Ущелье Печального дракона (сборник)

* * *

…Не чуя ног, Альбрехт Рох бежал прочь от страшной пещеры. Земля дрожала. Грозный рокот, точно шум морского прибоя, разносился далеко по горам. И казалось, вот-вот настигнет задыхающегося беглеца неукротимый поток воды, который хлестал из разверзнутого зева мстящей земли. Подгоняемый животным страхом, монах с ужасом оглянулся. Но его настигала не разгневанная вода. В ста шагах сзади, обрывая о камни длинные полы халатов, бежали сотник-монгол и маленький китайский чиновник.

Долго, нескончаемо долго продолжалось паническое бегство. Можно было удивиться, откуда взялась сила у трех старых людей. Но откуда берется сила у дряхлых оленей, которые, спасаясь от наводнения или лесного пожара, точно молодые, мчатся вперед? Колченогая фигура грузного сотника выглядела, пожалуй, нелепее всего в этой трагикомической гонке, однако старый монгол достиг водопада одновременно со всеми. Здесь, возле подъемного механизма, все трое наконец остановились, долго не могли отдышаться, глотая бескровными губами разреженный воздух и, как обессиленные в драке волки, пожирая друг друга ненавидящими глазами.

Первым опомнился сотник. Он неожиданно выхватил из ножен саблю и, визгливо выкрикивая монгольские слова, двинулся на Альбрехта Роха. Монах попятился от острого кривого клинка, не понимая, чем вызвана беспричинная и необузданная ярость. Но сотника опередил китаец и, цепко ухватив перепуганного францисканца за рукав, объяснил без криков и ругани:

«Он хочет, чтобы ты спустил нас в корзине. Но я не могу доверить тебе жизнь приближенного великой царицы Эргэнэ. Поэтому сам помогу спуститься ему в ущелье».

Видимо, то же самое он сказал и монголу, потому что разъяренный, как вепрь, сотник, в последний раз сверкнув налитыми кровью глазами, без пререканий бросился к плетеной корзине, а маленький китаец ухватил ближайшего яка за кольцо, продетое сквозь ноздри, и пустил громоздкий подъемник.

Голова сотника с надвинутой по самые брови лисьей треухой шапкой медленно исчезла за краем пропасти. Но не успело подъемное колесо сделать полоборота, как китаец остановил быков. Поначалу Альбрехт Рох не понял, что замыслил этот маленький человечек, чьи щуплые плечи и худое костлявое тело не мог скрыть даже широкий утепленный халат. А китаец спокойно присел на корточки, достал из-за пояса узкий длинный кинжал и принялся с невозмутимым видом перерезать толстый — чуть ли не с руку шириной — канат, связывающий барабан подъемника и ременную корзину, в которой теперь, как в ловушке, болтался над пропастью монгольский сотник.

Кинжал с трудом брал скрученный и просаленный ворс, но китаец делал свое страшное дело не торопясь, будто бы даже нехотя, словно выполняя обыденную скучную работу. Ритмичными движениями и без особых усилий он, точно пилой, перепиливал тугой толстый канат и, когда наконец перерезанный конец веревки, словно оборванная тетива лука, молниеносно мелькнул над краем пропасти, китаец даже не посмотрел в ту сторону.

Оставался единственный путь отступления — веревочная лестница, столь хитроумным и изобретательным способом доставленная наверх. Китаец первым спустился по этому зыбкому, но надежному мосточку, идея которого родилась в его собственной голове. Вторым спустился Альбрехт Рох.

