Скамейка

Он снова был здесь. На скамейке — напротив и чуть-чуть наискосок, в руках — газета. Как в дешёвых нуарных фильмах про шпионов.

Она любила нуар. Там мужчины красивы и мужественны, а у женщин никогда не повторяются фасоны платьев.

Когда-то она размышляла, не пригласить ли его на кофе. Дождливыми осенними вечерами мысли о «кофе» возвращались до сих пор. Ей представлялось, что его ладони нежные и чуть прохладные. Глупость. Откуда у полицейских нежные руки? Их удел — мозоли и шрамы. В душе и на теле.

Он провёл рукой по волосам — и она заметила в них седину. Быстро же летят годы.

Ей представилось: пройдёт год, ещё… а они так и будут пялиться друг на друга украдкой. Он — по долгу службы, а она… из любопытства? Пусть так. Оно убило кошку. Но потом воскресило, а это уже кое-что.

Ещё час, и она встанет со скамейки. Он — за ней. Но уже невидимый, неразличимый, на почтительном расстоянии. Будто не выдаёт себя каждое утро нелепой сценой с газетой. И так будет всегда.

Ну уж нет!

— Эй! Огонька не найдётся?

Не слишком оригинально. Но курильщики обычно не отказывают друг другу в просьбе. Тайное братство анонимных драконов.

Он встрепенулся. Помедлил. Но подошёл. Щелчок зажигалки. Ровный огонёк в колыбели рук. Она прикурила. Давно хотела бросить. Две вредные привычки сразу: мужчин и сигареты. Не сегодня.

— Садитесь, молодой человек, — она похлопала по скамейке рядом с собой. Он подался было назад. — Ну же! Так вам будет даже сподручнее меня охранять.

— Не положено… — пробормотал он, отодвигаясь сильнее.

Значит, не померещилось: он из тех, кто приставлен её оберегать.

— Вы правы, — она грустно усмехнулась. — Было время: мужчины мечтали, чтобы я их поманила. А теперь… зачем вам сидеть со старухой вроде меня?

Он вздохнул:

— Не говорите вздор. И не называйте меня «молодым человеком». Мы ровесники.

— Мужчина и женщина ровесники, когда им обоим по четырнадцать, — веско отрезала она. — Потом мужчина всегда моложе.

— Ваша сигарета погасла, — сердито пробормотал он, усаживаясь на скамейку.

— Тем лучше.

Повисло молчание. Он сидел, скрестив руки на груди, не то обнимая, не то пеленая себя невидимой смирительной рубашкой. Забавно. И как-то… по-детски. Не в такт глубоким носогубным складкам и чеканному профилю.

— Всегда было интересно: как становятся… вами? Полицейскими. Телохранителями.

Он пожал плечами, не ослабляя смирительной рубашки из рук.

— Я хотел стать поэтом.

— А я — репортёром, — подхватила она. Рано или поздно он оттает, или она себя не знала. — Не журналистом: репортёром. Быть первой. На острие. Но… — она грустно улыбнулась, погладив колено, — никому не нужны хромые репортёры. Я стала портнихой. Тоже детали. И две тонны скуки. Один раз увидела кое-что интересное, — вздохнула и пожала плечами, — и вот я здесь. А вы? Что случилось с вашей мечтой?

— Жизнь… — он, наконец, расцепил руки, и теперь глядел невидящим взором вдаль, барабаня пальцами по спинке скамьи. — Пришлось взять оружие, чтобы защитить… своих. То, что дорого.

Ветер крутил сухие листья. В прозрачном воздухе предметы казались резко очерченными, вырезанными из бумаги. Вдруг захотелось его поцеловать. Чтобы убедить, что понимает. Или скрыть, оставшись «просто женщиной». Недалёкой. Счастливой в неведении.

Но вместо поцелуя она, сглотнув подступивший к горлу комок, заметила:

— А потом вас приставили к вздорной бабе, которая только и делала, что пыталась скрыться от слежки… Простите. Я… — снова глоток, больше похожий на всхлип, — хотела сказать «пыталась почувствовать себя живой», но, наверное, виновата просто скука. И дистанция, — она прикрыла глаза. — Знаете, я вас отгадала довольно скоро. Вы так абсурдно курили.

— Абсурдно?

— Будто на постере кино. И пальцы… Как вы держите сигарету.

— Я наблюдал за вами…

Она чуть не пошутила: «это ваша работа». Но остановилась. Из боязни спугнуть момент искренности.

— Каждое движение — будто с картины эпохи барокко. Невыносимо. Так и горит перед глазами, стоит их закрыть… Вы зажигали свечи длинной каминной спичкой. И это было так… — он шумно вздохнул. — Если бы вы позвали, я бы пришёл.

«Он бы пришёл!»

— А потом вы сбежали из-под охраны. Зачем?

— От скуки.

— Сохранявшей вам жизнь.

— К чёрту такую жизнь! — сама того не желая, она крикнула громко, на всю улицу.

Лебеди, подплывшие к краю озера, кинулись врассыпную.

— Мало мне хромой ноги… Я… приспособилась. Сидела в красивых позах, умела заставить подойти ближе. А потом дверца мышеловки захлопнулась. Жди и не высовывайся. В тот день я просто хотела в кино.

— А чем закончилось, вы помните?

Она раздражённо пожала плечами:

— Болью в сердце. Вокруг свистели пули, а я думала об одном: теперь меня не выпустят.

— Болью в сердце, — повторил он. — В тот день я нажал спусковой крючок чуть позднее, чем следовало.

— Вас ранили?

— Можно сказать и так.

— Как и меня.

— Можно сказать и так.

— Но вы не отказались от роли телохранителя.

— Хотел доказать, что я... не такой. Поэтому напросился… в хранители, — он неловко улыбнулся. — У нас с вами были одинаковые раны. Будто мы побратимы.

Она замолчала. Разгладила юбку на коленях. И вдруг спросила:

— Я умерла? И вы?

Он помедлил. Так же, как когда впервые решился нарушить правила. Прошептал:

— Да…

— Раньше вы не охраняли меня. Вы были киллером и убили меня. Но обнаружили себя — и тогда убили вас… Я — ваше искупление?

— Вы — моё искушение. Моя ошибка. Я не должен был любоваться целью. Киллеры не пьют кофе. Жаль, ангелы-хранители не пьют его тоже.

— От кофе в нашем возрасте изжога, — хмуро отрезала она.

И вдруг расхохоталась.

— Я могу не хромать? И морщины… к чёрту их. Зачем вы седели, чёрт вас подери?

— Потому что седели вы.

— Это мило. Кстати, а призраки пьют кофе?

— Если их приглашают.