его обрести? За поступками ближних разглядеть страх вещественного. Выйти из общего города.

Живу в своем слове: мыслю, этим и существую. Все другое навязано, и неожиданно задевает неясное: вечность. Пережидание и тоска должны быть конечны, поскольку считают минуты, но только в вечности – восхищение и любовь.

Обширным холодным полем сделались вечером небеса. Ветви деревьев протянуты к ледяному пламени полной луны. Снег сухой под ногами чуть прикрывает лед. Над головой снежные полосы – жуткое морозное пространство. Фонари – теплые огненные шары, – и окна домов как сердца, противящиеся одиночеству…

9

Днем туман гулял между деревьями, цветом напоминая дым. Снега выпало много, он приник к земле. А местами остался на ветках деревьев.

Часам к пяти в окнах остаются обычно два цвета – голубой для снега и темно-синий для домов и деревьев. И эти небесные пятна на стенах к вечеру приковывают внимание, отвлекают, уводят. Улица делается желанной и праздничной – окна напротив как сияющие глаза. За порогом огромные расстояния, ветер без пределе и остановки. Голова погружается в теплое: темный воздух и яркие фонари. Все существо становится глазами, но язык нем, сталкивается с неназванными цветами, на фоне которых тонкой картиной – повисшие нитки березовых веток, волшебная сочетаемость темных зданий и фонарей.

Жалоба или молитва. Или же гимн – в лучшие времена свободы. Причем все – естественно, из глубины, от сути, в радости или ярости, и непременно с трудом – потому что и в тебе самом сопротивление, которым негодуешь. А если говорят о том, чтобы сесть и сделать (рисовать, писать), то что за результат считают: дерево, бумагу – но не душу, а она и вынуждена подчиняться часам и людям в мире – слабым людям, произволу их непостоянств, капризов, лености и невежества. А ты желаешь целого себя отдать – в красоте! – и рассыпаешься, теряешься, забываешь…

10

На синих густых небесах, над раскрашенными теплом домами, где люди, вернувшись с работы, готовятся к ужину, луна в облачном круге вдруг показалась мне глубоким саднящим порезом и напомнила о забытой тоске: насколько в юности больно и полно ощущала ее в себе, и как все раздробленно, мелко и пошло сегодня. Равнодушно смотрю, как красивы черные ветки на синем.

В холодном воздухе из далеких дворов ясно доносятся звуки шагов. Лед и мерзлость январской земли едва засыпаны свежим снегом. Каблуки скользят. В раздражении думаю о краткости отдыха и утреннем пробуждении. Круг, еще один круг, итого пять полных в неделю. Песок, месиво или крошка – моя сегодняшняя душа, и всякое человеческое присутствие в дне как случайность и необязательность, так же обрывочно и тревожно, столь же резко и раняще, столь же мешает…

Думала о единичности таких явлений, как Достоевский и Гоголь. (Классическое, образцовое, то есть – мастерское. Впрочем, больше, огромнее – исключительное.) И вдруг мысль: классика не исчерпана.

11

Воскресный путь за городом год назад. Вдоль рыжих шпал и рельсов шагаю пешком, и по бокам сухие травы (бывает, что и в рост), большое небо (в ширину!) и тишина, душе привольно: в размахе рук – до горизонта, вверх – до неба и ласточек.

Пытаюсь вспомнить внутреннее-бывшее – то есть себя-большую.

Пыль, мягкость и бархатное крылышко, оторваны края – так грубо, как своей волей для живого и не представишь: раненого мотылька несоизмеримой силы ветер распластывает по земле. Тот этим побежден, а я взята другим: теплой нежностью цвета.

И далее – через часы, происшествия – к вечеру, в чужом доме, среди занятий, вдруг неожиданным словом: Андерсен. Тихие сказки его и эта вот бабочка: искусство не отвечает и не защищается. Оно только есть. («Да», «жизнь», «любовь» – вот синонимы, существования, и, кроме них, вместе с ними, обязательно и непременно – боль. Две полярности, полные до краев. Не гасящие одна другую – никогда.)

12

В теплом квадрате двора тишина с воробьями и солнцем. Сижу на скамейке, ожидая часа экскурсии, когда девочка ровным голосом скажет о том, что прожил в доме четыре месяца, привезен под вечер, – и вот посетители, сводки, угольная надпись, – и дальше о смерти, последних часах, так что сделается тяжело – до страдания, до болезни: от уюта и тишины, детских портретов, большого письменного стола (листы и книги в работе), от возможностей, силы, словно он умер при нас, и случившееся невероятно. Слабые и растерянные (не дотянуться!) стоим у предсмертной маски. Потеряли. Оборачиваясь, уже не находим: был – и не видели, жил – а мы опоздали.

13

Поэта узнаешь не чтобы знать, но чтобы говорить с ним – жить. Тянуться, выходить из мира – в разговор. В общение с большим.

Предмет искусства – созданное – есть душа. Восторг наш и благоговение – от этого: когда отыскиваем в человеке, в ближнем, красоту, громадность сверх предела и без меры – и этим покоряемся, и этим захвачены.

Здесь будет смысл поэта – быть большим. Все – это Пушкин: потому что все мы в нем.

14

Снег ночью таял и такими быстрыми темпами, что утром не веришь этому – обширные лужи приписываешь дождю. Поверхности уравнялись: слой льда покрывается ровным слоем воды. В природу добавились блики и рябь. Но все цвета остаются оттенками серого и ему близких по чувству – до влажности стен, до черноты деревьев, до темной зелени мокрого мха на коре. Небо спустилось к домам, все слепилось в один мутный ком и усложняет движение.

Быстрым шагом иду по улицам: весенний вечер, ветер, и шапку приходится то и дело подтягивать на уши – холодно. Глаз охватывает дома, изучает и приноравливается к тяжеловесности окружения – балконы, выступы, массивные наличники окон наваливаются одновременно разнообразием и повтором, при вглядывании голову загромождают детали: карнизы, маски, различно оформленные ряды этажей; все утомляет сложностью, чувства подчинены каменной плотности стен.

Громадой из-за угла в сумерки выдвигается Исаакий, коричнево-красным освещены «Астория» и «Англетер», а темные воды близкой Невы вдруг вступают в улицы древностью, допетровским существованием, чернотой глубины. Подсвечен огнями мост, желтые, белые огоньки сброшены в реку. Льдины расколоты и сдвинуты к берегам.

Теплой веселостью всплывает забытая нежность к городу и отражается блеском в улыбающихся глазах…

2002-2021