Оседланные кони и навьюченные яки разбрелись без присмотра по всему ущелью. Маленький китаец неподвижно сидел на камне близ странной площадки, исписанной непонятными треугольными знаками. Монах подошел, и на него глянуло простое человеческое лицо. Спокойное выражение, проницательный взгляд, и только в глубине узких прищуренных глаз светилась затаенная скорбь…

Куман — так звали китайца — не был чиновником или переводчиком, как предполагал Альбрехт Рох. Он не был даже китайцем в собственном смысле этого слова. Куман был каракитаем, представителем народа, который по языку и происхождению не имел ничего общего с исконными китайцами, хотя именно от самоназвания каракитаев перешло в русский язык через монголо-татар наименование страны — Китай. Собственно китайцы, издревле жившие в районе великих рек Янцзы и Хуанхэ, называют себя ханьжень (люди Хань) или чжунгожень (люди Срединного государства). Каракитаи были для ханьцев пришлым чужеязычным народом, происхождение которого терялось во тьме веков.

Долгое время каракитайские племена кочевали на территории современной Маньчжурии, изредка беспокоя набегами южных соседей. Но в X веке, подчинив все местные народы, каракитаи образовали государство Ляо — самую сильную и могучую державу во всей Северо-Восточной Азии. Став сильными, каракитаи обрели уверенность и наглость. В них пробудился звериный аппетит, присущий всем захватчикам, и, смело перейдя великую китайскую стену, которая до тех пор отрезвляюще действовала на всех кочевников, начиная с гуннов, — каракитаи начали планомерное наступление на китайскую империю Сун, одновременно предпринимая серию опустошительных набегов на Корею.

Сметая императорские полки, каракитаи в короткое время завладели огромной территорией и вышли на берега Янцзы. Над китайской империей нависла угроза полного разгрома. С огромным трудом императору удалось задобрить алчных кочевников и заключить с ними мир на кабальных условиях. К ставкам каракитайских ханов нескончаемым потоком потянулись тяжелые обозы с данью — драгоценностями, серебром и лучшими сортами китайского шелка. Богатство и довольство, сытость и покой, раболепие и славословие притупили бдительность каракитайских владык. Вновь окрепшая Сунская империя сумела договориться с сильными племенами чжурчженей и, внезапно ударив по каракитаям, сбросила иго ненавистных поработителей.

Разгромленные остатки каракитаев во главе с гурханом Елуй Даша бежали далеко на запад. Совершив бросок через Центральную Азию, они остановились на территории между Иртышом и Аму-Дарьей и основали здесь спустя некоторое время государство Каракитаев. Однако на сей раз под власть каракитаев попали тюркские племена, которые не имели сказочных богатств китайских императоров. Но тем тяжелее оказался гнет, который лег на плечи народов, населявших Туркестан. Изведав позор поражения, былые властители Восточной Азии с остервенением цепного пса, которого крепко побили палкой, набросились на местное население, присваивая и отбирая все, что только можно.

Еще в пору господства над Сунской империей каракитаи приобщились к культуре своих данников. У китайцев были переняты одежда, прическа, иероглифическое письмо, усвоены обычаи и традиции. И все же каракитаи не ассимилировали полностью. Они остались другим народом с собственным языком и психологией кочевников. Государство каракитайских гурханов на территории Средней Азии оказалось недолговечным. Рыхлое, пестроязычное, со слабой центральной властью, опиравшейся главным образом на силу кнута, оно просто дожидалось более сильного господина, который бы мог без труда прибрать к рукам этот непрочный конгломерат племен и народов.

И хозяин вскоре нашелся. Владение каракитаев оказалось по существу единственным государством, которое без боя сдалось на милость наступавших орд Чингисхана. Монголы не погнушались услугами добровольных рабов. И не было у монгольских ханов, нойонов и нукеров более преданных и более исполнительных прислужников, чем каракитаи, из среды которых вербовались чиновники, писцы, казначеи, толмачи, лекари, гадатели и толкователи снов.

Незадолго до смерти Чингисхан подарил земли бывшего государства каракитаев своему второму сыну Чагатаю, прибавив ко вновь образованному улусу опустошенные области Самарканда и Бухары. В то время, как младшие братья Угедей и Толуй завоевывали Северный Китай, а заносчивый племянник Батый, сын умершего Джучи, топтал и жег русские княжества, — Чагатай спокойно кочевал в долине реки Или, проводя жизнь в нескончаемых пирах, охотах и любовных утехах.

