Ущелье Печального дракона (сборник)

* * *

Измученные, обессиленные без свежего корма, яки еле переставляли ноги. Караван тащился медленно и скорбно, как похоронная процессия. Временами движение почти замирало: караван растягивался на сотни локтей, и тогда быки вообще отказывались идти вперед. Лишь после долгих понуканий и побоев погонщикам вновь удавалось сомкнуть строптивых яков в послушную и маневренную цепочку. Но не надолго. Проходил час-другой, и все повторялось заново.

Альбрехт Рох, подпрыгивая и покачиваясь в войлочном седле, ехал в хвосте каравана. Монах, казалось, не замечал ни гортанных криков погонщиков, ни крутых спусков и резких толчков, от которых его почти бросало на острые, как вилы, рога яка, ни частых остановок.

Монах ехал, отпустив поводья и чуть слышно шепча слова молитвы. Глаза были закрыты, а когда он приподнимал тяжелые усталые веки, то видел только два длинных, слегка изогнутых рога, грозно торчащих из темной шерсти. Рога — зловещий аксессуар дьявола. Может быть, и жесткая волосатая спина под седлом принадлежит хозяину преисподней, а вовсе не диковинному горному животному? Но пусть даже и не черт несет его сейчас неведомо куда. Все равно — кто как не сатана завлек несчастного королевского посла в мертвые ледяные горы, чтобы завладеть его душой и лишить разума?

С того самого мгновения, когда из жутких глубин подземного озера возникла чудовищная оскаленная морда, Альбрехт Рох впал в глубокое забытье и перестал различать сон и явь. Его не просто сразило страшное видение — он ясно чувствовал, как что-то оборвалось, перевернулось, остановилось у него внутри. И теперь монах пребывал в абсолютном безразличии. Ему было безразлично, куда его везут и что произойдет дальше. Воля, выдержка, целеустремленность, аскетизм и фанатичная вера, по крупицам накопленные в долгой и многотрудной жизни, — все враз куда-то исчезло. Не хотелось ни есть, ни пить, ни спать, ни думать. Только обветренные распухшие губы по привычке повторяли одну и ту же молитву.

И когда над ухом обжигающе звонко, как оборванная струна лютни, пропела стрела, он не вздрогнул, не испугался и даже сделал усилие, чтобы открыть слезящиеся глаза, а то, что увидел, показалось ему картинами сна. Впереди все смешалось. Караван, перегородив ущелье, сбился в кучу, и сквозь мычащее стадо пробивался отряд вооруженных конников. Несколько косоглазых безбородых всадников в лисьих малахаях и полосатых халатах вырывались прямо на монаха. Пронзительный разбойничий гик заглушил беспокойный рев яков, и прежде чем Альбрехт Рох наконец осознал, что все это не сон, — тугой монгольский аркан сдавил ему горло. Инстинктивно монах ухватился обеими руками за тонкий натянутый ремень и, теряя дыхание, вылетел из седла головой на камни…

Он не скоро пришел в себя, а когда открыл глаза, подумал, что ослеп. Рот запекся, лицо саднило и глазницы были точно засыпаны толченым стеклом. Он видел перед собой одну черноту — ни звезд, ни ночного неба, ни потолка, ни стен. Он пошевелился и понял, что не связан. Тогда осторожно, чтобы не спугнуть последнюю надежду, он поводил рукой перед глазами. Мелькнула неясная тень, и в горле монаха хрипло булькнул радостный вскрик: он видел, значит — не ослеп!

«Снова темница», — скользнула первая мысль. Однако за два года, проведенные в подвалах исмаилитской крепости, он хорошо изучил гнилой подвальный запах тюрьмы. А здесь дышалось легко. И только один посторонний запах примешивался к свежей прохладе и соблазнительно щекотал ноздри. Это был ни с чем не сравнимый аромат жареного мяса. Монах вспомнил, что не ел два или три дня и окончательно пришел в себя.

