Мёд с корицей

Опять в России стало модно?

В их лицах кроется решительность.

Трезвы, хоть хряпнули за здравие.

И придаёт им убедительность

Шуршанье под ногами гравия.

Шагают в ногу, как товарищи,

И смело, укрепляясь духом.

Неужто новые пожарища,

А в государстве — заваруха?

А дома ждут их благоверные

И дети: мал, мала да меньше.

Ужель условия прескверные?

Несчастных косит голод женщин?

В глаза красоты бьют природные:

То балки, то поля тучнеют,

То небеса неоднородные —

Ночные звёзды днём наглеют.

Секрета нет: не в революцию

Идут шахтёры напрямик.

Не за поправки в Конституцию —

Шахтёры валят на пикник.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Ночи стали темными и длинными,

солнце опустилось за паром,

воздух, переполненный дельфинами,

отдает водой и серебром.

Папоротник светится сквозь толщу

из-за тучи видимый на треть —

нужно быть внимательней и проще,

чтобы звезды в небе рассмотреть.

Чем светлей, тем делается ближе

запах бузины и чабреца,

лирика галактиками движет

и не останавливается.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Всё за два смешалось полугодия,

словно в дом Облонских я зашла:

папоротник — лета плодородие,

но его зимой я обрела.

В курсе я, что длинными бывают

только ночи тёмные зимой,

папоротник летом прорастает,

если он, конечно, плод земной.

Но поэты могут быть и проще,

в звёзды углубляясь допоздна.

Там любое время маломощно:

Грядка, дядька, Киев, бузина…

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Легко, грациозно, спокойно

скользила вода по реке,

вдали проседали постройки,

звезда куковала в руке.

Луна задевала деревья,

хрусталь на пригорок лила,

и сыпались, как ожерелья,

в траву километры тепла.

На взгорке, похожем на пиццу,

туманы рождали тоску,

а я все стояла и птицу

держала поближе к виску.

Но вдруг изменилась картина —

садовый осот почернел,

и стала прибрежная тина

похожа на длинных червей.

Морозы с железной сноровкой

в пространство метали ножи,

на шею легла, как веревка,

зима — горловина души.

Буран разыгрался, некстати,

дорожные звуки глуша,

и снег, словно мертвый предатель,

повсюду лежал и лежал.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Сама себе я кормщик умный,

И на челне плыву одна.

Вокруг скользит туман бесшумный

Вода красотами полна.

Звезда в руке кукует млечно

(Подарок Млечного пути).

И с верой я пою беспечно,

Природным внемля ассорти.

Хрусталь на берег льётся щедро —

То света лунного пучки.

Жара струится кубометром,

Из пицц колдуя бугорки.

С небес был подан знак девице:

Не надо, мол, впадать в тоску —

Звезда в ладони стала птицей.

Я поднесла ее к виску.

Но что случилось? Красоту

Измял с налёта вихорь шумный,

Мороз ударил за версту.

Мой взгляд становится безумным.

Штормило. Молния сверкала.

На берег швырнуло меня.

Но тут не холмики, а скалы.

Не скалы, а сама броня!

Какая разница: одна ли

Или с пловцами на челне

Плыла бы я в чужие дали

В своё далёкое турне?

Какая разница: себе ли

Я гимны пела на корме

Иль рядом спутники сидели,

В Сибирь готовясь и к тюрьме.

Конец похож: сырую ризу

Сушу одна я под скалой.

И плещет с гор, спускаясь книзу

Мороз и воздух ледяной.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Глинтвейна горячего мне бы,

повсюду крепчает мороз —

дорога от дома до неба,

увы, не из розовых роз.

В фейсбуке воюют, наверно,

сторонники разных систем,

а я человек постмодерна,

не верю ни этим, ни тем.

Когда-нибудь грянет суббота,

часам начинаю отсчет —

давай, дядя Ваня, работать

покуда мы живы еще.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Друг Чехов, пиши пьесы снова.

Я новых имён подскажу!

Уверена, что «Дядя Вова»

Крутому даст старт тиражу.

Куда ж все, мне равные, делись?

Их души на свете ином.

Эпохи абсурдов приелись —

Обман между явью и сном.

Глинтвейна Антону накапать

В цветочных из роз номерах.

А выпивши, пьеску состряпать

На пару. Конечно, в стихах.

Мечтаю лишь с теми общаться,

Кому я смогу доверять.

Но некем теперь вдохновляться,

И некого вдохновлять.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Мой быт прекрасен: лампа, маховик,

перчатки, нос поломанной точильни,

короткой батареи змеевик,

две крышки, мясорубка, холодильник.

Я наблюдатель: круг сковороды

очерчивает темные пределы,

идет из крана линия воды,

стоят в сушилке чашки пустотелы,

три вилки, параллельные черте

стола, символизируют беспечность,

две брошенные крышки на плите,

сливаясь, образуют бесконечность.

Пишу об этом из таких низин,

что ниже только черви и соседи,

стоянка, продуктовый магазин,

поребрики, столбы, электросети.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Мой быт прекрасен: снизу мне стучат

Соседи из котла (в глубинах ада).

Я знаю, что им хуже: маловат

Котёл. Ну, а в моём гнезде — отрада.

Со мною холодильник, змеевик,

Точильня вкупе с музой из Парнаса.

Две крышки и какой-то маховик,

Который машет крыльями Пегаса.

