Беатриче кота Брамбиллы

ДАМА В СИНЕМ

А. Зарницыну

Не знаю, почему именно на нее обратил я свое внимание, когда вошел в зрительную залу театра и, раз взглянув, уже не мог отвести взгляда.

Она вовсе не была красива — эта дама в синем глухом платье — слишком тонка, со впалой грудью, мелкими чертами лица и странно-выпуклыми глазами. Глаза ее все чего-то искали, о чем-то спрашивали и казались слишком откровенными.

Неловко, почти стыдно было смотреть ей прямо в глаза и, может быть, этот-то стыд, неприятно дразнящий, влек и манил к себе.

По левую руку от нее поместился я, — по правую — сидел мужчина безукоризненной наружности, в безукоризненном костюме.

Лицо его было правильно, бледно, с резко очерченными ярко-алыми губами, лицо самовлюбленного Нарцисса.

В антракте я узнал из краткого разговора моей соседки с ним, что он — ее муж, может быть — любовник.

Он говорил отрывисто, немного устало, не глядя на нее; она взволнованно, перебирая худыми пальцами тонкую золотую цепь, — единственное украшение на строгом синем платье.

— Это оскорбляет меня. Зачем? — шептала женщина.

— Мне только скучно, — отвечал ей усталый голос мужчины, — пойми ты — только скучно…

Я вышел в буфет, потоптался там, потом сел в фойе, следя за пестрым кольцом гуляющей публики.

И вот я увидел ее — мою соседку, идущую с мужем в общем потоке.

Выпуклые глаза ее туманились, тоскливо озирая толпу, потом остановились на моем лице и замерли.

Мне стало не по себе, — я не знал, поклониться ли ей или отвести лицо, — так откровенен и радостен стал ее взгляд.

Она резко высвободила свою руку у мужа и быстро пошла ко мне.

— Здравствуйте, — услышал я ее голос и растерянно поклонился.

— Не удивляйтесь, — быстро, нервически продолжала женщина и села рядом со мной на диван. — Главное, не делайте изумленного лица… Все это совершенно не так странно, — просто вы забыли меня, но я вас вспомнила и захотела поговорить с вами… Да, да — не возражайте… Ваши портреты прелестны. Вы нравитесь женщинам, — и я одна из ваших поклонниц…

Признаться, я ничего не понимал. Женщина не была сумасшедшей — это ясно, но неожиданное нападение ее было слишком экзальтированно. Я ее вовсе не помнил и нигде не видал раньше.

Глаза ее теперь казались еще более откровенными, зрачки потемнели и округлились.

Мужа ее в толпе я больше не замечал.

— Я вижу, вы все думаете о моем поведении, — вновь начала она, ничуть не смущаясь моим неловким молчанием.

— Напрасно! Представьте себе, что мы уже давно знакомы и попробуйте быть таким же интересным собеседником, как и портретистом.

Она оглянулась и внезапно лицо ее замерло и стало страдальческим.

Тогда я начал говорить. Пустяками думал оживить себя, — во всяком случае, все это было забавно.

Муж не возвращался, и мы вместе прошли в партер.

Занавес был поднят, в зале стоял полумрак и, когда я пропускал спутницу свою вперед на ее место, она намеренно, — я это понял, — прижалась к моему плечу. Только глаза ее смотрели в сторону мужа, неподвижно сидящего в кресле. Лицо у него по-прежнему было невозмутимо, презрительно-скучающее.

— Где ты был? — отрывисто спросила его женщина.

— Курил в буфете, — сквозь зубы ответил тот.

Я уже не смотрел на сцену. Незаметно приглядываясь к этим двум людям, я старался понять их отношения и странное поведение соседки.

Она точно осунулась вся, постарела; но глаза оставались широко открытыми, спрашивающими. Потом неожиданно оживилась, выпрямилась и, нагнувшись к самому моему лицу, зашептала быстро что-то несвязное.

— Простите меня, но ваш муж… — начал было я.

Она перебила:

— Вздор!.. и потом, почему вы думаете, что он мой муж?

— Судя по вашим отношениям…

— Да, да — конечно… но он ничего не имеет против… С ним скучно, — он слишком занят собой, и потом, Бог мой, если я так хочу…

Она повернулась к мужу и долго, как-то моляще, смотрела ему в лицо. Он был удивительно хорош в эту минуту.