Приподняв голову, он заметил неправильный овал входа, обозначенного красноватыми блестками, и догадался, что находится в пещере. Альбрехт Рох пополз на свет и, когда выбрался из пещеры, увидел звездное небо, окаймленное рельефным очертанием гор. Повсюду светились огни походных жаровен, вокруг которых, негромко переговариваясь, пировали монголы. Удивляли порядок и спокойствие, столь необычные для необузданных кочевников, без меры буйных и шумливых — особенно в минуты пиршества и дикого веселья.

Монголы, чинно рассевшись вокруг жаровен, без криков и гогота поедали жареное мясо, поочередно прикладываясь к большой деревянной миске, которую то и дело наполняли из бурдюка. В стороне у реки топтался почти невидимый табун стреноженных лошадей, и свободно разгуливали яки. Откуда взялся в безлюдном памирском ущелье монгольский отряд, ведал, должно быть, один только бог. Альбрехт Рох нащупал на груди серебряную пластинку — охранную посольскую грамотку, сорвал ее и смело шагнул к ближайшей жаровне. Он знал всего лишь несколько фраз по-монгольски, но решительный вид странного человека в изодранном длиннополом рубище и его крикливый петушиный голос подействовал на пирующих воинов так же, как действует лай внезапно вылетевшей из подворотни шавки на опешившего быка. Один из монголов опасливо взял протянутую пайцзу и угодливо передал десятнику. Тот недоверчиво повертел посольский пропуск перед углями, хмуро поглядел на монаха, что-то скомандовал и исчез в темноте.

Не долго думая, Альбрехт Рох примостился к огню, схватил с решетки большой кусок конины и принялся жадно рвать зубами твердое, но сочное мясо. Остальные монголы перестали жевать и с удивлением наблюдали за монахом. Один из воинов протянул ему миску с густым прохладным кумысом. Но не успел Альбрехт Рох, который постепенно начинал входить в роль королевского посла, допить и доесть, как перед ним вынырнул запыхавшийся десятник и схватил монаха за ворот. Монгол что-то крикнул, подчиненные разом повскакали с мест, ринулись к жертве, подхватили под руки и, осыпая ударами и пинками, потащили вслед за бегущим вприпрыжку начальником.

Наконец побои прекратились, галдеж смолк, и Альбрехт Рох почувствовал, что его больше не держат. Перед ним ярко пылала небольшая жаровенка, от которой пахло не дымом и горелым мясом, а какими-то душистыми травами и благовониями, которые напомнили монаху знакомый с детства запах ладана. Подле жаровни на ворохе тюфяков, одеял и ковров восседал старый тучный монгол с толстой короткой шеей, редкой седой бородой, волосы на которой можно было пересчитать по пальцам, и глубоким давнишним шрамом через все лицо — след тангутской секиры или хорезмского клинка.

Судя по богатой одежде, отягченной дорогими мехами, судя по властному неподвижному взгляду и по презрительно оттопыренной нижней губе, судя по тому, как угодливо притихли жавшиеся в стороне монголы, — старый военачальник был важной персоной. Однако кем бы ни был этот самодовольный вельможа — Альбрехт Рох, избрав дерзкую наступательную тактику, решил действовать безбоязненно и нахально.

«Я — посланец французского короля, еду в ставку великого хана», — выпалил он две хорошо заученные монгольские фразы, сопровождая сказанное отчаянной жестикуляцией.

Вельможа даже не шевельнулся, только метнул на монаха недобрый колючий взгляд и прорычал в сторону несколько неразборчивых слов. И тотчас же из-за его плеча появился маленький щуплый человек в синем атласном халате. У него было желтое скуластое лицо и раскосые глаза, которые поминутно сужались в тонкие, едва заметные щелки. Но это был не монгол.