Да и других вещей невпроворот:

Перчатки, мясорубка, сковородка.

Крылатый конь берёт их в оборот,

А муза лихо шлёт в санобработку.

В санобработке тон всем задают

Машинка моечная и стиралка.

Три вилки обижаются, орут:

— Нас вымоют? Для нас воды не жалко?

А снизу снова постучали мне.

Не лампу зажигаю, а лампаду.

Хотела посидеть я при луне,

А мне из днища напустили ада.

Коль есть такие, кто попал в котёл,

Такие, кто меня несчастней даже,

То классно! Символический глагол

О радостях души моей расскажет.

Пусть не увидят из своих низин

Все эти черви, крысы и соседи,

стоянку, продуктовый магазин,

поребриков, столбов, электросетей.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Циклон, недобрая подушка,

плывет по небу, как паром,

еще немного и старушку

студент ударит топором.

Россия — снежная держава,

печальных мыслей колыбель,

как говорил Акутагава,

свободен — чухай в Коктебель.

Синдром земного постояльца —

боль, затаенная внутри —

крепись, держи себя за яйца,

не верь, не бойся, не ори.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

В России море баб, чьи руки

коней ловили на скаку.

В огонь избушек в жутких муках

их ноги шли чрез «не могу».

Но чтобы бабы били бабок?

Да чтобы острым топором?

О небо! День сегодня зябок —

циклон на небе, как паром!

И чтобы бабы яйца жали

себе, а не мужьям своим?

И не куриные? Скрижалям

не ведом срам сей мировым!

Конечно, если жать за яйца

прекрасных дев, то ора нет!

Синдром земного постояльца:

без боли — страхам всем привет.

Пороки к нам принёс в державу

японский не городовой.

Всё жаждал оный русской славы,

как Достоевский рядовой.

Всем в Коктебель пора отчухать

и правду сущую признать,

аллегоричность всю пронюхать,

и миру мир иносказать.

Аллюзий — море в мире русском:

ведь «бабе с яйцами» родня

и та, что в пламя — как в кутузку,

и та, что тормозит коня.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Возьми меня в ладонь и вознеси,

я высоты бояться перестала.

Подай мне перелётное такси

как милостыню у вокзала.

Над головой сияет синева,

на буквы распадается курсивом.

Я много лет сдавала на права,

но получила донорскую ксиву.

Чем больше дар, тем сумка тяжелей,

а я давно несу без остановки.

Возьми меня в ладонь и пожалей,

врисуй под кожу, как татуировку.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Билет мне подари, Аэрофлот!

Я и Люфт Ганзой ввысь взлететь согласна.

Не милостей прошу — наоборот.

Я быть к подачкам не хочу причастной.

Желаю я всего лишь полетать.

Не убежать, не стать иноагентом —

Нет смысла мне такое предлагать.

Мне мутные чужды эксперименты.

Не прятала активы за кордон

(Ведь нет их у меня, давайте честно).

Лишь в том всегда я видела резон,

Что кровь отчизне отдавать уместно.

И на права я тоже ей сдала,

Во всех правах страна мне отказала.

На спину лишний груз? Вот это — да.

Тату и нар по счастью избежала.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Пыли дорожной нечистые танцы,

слева подсолнухи, справа картофель,

я позабыла название станций —

помнится шахты египетский профиль.

Помню, что воздух полынный был горек,

простыни в крошеве угольной пыли,

крышу сарая, и маленький дворик,

где мы белье по субботам сушили.

Помню подвал, и на полках — бутыли,

мусорник, старую каменоломню,

место роддома, который закрыли,

а вот причину рожденья — не помню.

Помню в окне своего кабинета

обруч копра, исполняющий сальто,

щелкали счеты, вращалась планета,

и не сходилось конечное сальдо.

Дальнее время, начало начала,

стертые знаки забытого мига,

необратимость того, что умчалось,

но отразилось в бухгалтерской книге.

Так и живу по привычке, иначе

мир не докажет свое постоянство.

Все мы наполнены космосом, значит

я говорю не в пустое пространство.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Я обо всём папу с мамой спросила.

В детстве сама я немало видала:

шахты и уголь, рабочую силу,

крышу сарая, бельё, даже сало,

мусорник, двор и бутылки горилки,

слева подсолнухи, справа картофель.

В мир же явил себя не на подстилке,

а на кушетке роддома мой профиль.

Предки мне этот роддом показали.

Внутрь на экскурсию даже сводили.

Напрочь вопрос прояснить отказали,

как и зачем они дочку родили.

Так и живу я, ответа не зная,

Мучаюсь, сидя в своём кабинете.

В мыслях об этом — туманность сплошная.

В поисках мыслью брожу по планете!

Люди в округе счастливые ходят:

Этим вопросом себя не изводят.

В детстве им предки ответ подсказали,

как и зачем они деток рожали.

В поисках знания я докопалась

Даже до старой бухгалтерской книги.

Космосом книга сия оказалась,

в ней не понять нифига, кроме фиги.

Так и осталась одна я в пространстве

(пусть не в пустом, а из множества хлама),

кто не узнал о былом хулиганстве:

как и зачем родила меня мама.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Звук непонятный, оркестровый

ползет по улице ночной,

мир на пороге катастрофы,

а мы в палатке овощной

скупаем яблоки и груши

на сотню тысяч лет вперед.