Зов Оз-моры

Мина начал искать тайну мааров четыре года назад, сразу же после того, как похоронил жену Пелагею – единственного близкого ему человека. Остальных его родственников задолго до её смерти унесла моровая язва.

Пелагея мучилась от болей в животе и медленно угасала, но от своих друзей Мина не видел ни помощи, ни утешения. Один за другим они начали избегать его. Даже кровный брат Алферий перестал к нему заглядывать. Ведь всем нравятся люди весёлые и хлебосольные, а не угрюмые и замкнутые в себе.

Когда Пелагея умерла, Мине нестерпимо захотелось поговорить с вайме жены. Курганы ему виделись дверьми в загробный мир и, копаясь в них, он ждал, что с минуты на минуты из вырытой ямы вылетит огромная зелёная бабочка и скажет: «Это я, Полё!» Он почти забросил свою кузницу. «Умом тронулся!» – решили односельчане. Самые сердобольные подавали ему, чтоб не умер с голоду.

Месяц за месяцем Мина рылся в маарах, но бабочка так и не вылетала. Он находил лишь бурые кости и черепа, детали конской упряжи, черепки, горшки и украшения, совсем не похожие ни на русские, ни на эрзянские. Встречали ему и покрытые патиной бронзовые ножи, наконечники стрел, серпы… Такими в Вельдеманове уже никто не пользовался.

Тогда-то Мина окончательно понял, что маары насыпали не ратники Ивана Грозного, а какой-то неизвестный народ, живший в глубокой древности, задолго до рождения великого царя. «Не этот ли народ сложил Оз-мору?» – задумался Мина[2].

Русь в те времена переживала смуту, и крещёные нижегородские эрзяне, отбившиеся от власти белого царя, возвращались к старой вере. Как и все односельчане, Мина жил двойной жизнью. Он звался Миной в церкви и Пиняем на керемети, где в дни сельских молений поклонялся эрзянским богам Чам-пазу, Нишке-пазу и Анге-патяй, а заодно и Пресвятой Богородице.

Слушая величественную мелодию и загадочные слова Оз-моры, он хотел проникнуть в её смысл. Что пел давно исчезнувший народ, о чём просил своих богов? Нельзя ли, поняв слова древнего гимна, воскресить любимую Полё?

«В курганах наверняка зарыты какие-то письмена? Вдруг, прочтя их, я раскрою тайну Оз-моры?» – думал Мина.

Ради этой липкой идеи он пожертвовал всем, чем мог: окончательно забросил свою кузницу, жил впроголодь, перестал гулять с женщинами и искать себе новую жену. Год за годом он вгрызался лопатой в слежавшиеся тела курганов, чтобы глубоко в их недрах найти эти письмена, а потом отнести в церковь. «Уж поп-то точно прочтёт! Он же грамотный. Не может быть, чтоб не прочёл».

За четыре года Мина так и не нашёл ни книг, ни пергаментов, ни берестяных грамот. Зато ему изредка попадались осколки глиняных горшков с загадочными узорами и знаками. Однажды он отыскал каменное навершие булавы, к которому приделал деревянную рукоятку. Получилась грозная палица.

Находки он складывал у себя в чулане: кости к костям, черепки к черепкам, топоры к топорам, бронзу к бронзе… Теперь соседи стали считать его уже не сумасшедшим, а колдуном-духовидцем.

Однажды после православного богослужения к нему подошёл священник, который в церкви звался отцом Афанасием, а на керемети – оз-атей Учватом.

– Минка, почему люди зовут тебя черемисом[3]? – спросил он.

– Откуда мне знать?

– Слышал я, что ты занялся колдовством, некромантией. В маарах зачем-то роешься, кости и черепа оттуда выкапываешь. Так только черемисы делают. В нашем Вельдеманове их терпеть не могут. Жили здесь раньше три семьи. Много козней они строили. При царе Борисе такой пожар наколдовали, что сгорело полсела. Весь крещёный люд поднялся тогда на черемисов. Их заперли в сарае и сожгли во имя Спасителя нашего. Одну только молодую ведьмочку оставили. Её потом утопили в Гремячем ручье.