Внешний облик монгола не спутать ни с чем: темное лицо, лоснящееся от жира и копоти, немытое тело, от которого постоянно исходит запах прокисшей грязи и пота. Эту вонь не в силах заглушить никакая парча или меха, надеваемые поверх вшивого нижнего белья, которое менялось не раньше, чем само расползется от жирного пота. Вот что являла собой основная масса непобедимого воинства Чингисхана, Батыя, Чагатая, Угедея и их преемников — нынешних, люто враждовавших ханов.

Не таков был маленький человек, который появился из-за спины монгольского сановника и теперь вплотную подошел к Альбрехту Роху. Опрятное одеяние. Чисто вымытое лицо — свежее и здоровое; желтый цвет кожи скорее напоминал желтизну спелого налитого яблока. Жидкая, но тщательно расчесанная борода. Жесткие и черные как смоль волосы аккуратно сплетены на затылке в тугую косичку.

Альбрехт Рох сразу решил, что человек с косичкой — китаец, один из многочисленных грамотных чиновников, которых, как пыль в поры, впитало разжиревшее тело монгольской империи, которая как и всякое государство не могла существовать без административного аппарата. Китаец — он был на голову ниже Альбрехта Роха — внимательно оглядел монаха и что-то спросил по-монгольски. Альбрехт Рох не понял ни слова. Тогда китаец повторил, по-видимому, тот же вопрос по-персидски. Снова произошла заминка. Стремясь не потерять контакта, монах быстро заговорил в ответ по-арабски, скороговоркой повторив, что он, дескать, посол, едет с поручением французского короля и просит не чинить ему препятствий. К удивлению пленника, китаец удовлетворенно кивнул головой и, хитро сощурив глаза, спросил на ломаном арабском языке:

«Не скажет ли королевский посол, что делает он так далеко от проезжих дорог без спутников и монгольской охраны?»

Альбрехт Рох, моментально смекнув, что теперь ему так просто не отделаться, и не таясь, но опуская, впрочем, самое главное, рассказал все как было: что почти два года провел в плену у персидских повстанцев и что после освобождения помог одному слепому старику добраться до дому, для чего ему и пришлось свернуть в сторону и заехать в эти безлюдные горы. Китаец довольно, точно кот от яркого солнца, зажмурил глаза, причмокнул губами так, что дрогнули кончики отвислых усов, похожих на вялые стрелки лука, и тихим вкрадчивым голосом промурлыкал:

«Не хочет ли королевский посол сказать, что он был гостем язычников, поклоняющихся огню, и, быть может, даже поднимался вверх по черной стене?»

«Да», — невозмутимо ответил Альбрехт Рох, не чувствуя подвоха и даже не задумываясь, откуда китайцу известно о черной стене и об убежище зороастрийцев.

Тут позади китайца раздалось грозное ворчание, он тотчас вернулся к монгольскому сановнику и присел возле постели. Они долго совещались — видимо, китаец излагал суровому военачальнику рассказ монаха. Хотя Альбрехт Рох мысленно уже окрестил китайского чиновника переводчиком, все же взаимоотношения монгола и толмача мало напоминали отношения хозяина и слуги. Китаец держался с хмурым сановником чуть ли не на равных, выказывая лишь минимальное почтение.

«Кто этот блистательный вельможа?» — обратился Альбрехт Рох к переводчику, когда тот окончил переговоры.

«Это заслуженный воин Бэйшэр, — с глубокомысленным выражением ответил китаец, — начальник личной сотни и доверенное лицо великой царицы Эргэнэ, — мы все ее подданные».

Имя Эргэнэ ничего не сказало монаху, а титул сотника откровенно разочаровал: старый монгол представлялся ему — если не темником, то наверняка тысяцким.

«Невелика птица, а какова спесь!» — подумал Альбрехт Рох и все же не поскупился на глубокий поклон.

Лицо сотника оставалось неподвижным, как маска бодисатвы, а китайский чиновник продолжил допрос:

«Не расскажет ли королевский посол более подробно, что видел он в пещере нечестивых огнепоклонников, которые отказываются подчиниться воле великого хана».