Русская сказка. Избранные мастера

Певец-импровизатор воспевает, не размышляя о форме, все, что хочет, если только извне приступают к нему какие-нибудь побуждения, так же как говорящий произносит слова, не думая об артикуляциях, необходимых для произнесения отдельных звуков, когда ход мыслей требует известного слова. Дельный певец может петь, не переставая, день, неделю, месяц, так же как и в продолжение всего этого времени он может говорить. Но с певцами, — добавляет тонкий наблюдатель, — случается то же самое, как и с красноречивыми говорунами, которые, болтая слишком долго, в конце концов начинают повторять уже высказанные мысли и поэтому становятся скучными и утомляют слушателей».[3]

Позже эти наблюдения были продолжены и углублены одним из учеников В. В. Радлова — Б. Я. Владимирцевым, который в своей книге о монголо-ойратском героическом эпосе блестяще зарисовал не только общую картину создания эпической поэмы, но и процессы работы профессиональных певцов, творцов-исполнителей.

Б. Я. Владимирцев подробно описывает, как молодой ойратец, почувствовав в себе «дар, способность и любовь стать певцом богатырских сказаний», готовит себя к этой деятельности. Начав учиться (у старых певцов-тульчи), молодой человек прежде всего стремится освоиться с сюжетом какой-нибудь облюбованной им эпопеи и с ходом развертывания ее действия. «Он знакомится (практически и теоретически) со схемой, планом данной эпопеи и вообще эпопеей; учится разбивать эпопеи на составные части, заучивает «общие места» и «формулы»... и пытается приладить все это к знакомому сюжету».

Каждый настоящий певец (как и русский сказитель былин) располагает большим запасом всевозможных таких общих мест и формул. Он «щедрой рукой сыплет, где надо, свои украшения». Он «то по вдохновению, то по расчету может выявлять свои способности, свои богатства при воспроизведении эпопей. Его искусство проявляется в умелом и увлекательном для слушателей способе пользования общими местами и украшениями. Певец то нанизывает их, как бисер, удлиняя и растягивая разные эпизоды, то делает свое описание сухим и обрывистым и ведет его быстро и бегло».

«Но самый сюжет эпопеи — незыблем; выбросить тот или другой эпизод — невозможно; это даже считается греховным делом, — но и зато все остальное зависит от самого певца, от силы его вдохновения, от уменья пользоваться поэтическими средствами».[4]

Таким образом, ойратских певцов нельзя считать только передатчиками, только «простыми исполнителями вытверженного наизусть». В их деятельности «широко проявляется творческое начало, обучение же и школа только помогают проявиться этому творчеству». Поэтому же и их произведения ни в коем случае не могут называться «безыскусственным народным творчеством». Окончательный вывод исследователя: эпические произведения современных ойратов — «именно искусные и искусственные произведения», это те же «литературные произведения, только не записанные, сохраняющиеся не на бумаге или пергаменте, а в памяти профессиональных исполнителей». Наконец, сами певцы тесно связаны со своей социальной группой (в данном случае — с кочевой аристократией) и служили ей, вполне проникаясь ее идеалами и социальными тенденциями.[5]

Так устанавливаются два существенных момента, необходимых для понимания процессов устного творчества: школа и личное начало. Существование специального профессионального сказительства установлено почти для всех народов, имеющих эпические сказания; они существовали и у нас, — и в этой среде хранились, напр., и разрабатывались былины, переходя от поколения к поколению;[6] в этой среде создалась их поэтика и тот особый тип, который характеризует былину, как таковую.

Такая же определенная устойчивая ткань, вырабатывавшаяся, несомненно, в определенных профессиональных поэтических кругах, существует и в сказке и является характерной для нее, как особого вида устно-поэтического творчества. Сказка обычно начинается и заканчивается специальными присказками («начин» или «зачин» и «концовка»); начало непосредственного изложения сводится к ряду типичных и характерных формул; при переходе от одной сюжетной линии к другой или даже иногда от одного эпизода к другому употребляются также определенные формулы («скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», «это оставим, и другое начнем и т. п.); устойчивые формулы существуют и для целого ряда описаний и положении (седланье коня, описание богатырской поездки, скачки коня, избушки на курьих ножках, диалог между хозяйкой избушки и вошедшим в нее богатырем, удивление какого-либо змея или кощея при появлении в его дворце богатыря («русский дух... русью пахнет»), надписи на ростанях и т. д., и т. п. Имеется и целый ряд деталей, которые также являются характерными и типичными для сказки: напр., исполнение с помощью различных помощников трудных задач; волшебные предметы, которые помогают герою (шапка-невидимка, ковер-самолет, дубинка-драчунка, скатерть-самобранка или сума, из которой выскакивают помощники, волшебный перстень, чудесный платок, колобок, указывающий дорогу, чудесные музыкальные инструменты и пр.). Наконец, в сказке строго соблюдаются общеэпические законы: трехчленность (три сына, три дочери, три подвига, три противника, три задачи, три попытки добиться желаемого), причем трехчленность тесно связана с градацией: каждый противник сильнее предыдущего: змей о трех головах, о шести, о двенадцати; каждая задача труднее предыдущей, а каждое царство или дворец — ценнее: царство медное, серебряное и золотое и т. д.

