Солнце на излете

«Бирюзового моря залив там…»

Бирюзового моря залив там,
Клонятся к влаге вечерней пальмы,
И гудящим сурово лифтам
Уносили глухую печаль мы.
Мы скользнули с площадки, –
Как быстро
Замелькают в глазах этажи!
О, последнее,
Новые выстрой!
О, последнее, про них расскажи!
Ведь их двадцать прошло,
И не будет
Таких же, как были,
А здесь…
Будто в майском счастливом изумруде
Утонул и расплакался весь,
Но не я, а последний вечер,
Где вечерняя влага, как сон,
Будто хрупкие спрятались плечи
В громаде амвонных колонн,
Будто звон
Со слепой колокольни
Падает в зелень зорких трав
Порочные взоры невольней
Тянутся к кубку отрав.
Ах, всем в мире оптикам
Сделать таких же нельзя,
Потому, что каждый паноптикум
Такие глаза для выставки взял…
И, как волны морей
Неотступные приступы армий,
Как весенний восторг в каждом новом году –
Эти дни, как запах Violette de Parme
И… когда же уйду?
Ведь построены все
Прямые, как линии
Домов в столицах,
Серенькие, как мышь,
И небо простое и. синее
Легло на ладони крыш,
А вечер придет и повиснет нелепо,
Запутавшись в рощах дымящих труб,
И будет тянуться к городу небо
Кровавым мякишем губ;
Заплещутся стекла на окнах из золота,
И улицам втиснут упругий шум,
А небо и тучи расколоты,
Как мозг, безумьем пылающих дум…
И все, что росли и крепли,
Днем напрягая безволье сил,
Нервы,
Которые были и не были,
Разлились,
В тревоге медленный Нил,
И тот благоговейный,
Что в храме ник,
И те, что нежны, как рисунок на ситце,
Как будто века простоявший памятник
Чугунные хочет раскрыть ресницы,
О, за годом пронесшийся год,
Когда больше ничто уж не снится,
Как гроза, исчертившая зеркало вод,
Как полет
Убегающей птицы.
Над землею и небом, как сжавшихся рук,
Сквозь ладони закат
Раскаленною пылью промечет…
Это солнце на излете, свершив полукруг
Огибает последний вечер…
Ведь их двадцать, их двадцать…
А дальше?
Уносимы ласкающим лифтом…
О, поймите, что вечер последний – печаль,
Ведь печаль же!
А вечерняя влага, а пальмы, а залив там?

Пгр. Март 1916 г.