– Как узнали, что она была ведьмой?

– Все черемисы – колдуны и ведьмы! – отрезал отец Афанасий. – Если люди перестанут охотиться на ведьм, то ведьмы начнут охотиться на людей. Неужто ты этого хочешь? В общем, в жертву Ведь-аве мы ту девушку принесли, а черемисы из соседней деревни о том прознали и нам отомстили. Напали, опять сожгли полсела и храм Божий. Мы им ответили. С тех пор и пошла лютая вражда…

– Правда ли, что Ведь-ава раньше была демоницей? – спросил Мина, чтобы не продолжать неприятный разговор.

– Так в преданиях говорится.

– Как же демоница стала богиней?

– Эх, какой же ты тёмный, Минка! – покачал головой святой отец. – Плохо слушаешь мои проповеди! Я ж вам рассказывал о том, как она богиней стала. Ведь-ава вправду была чертовкой. Огромной, страшной на вид, хищной… но архангел Михаил как-то раз ударил её благословенным мечом. На мече том крест животворящий начертан. Архистратиг так саданул окаянную кровопийцу, что она навеки лишилась демонского облика. Человечий вид приобрела и в омут рухнула, но не потонула! Девой воды сделалась. Богиней! Красавицей! Однако кровожадность не утратила, любовь к человечинке не утеряла. Требует жертв, и попробуй откажи ей! Откажешь – такой разлив по весне учинит, что всё Вельдеманово утонет. Вот так, Минка! Но мы с тобой разве о ней говорим? О тебе! Дождёшься, и тебя на костёр потащат, как тех черемисов. Или того хуже, утопят на съедение Ведь-аве.

– Не колдую я, святой отец! Пожары на дома не насылаю. Раньше искал в мааре древние книги, но они мне так и не попались. Теперь вправду собираю… только не черепа, а черепки. Для тебя.

– На кой ляд они мне?

– На них какие-то знаки выдавлены. Вдруг это древние письмена, которые мне помогут воскресить Пелагею?

– Ну, вот и выяснилась правда! – ухмыльнулся поп. – Некромант ты, Минка! На костёр тебе пора.

– Не грози мне костром, оз-атя Учват! – вспыхнул Мина. – Посмотри лучше знаки. Ты же грамотный. Может, поймёшь, что на черепках написано?

Отец Афанасий не смог перебороть любопытство. Он зажёг свечу, зашёл в чулан и, поёживаясь от холода, стал рассматривать осколки древних горшков с непривычным орнаментом.

– Нет, Мина! На письмена это непохоже, – наконец, заключил он. – Просто узоры.

– Подожди! Я ещё кое-что нашёл.

Мина протянул отцу Афанасию каменную чашу с четырьмя ножками, исчерченную свастиками и солнцеворотами[4]. Священник повертел её в руках.

– А вот это уже магические знаки! – испуганно затряс головой он. – Из этой чаши люди не пили. Её применяли для ворожбы. Видишь, как она прокопчена внутри? В ней что-то сжигали. Видимо, туда клали угли и какую-то траву или смолу. Или, может, грибы.

– Какую траву? Какую смолу? Какие грибы? – не унимался Мина.

– Может, ладан, может, хвойник, может, папоротник, а может, и мухоморы. Кто ж знает? Не ломай голову. Поскорее зарой этот сосуд там, где выкопал, не то навлечёшь беду на себя и на всех нас. Вдруг в нём ещё осталась магия?

Мина кивнул, но он не был бы Миной, если бы послушался священника. На следующее утро он сложил в мешок осколки горшков и курильницу, пристегнул к поясу булаву, сел на коня и поскакал к далёкому кургану – тому, где он выкопал сосуд для воскурения славы неведомым богам.

На вершине могильного холма Мина сложил из черепков круг, встал посреди него, разжёг небольшой костёр, положил в курильницу угли, бросил туда сухой мухомор и запел Оз-мору. Сразу же повеяло холодом, который быстро стал леденящим. Ранняя осень обернулась зимой, и замёрзли ручейки, и пошёл снег, и прилетела чудовищная муха.