Все эти характерные для сказки черты принято называть, как предложил еще Афанасьев, «сказочной обрядностью» или «сказочным каноном», как говорят другие исследователи. Его наличие ясно указывает на существование в прошлом определенной школы сказителей, где вырабатывалось, хранилось и культивировалось это мастерство. «Вся техника сказок, — пишет автор специальной работы по этому вопросу, — прибаутки, присказки, начало, окончание, вставки, типические детали,— все эти традиционные обороты, обнаруживающие удивительную живучесть и устойчивость, ярко свидетельствуют, что народная сказка — не случайного происхождения, не мимолетная фантазия какого-нибудь рассказчика, но сложилась в среде профессиональных сказочников, в специальной школе, где постепенно, исподволь, в течение, быть может, нескольких столетий вырабатывалась сказочная поэтика, переходила от учителя к ученику, тщательно оберегавшему полученное наследство, и, наконец, застыла в неподвижных формах».[7]

Прохор да Борис, да Фомушка с Еремой.

В этих-то специальных школах сложились и главнейшие сюжетные схемы, как сочетания отдельных мотивов. Сами отдельные мотивы восходят во многих случаях к глубокой древности и связаны с психикой и бытом доклассового общества, определенные же сочетания и способ обработки ведут уже, несомненно, к историческому времени, к артистической среде, в лице, главным образом, шпильманов, жонглеров, мимов, скоморохов, бахарей.

Мы не располагаем достаточным количеством материала, чтоб проследить последовательно все стадии обработки сюжета и те группы, в которых происходила эта обработка, и где, вообще, жило и цвело сказочное мастерство. Но основные стадии более или менее определяются. На русской почве кульминационным пунктом было скоморошество, в репертуар которого входили не только шутливые и сатирические произведения, но и серьезные эпические поэмы и серьезная волшебная сказка. Как специальное искусство, сказочное мастерство процветало в кругах княжеских бахарей и дворцовых, а также и боярских, шутов. Но позже это перестает быть уже уделом специальных кругов, и знанье сказок и уменье их рассказывать соединяются с другими профессиями и работами — так жила сказка в помещичьих усадьбах, где она сугубо культивировалась в дворовой среде, но это уже не специально сказочники. Это — скотницы, няньки, егеря, казачки и проч. Одновременно с этим сказка живет и в иных социальных сферах, являясь орудием развлечения уже не барства и знати, но тех же самых дворовых и крестьян; живет в среде городского мещанства, в разнообразной деклассированной среде тюрем и солдатских казарм.

В этих социальных кругах сказка доживает и до нашего времени. Современный сказочник, по преимуществу, представитель крестьянства; в дореволюционное время сказки были неизменным аттрибутом казарменных досугов.

Сфера сказки в крестьянской среде была чрезвычайно разнообразна. Сказку рассказывали в семье, на посиделках и вечорках, на постоялых дворах, на работах. Особенно широко бытует сказка в разнообразных артелях. Нередко можно было услышать сказку на мельнице, где часто мельник являлся выдающимся рассказчиком сказок, и это умение рассказывать создавало ему лишнюю клиентуру. Знатоками сказки являлись и владельцы «постоялых», ямщики и т. п. Но чаще всего сказка не связана с каким-нибудь определенным занятием. Настоящий сказитель, по истине, «вольный художник», чаще всего бедняк без определенной профессии и занятий. Но знатоков сказки очень любят и знают. Есть целый ряд работ, где присутствие сказочника скрашивает тяжелую работу и как бы даже поднимает дух. Там, где работают артелями, там всегда процветает сказка. Этим в значительной степени объясняется полноценная и полнокровная жизнь сказок на Севере и в Сибири. И, главным образом, они культивируются там в артелях: охотничьих, рыболовных, лесорубных и др. На Печоре, по свидетельству Н. Е. Ончукова, староста, составляющий артель, всегда стремится залучить в нее всеми мерами сказочника или «старинщика», т. е. певца-знатока былин.[8]

По свидетельству одного из молодых сибирских собирателей, в рыболовных артелях на Байкале, сказочнику давали лишний пай и освобождали от целого ряда работ. «Человек, хорошо рассказывающий сказки, уже выше всей рыбацкой артели. Он — душа ее, источник светлых, бодрых настроений, которых так жаждет каждый человек и особенно рыбак, усталый после работы. По колено в воде, усталый, намокший, озябший, не всегда с хорошим уловом — он не падает духом, сидит далеко за полночь и слушает сказки, а рано утром окрик башлыка «по-дымайся!» заставляет его снова взяться за работу».[9]

Сейчас еще трудно говорить о роли и месте сказки в современной, переходящей на путь решительного социалистического переустройства, деревне. С окончательным уничтожением различия между городом и деревней, несомненно, окончательно изживется и отомрет устное творчество в целом; но в переходный момент сказка, конечно, еще значительное время будет сохранять свою роль и значение; по крайней мере недавние наблюдения в ловецких колхозах также обнаружили огромную роль сказителей и их значение во время промыслов.

О том же свидетельствует и другой молодой сибирский собиратель, В. А. Кудрявцев, записывавший сказки в Минусинском округе. Если сибиряк едет на пашню или на покос, то едет на целую неделю и живет там в избушке или стану. В этих жилищах обычно помещаются две-три семьи. В ненастье иногда собирается десятка два человек и среди них всегда может оказаться посказатель.[10] И сам он вспоминает из своего детства крестьянина Бакаева, часами рассказывающего в ненастные дни сказки.