Но умер Чагатай, лишь на несколько месяцев пережив великого хана Угедея, и пришла кровавая распря в удел второго сына Чингисова. Как голодные волки, набросились многочисленные дети и внуки на жирный кусок Чагатайского улуса. На время власть оказалась у сына умершего хана — безвольного пьянчуги Есу, который до такой степени пристрастился к вину и наложницам, что все нити правления вскоре сосредоточились в руках его старшей жены. Но вот ветер дунул в другую сторону. Поддержанный Батыем и вновь избранным великим ханом Мункэ — в улус ворвался внук Чагатая Хара-Хулагу. На глазах нетрезвого, но твердо сидящего в седле Есу его старшая жена, обвиненная в самоуправстве и прелюбодеянии, была растоптана копытами лошадей.

Заклятье смерти дамокловым мечом повисло над улусом Чагатая. Не успел Хара-Хулагу добраться до ставки, как умер в страшных мучениях, скорее всего от зелья, подмешанного в кумыс. Смещенный Есу отправился на суд Батыя и, выданный Эргэнэ, вдове отравленного Хара-Хулагу, был по ее приказу немедленно утоплен в мешке.

По стране прокатилась волна варварских казней и тайных убийств. Но после полосы кровавого террора, когда победители насытились местью, наступило относительное затишье. Во главе улуса встала Эргэнэ — твердая, властная и непреклонная монголка, мать многочисленных детей, из которых выжило меньше половины, и вдохновительница бессчетного числа дворцовых заговоров и интриг. Тучная, широкобедрая, с плоским скуластым лицом и приплюснутым носом — идеал монгольской красавицы, — одинаково хорошо чувствовавшая себя и в трудном походе, и в стремительной травле зверя, и в тиши домашнего очага — властолюбивая правительница Эргэнэ сумела в течение десяти лет держать в крепкой узде строптивых монгольских вельмож и нойонов. Конная сотня, которая нашла столь скорый и бесславный конец среди ледников Памира, принадлежала к личной гвардии своенравной и коварной царицы Эргэнэ…

Куман, маленький задумчивый каракитай, был в сущности таким же пленником, как и Альбрехт Рох. Нет, он не выслуживал в орде ни чинов, ни званий, не стяжал призрачной славы, непостоянной и обманчивой, как обещания монгольских вельмож, и не пускал пыль в глаза невежественным степным богдыханам, которые легко и охотно клевали на крючок мнимой китайской учености.

Слава всевышнему, не привелось Куману ворожить и врачевать при дворах всесильных монгольских владык, как мухи мерших друг за другом от необузданного обжорства, пьянства и разгула. Потому что первые головы, которые летели после смерти каждого, в ком текла хоть капля крови великого Чингисхана, были головы заклинателей, шаманов, знахарей и знаменитых заморских лекарей, не сумевших сберечь драгоценную жизнь очередного владыки. Но мирная и спокойная жизнь Кумана, бедного манихейского проповедника, одного из последних хранителей учения и заветов легендарного пророка Мани, — окончилась самым неожиданным и плачевным образом.

Каждую весну, как только сходил снег и пробуждалась степь, Куман оставлял зимовье и отправлялся по кочевьям и селам долины реки Или. Семиречье — не в пример сожженному дотла Хорезму или стертому с лица земли государству тангутов — было пощажено монголами: города не уничтожены, население не истреблено, скотина не угнана — и все же повсюду чувствовались оскудение, упадок, застой. Бедняки с полным равнодушием внимали проповедям Кумана. И хотя, казалось, слова манихея о неодолимости зла и тьмы должны были найти отзвук в сердцах рабов, задавленных чужеземным ярмом, — но люди попросту не видели, чем может облегчить их участь учение Мани, о котором так страстно говорил хлипкий желтолицый каракитай.