Фундамент оптимизма

Интересный штрих: чтобы подчеркнуть историческую беспрецедентность великого перелома, начатого французской буржуазной революцией, национальный Конвент учредил новый календарь. 21 сентября 1792 года, когда во Франции рухнула королевская власть, стало последним днем христианской эры. 22 сентября превратилось в первое вандемьера первого года республики. Подверглось реформе и время: сутки разбивались отныне на 10 равных долей вместо прежних 24. На циферблат вместо привычных 12 делений наносилось 10, каждое из которых, в свою очередь, дробилось на 10 (а не на 60) минут.

Правда, часы были тогда дорогой редкостью, и требовавшая их переделки новая мера времени не получила распространения. А новое летосчисление отменил в 1805 году Наполеон, который по соглашению с папой вернул «заблудшие народы» к доброй старой христианской эре, как бы наставив их на путь истинный (а годом раньше вернул страну к монархии, провозгласив себя императором).

Но никому не дано повернуть вспять историю, отменить ее законы.

«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма…» Такими словами начиналась небольшая книжечка, вышедшая на немецком языке в 1848 году. Скромная на вид, она таила в себе идейный заряд небывалой взрывчатой силы. То был «Манифест Коммунистической партии». Его авторы К. Маркс и Ф. Энгельс в литературно яркой и строго научной форме изложили неумолимую логику социального прогресса, которую не видели даже проницательнейшие философы истории и обществоведы.

Как за первобытнообщинным строем последовал рабовладельческий, затем феодальный, побежденный, в свою очередь, буржуазным, так на смену капитализму неотвратимо придет социализм, к которому приведет пролетарская революция. Богоспасаемый мир буржуазного благополучия не верил собственным ушам: оказывается, он, процветающий, исполненный радужных надежд, катится к неизбежной гибели, ибо сам взрастил своего же могильщика — пролетариат!

По мере того как ход всемирной истории подтверждал марксистскую концепцию общественного развития, идеи прогресса — социально-экономического и тесно связанного с ним научно-технического — меркли в глазах апологетов обреченного строя, сменяясь безысходным пессимизмом с его апокалипсическими откровениями.

Впрочем, даже самоновейшие наскоки на прогресс отдают чем-то нафталинно-затхлым, хорошо знакомым, старым, как мир. «Во многой мудрости многая печаль, и кто умножает знания, умножает скорбь» — гласит одна из сентенций Екклезиаста.

«Блаженны нищие духом», — вторит Ветхому завету Новый; Евангелие стало знаменем воинствующего мракобесия, «крестового похода» против «книгочиев». Митрополит петербургский рекомендовал царю сослать И. Сеченова «для смирения и исправления» в Соловецкий монастырь, изъяв его книгу «Рефлексы головного мозга». От владык церковных не отставали светские.

Русский император Александр I прославился тем, что пытался вытравить из умов своих подданных ненавистное ему слово «прогресс». Тщетно!

Николай II, последний российский самодержец, которому не по сердцу было понятие «интеллигенция», грозился: «Я прикажу Академии наук вычеркнуть это слово из русского словаря».

Русский народ вычеркнул имя Николая II и слово «самодержавие» вместе со многими другими синонимами прошлого из лексикона своего будущего, и в этом русскому пролетариату и крестьянству помогала прогрессивная интеллигенция.

В свое время революционер-атеист П. Марешаль (именно по его инициативе первая Французская республика ввела новый календарь) писал о французской буржуазной революции XVII века, что она «только предтеча другой, более великой и величественной, которая станет последней». Начало этой новой революции возвестил выстрел крейсера «Аврора».

Вскоре после того, как свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, новорожденная Советская Республика «в целях установления в России одинакового почти со всеми культурными народами исчисления времени» специальным декретом ввела датирование всех событий по новому стилю. И после 31 января 1918 года наступило не 1-е, а сразу 14 февраля. Но только и всего. Никаких претенциозных новаций. Между тем именно наша революция открыла перед человечеством новую эру. «На нашу долю, — писал В. Ленин, — выпало счастье начать постройку советского государства, начать этим новую эпоху всемирной истории».

Да, именно тогда капитализм впервые почувствовал исполинскую силу своего могильщика. Дряхлеющую систему хватил первый инфаркт. Еще один удар перенесла она после второй мировой войны, когда в лагерь социализма влились и другие страны. Лейб-медики империализма встревожились: история глянула на них «пастью гроба». Не потому ли телохранители отживающего строя готовы наложить вето на прогресс? Игнорируя объективные закономерности, которым подчиняется развитие общества, они представляют прошлое хаосом случайностей, мрачным лабиринтом, откуда нет выхода и в будущем, где человечество неминуемо угодит в лапы некоего Минотавра.

Стращая человечество ядерным Минотавром, новые пророки «конца света» нарочито забывают, что атомную бомбу первой применила империалистическая Америка против империалистической же Японии, напавшей на США. Что вторую мировую войну, как, впрочем, и первую, развязал именно империализм.

С какой же стати мы должны считать опасным научно-технический прогресс сам по себе? Разве тут ни при чем руки, которые его направляют?

С некоторых пор многие из буржуазных философов и социологов с надеждой заговорили о развертывающейся ныне научно-технической революции. Этот поворот к оптимизму Г. Герасимов, политический обозреватель АПН, объясняет тремя причинами:

«Во-первых, политическая борьба поставила на повестку дня вопрос о путях развития стран, добившихся политической независимости. Кислой миной в сторонники их не завоюешь. Во-вторых, пессимистами и скептиками оказались многие честные, хотя и растерявшиеся ученые и общественные деятели, пусть непоследовательно, но все же критикующие капитализм за его бесчеловечность. Надо было от них отмежеваться. В-третьих, с точки зрения буржуазии, было бы неразумно не попытаться политически сыграть на достижениях науки и техники, способствовавших временному росту экономики и подъему жизненного уровня в капиталистических странах».

Не мудрено, что наряду с анафемой все чаще слышны молитвы во здравие научно-технического прогресса. Суждения о состоянии и перспективах научно-технического прогресса разнородны, порой диаметрально противоположны. И надо ли доказывать, сколь важно разобраться в сущности столь сложного феномена, каким является научно-технический прогресс?

Мы знаем: он тесно связан с социальным. А двигателем общественного прогресса служит развитие производительных сил, к которым относятся и наука с техникой. Но что такое наука? Что такое техника? Какие пружины двигают их развитием?

Мы говорим: наука стала непосредственной производительной силой общества. С каких же пор? И что это значит?

Мы привыкли к мысли, что живем в эпоху научно-технической революции. А что за ней скрывается? Когда начался этот процесс? Как он идет, к чему ведет?

Интуитивно мы все понимаем: век нынешнего научно-технического прогресса совсем не тот, что век минувший. А вот в чем, собственно, заключается разница?

Одна из самых главных проблем, которую помогает решить сравнительно-исторический анализ, сводится к поискам объективного критерия, позволяющего свести к минимуму субъективизм в подходе к научно-техническому прогрессу. Что же взять за основу при сопоставлении прошлого с настоящим? Нельзя ли найти некое строгое, быть может, даже количественное мерило, с помощью которого удалось бы со всей точностью выявить определяющую тенденцию научно-технического прогресса?

В своих суждениях о научно-техническом прогрессе мы непременно упоминаем его темпы, говорим об их ускорении. Что ж, это немаловажная характеристика явления. Попробуем начать именно с нее.