Странно. Она положительно манила меня. В ней было что-то животное — этот раздвоенный подбородок, эти чувственные глаза, белые тонкие руки. Казалось почему-то, что белье на ней не совсем чистое и пахнет чуть-чуть птицей, но кто же сказал, что это всегда противно?

До конца спектакля я не расставался со своей случайной знакомой. Сидел бок о бок во время действия, чувствуя ее прикосновения; взволнованный, почти увлеченный, в антрактах бродил по фойе, сыпя каламбурами, анекдотами, — болтая всякое ничто в каком-то опьянении.

В вестибюле, перед выходом, хотел просить, умолять ее о новой встрече, но она внезапно исчезла. Должно быть, замешалась в толпе и вышла с мужем.

Я шел по улице, все еще под впечатлением ее взгляда — откровенно-манящего, и пожимал плечами.

Ночь повисла морозная, — падали белые редкие звезды снега.

На первом повороте я услышал за собой спешные шаги, потом знакомый голос кликнул:

— Подождите…

Она задыхалась от быстрого бега, волосы выбились из-под белого капора.

Я молчал, пораженный.

— Наконец-то… Я очень рада, — берите извозчика и едем.

Сбитый с толку, окончательно смущенный, я молча посадил женщину в сани и мы тронулись.

— Но в чем дело?

— Ах, не спрашивайте! Нет, почему вы всему удивляетесь: «удивленный» человек!.. — вдруг от усталого полушепота перешла она к взволнованному вскрикиванию.

— Что вас поражает? Что я бегу за вами? Что вы мне нравитесь, что это не вяжется с моей приличной наружностью? Глупый! Ну, а если муж мне надоел, опротивел, опостылел? Если он гадок, ничтожен, — если я его ненавижу… понимаете — ненавижу…

Она схватила меня за руки и трясла их так, точно хотела закрепить в себе уверенность в своих словах.

Потом уже тише, наклоняясь ко мне, стала ворожить.

— А ты прекрасный, дивный… Я люблю тебя, — да, люблю. И я твоя… Я еду к тебе, чтобы быть твоей, принадлежать тебе, отдаться тебе. Мой ненаглядный, любимый… Я убежала от него — и он страдает… ах, как он страдает! Но пусть, — он мне противен… Всю ночь он будет искать меня по темным улицам города и плакать, а я буду с тобой, я буду греть твое тело, буду счастлива… да, да? счастлива? — спрашивала она, заглядывая мне в лицо. Мне почудилось, что голос ее истерически сорвался на неестественно высокой ноте. Но она не плакала, а губы счастливо улыбались.

Я заражался ее нервозностью. Я даже чувствовал легкий озноб, когда подъехал к себе и почему-то все очень торопился.

Дома я ее поил чаем, который сам приготовил, целовал ее, безумел…

Она смотрела на меня обещающими выпуклыми глазами, потом улыбнулась мне таинственно и попросила проводить в спальню.

— Сейчас, сейчас, мой милый, — шептала она пересохшими губами и льнула ко мне своим тонким телом. — Подожди, мой милый, там… я скоро позову тебя… Ну, иди, иди!..

Она вытолкала меня насильно за дверь, все целуя и горя глазами и обещая многое.

Я вернулся в кабинет и ждал.

Уже ни о чем не думал, ничего не хотел понять, весь повитый горячим ее дыханием, поцелуями, взглядом.

Быстро ходил по комнате, барабанил пальцами в окна, двигал стульями.

Наконец, не сдержался. И хотя времени прошло немного, но в нетерпении хотел скорей ее увидеть.

Вошел в спальню, — никого. Позвал тихо — остался без отклика. Тогда кинулся в уборную.

Дверь заперта. Постучал — молчание.

— Послушай, ну, голубка, — ответь же… слышишь? Я люблю тебя — я не могу больше ждать…

Снова молчание.

Тогда я нажал на ручку. Дверь поддалась.

Было темно. Я протянул руки и сделал несколько шагов вперед.

Да, вот она.

— Милая… куда ты забралась?

Она стояла выше меня — я обнимал ее колени.

— Милая…

И вдруг я почувствовал, что женщина странно как-то качнулась, точно уплывала. Я сделал еще шаг — никакой табуретки или стула под ней не было.

Она скользила в воздухе.

Тогда, как-то съежившись, присев к полу с холодными, мокрыми руками, я попятился к двери, где был выключатель.

Когда загорелся белый огонь электричества, — я увидел мою гостью.

Она тихо покачивалась на перекинутой через железную трубу ванны белой простыне.

1910 г.