«Кельме-атя, помилуй меня!» – машинально прошептал Мина и тут же понял, что напрасно обратился к мордовскому богу мороза. Он разбудил древнюю силу, которая даже не слышала о Кельме-ате: его не было в те времена, когда она царила на Земле.

Муха зависла над курганом и мерно махала крыльями. Она хотела заморозить человека, который осмелился запеть чуждый ей гимн на вершине маара. У Мины цепенели пальцы, деревенели руки… Ещё минута – и он бы упал на траву и замёрз.

Однако Мина собрал в кулак остатки воли, метнулся к коню, вскочил на него и поскакал что есть мочи к деревне.

Гигантское насекомое не отставало. Оно подгибало брюшко, и во всадника летели щетинки, острые как иглы и источающие лютый холод. Три или четыре из них уже попали в жеребца, а одна – в левое плечо Мины.

Вскоре перепуганный конь перестал слушаться всадника. Он понёсся уже не к деревне, а к лесу. Наверное, надеялся, что ветви густого осинника задержат ледяную муху, и та отстанет. «Вот неразумное животное, – с досадой думал Мина. – Лес не согреет ни его, ни меня. Только огонь может нас спасти, да и то…»

Всадник чувствовал, как потусторонний холод расходится по плечу, как немеет рука и левая сторона тела, и понял, что пройдёт совсем немного времени, и он окоченеет. Однако у него ещё оставались душевные силы, чтобы бороться.

Мина изловчился и ударил палицей по крылу мухи, рассчитывая, что оно потрескается, как тонкий лёд. Но нет, оно осталось невредимым, лишь издало слабый хрустальный звон. Разве можно было победить бога давно ушедшего народа примитивным оружием, которое этот же народ создал?

Конь на всей скорости влетел в лес, пробежал шагов сто между стволами осин, споткнулся о пень и упал.

Изо рта у него пошла пена. Он судорожно сучил передними ногами: задние уже отнялись. Мина вовремя успел соскочить с него. Плача, он склонился над умирающим жеребцом. Осознавал, что не сумеет ни отогреть животное, ни пресечь его мучения: рука не поднимется.

Мина оглянулся. Лёгкий снег ложился на ещё не пожелтевший подлесок и шляпки переросших маслят. Муха отстала и теперь кружила над опушкой, опасаясь залететь в лес.

– Кто ты? – крикнул ей Мина. – Зачем прилетел?

– Вайю[5]! Вайю! Вайю! – ответил ветер, понятый крыльями гигантского насекомого.

«Вайю! Вайю! Вайю!»

Мина увидел подобье усмешки в фасеточных глазах мухи.

Она искала лесную прогалину, по которой смогла бы ползком добраться до человека, посмевшего её потревожить. К счастью, её тело оказалось слишком толстым для того, чтобы протиснуться между осинами.

Покружив ещё недолго, она улетела. Сразу же растаял снег на лесной подстилке, а воздух вновь стал по-летнему тёплым. Однако и круп жеребца, и плечо всадника по-прежнему коченели. Тепло их тел не могло растопить щетинки ледяного насекомого.

Мина посмотрел в глубокие бархатистые глаза коня. В них читалась скорбь и обречённость. Жеребец понимал, что жить ему осталось недолго и что смерть его будет мучительной. Он чувствовал, как леденеет его круп, как его стынет его кровь – и взглядом просил Мину поскорее убить его.

Убить… но чем? У Мины не было при себе ни кинжала, ни даже охотничьего ножа. Лишь булава с каменным навершием.

Мина поднял палицу, чтобы размозжить коню череп. Тот не издал ни звука.

– Нет, не могу! Не могу! – закричал на весь лес Мина, опустил палицу… и увидел упрёк в глазах коня.

«Они вправду как люди. Всё разумеют, только говорить не могут», – прошептал он самому себе, вновь поднял палицу и ударил коня между глаз. Потом ещё и ещё раз…