Граница надежд

Велико отправился наверх, к горной хижине. Когда дошел до дома полковника запаса Велева, где некогда жили Ярослав и Жасмина, остановился, всматриваясь в разбитые плитки террасы, в осыпавшуюся штукатурку стены, заросшей плющом. Эта зелень почему-то всегда его отталкивала. Он связывал ее со смертью. А в этом доме с большой террасой началась его вторая жизнь. Здесь родился его интимный мир, и вот уже тридцать лет он нес в своем сердце эхо слов Жасмины, которая однажды ночью догнала его на лестнице, прижалась к нему и прошептала:

— Не хочу другой жизни, не хочу никого, кроме тебя. Возьми меня, сейчас же возьми меня.

Тогда он поднял ее на руки и отнес за город. Ночь они провели на какой-то поляне. На рассвете она уехала в имение своей тети и в этот дом больше не вернулась.

«А Сильва... — он не смог продолжить до конца свою мысль. У него защемило сердце. — Если бы она умела хоть на одну тысячную долю любить, как Жасмина, то не осуждала бы меня, не демонстрировала бы мне, что может обойтись без меня. Суета. Эгоизм...»

Граменов остановился. Он и не заметил, как прошел мимо госпиталя. Пришлось вернуться и из приемного покоя позвонить дочери. Оказалось, что у нее выходной. Он сел в такси и через несколько минут вошел в свой подъезд. У входа в квартиру задержался. Хотел успокоиться, чтобы не проявлять торопливость ни в словах, ни в поступках.

Дверь он открыл своим ключом и очень удивился, когда на полу увидел два раскрытых чемодана и брошенные в них вещи. Сильва искала что-то в комоде матери и, хотя слышала его шаги, даже не обернулась.

— И ты не позвонила бы, если бы я тебя не нашел? — остановился Велико в дверях холла и взглядом окинул всю квартиру. Было убрано, но еще пахло табачным дымом и коньяком.

— Есть ли необходимость пускаться в длинные разговоры, чтобы упрекать друг друга? — повернулась к нему Сильва, и он увидел ее невыспавшееся лицо, ее глаза, из которых исчез тот блеск, который всегда так нравился ему.

— Я не для того тебя ищу, чтобы упрекать, ведь тогда я прежде всего должен судить самого себя, — присел Граменов в кресло и расстегнул куртку. — И что все это значит? — кивнул он на чемодан.

— Уезжаю!

— Куда?

— Туда, где нужны врачи. Так будет лучше.

— Для кого?

— Для всех.

Граменов подошел к дочери, обнял ее. Она была напряжена, словно готовилась к прыжку.

— И для меня? — спросил он глухим голосом.

— Не лучше ли не говорить об этом, отец? — посмотрела ему в глаза Сильва.

— Кто тебя обидел?

— Все!

— А ты не подумала, что, может быть, тоже обидела кого-нибудь?

— Всех!

— Тогда в чем же дело?

— Нужно начинать все сначала. Среди людей, которых я не знаю. Здесь для моих близких я все еще ребенок, а для остальных — дочь генерала Граменова.

— И дело только в этом? — прошептал Велико.

— Неужели этого мало? — высвободилась из его объятий Сильва. — В глаза говорят одно, а за глаза — другое...

— Старые истины, — вздохнул Велико. — Так ведь мы живем среди людей, а не среди зверей. Можно добиться, чтобы все стало одинаковым, но мышление, восприятие мира...

— Плевать мне на мир, отец, если в душе пустота. — Сильва закрыла чемоданы и поставила их у стены. — Спросил ли ты меня хоть раз, что я думаю о вас, о вашем поколении?

— Смешной вопрос! Что ты можешь думать о нас? — в голосе отца появилась шутливая нотка. — Мы для вас ясны! Ваше поколение — другое дело...

— Если вы все такие, то почему же я ни разу не видела, чтобы вы собрались вместе — ты, дядя Павел, дядя Драган и другие ваши друзья? Оправдываетесь работой, занятостью, избегаете друг друга, потому что слишком хорошо знаете себя. А что должны сказать мы? Мы не знаем ни вас, ни самих себя. Только чувствуем, как вы стремитесь втиснуть нас в свое русло, чтобы мы мыслили, как вы, жили, как вы, чтобы не видели существующих между вами противоречий. Не убийственно ли это, отец? Я задыхаюсь от всех этих забот, от вашего «внимания», от своего положения.

— Ты озлоблена, моя девочка!

— Вряд ли! И для злобы нужны силы. Может быть, ты помнишь, сколько мне лет?

— Двадцать семь. Знаешь, мне позвонили сегодня, попросили, чтобы вечером я был дома, придут сваты.

— Кто? — удивленно посмотрела на него Сильва.

— Некто Чалев. Кажется, ты знакомила меня с ним. — Он обрадовался тому, что нашел точку соприкосновения.

— А тебе не сказали, что его избили и потом вышвырнули из этой квартиры? — холодные нотки снова послышались в ее голосе.

— Ничего не понимаю!

— И не нужно! Ты меня ищешь, чтобы я рассказала тебе о прошлой ночи, о моих «оргиях»? Хорошо, слушай. Двадцатая операция, которую я сделала, оказалась удачной, и мне захотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. Тебя никогда нет дома, одни подлизываются ко мне, потому что я твоя дочь, другие гробят солдат, ищут свою истину, пока сами не умрут, но меня никто не спросил, чего мне стоила эта операция.

— Перестань!

— Я думала, что хоть ты меня выслушаешь! — Сильва закурила, но отец выхватил сигарету из ее рук и раздавил в пепельнице. — Это теперь не имеет значения.

— Стыжусь за тебя! — не выдержал Велико. Он хотел поговорить с ней спокойно, но понял, что не сможет: сдают нервы.

— Наконец-то!..

— Хочешь захлопнуть за собой все двери? — заметил ее иронию Велико.

— А какая же из них открыта, отец?

— Безумие! С этого вечера ты не будешь больше спать в чужих квартирах! — наконец не выдержал он. У него все ныло внутри.

— И об этом тебе уже доложили.

— Своими глазами видел.

— Отец, отец!..

— И никакого отъезда! — остановился в дверях Велико. — Сегодня вечером я вернусь раньше. Приготовь ванну.

Сильва подошла к нему, взяла за руку.

— Ты ненавидишь меня? — спросила она.

— Ненавижу самого себя!

— Ты очень устал, — сказала она и подумала о своей усталости. — Хорошо, хорошо... Я уеду позже. Нужно!..

— Не повторяй. Я все понял и без твоего объяснения. — Дрожа как в лихорадке, он вышел на улицу. Только что показавшееся осеннее солнце припекало. Он направился к штабу. У него из головы не шли слова Сильвы. Она уедет, и он останется в полном одиночестве. Выяснилось, что он мешает. А не мешает ли он и в армии? Нужно ли ждать, когда ему об этом скажут, или он сам определит самый подходящий момент для своего ухода с честью, через парадные ворота? Он оглянулся. Улицы города были все те же, только люди уходили из жизни один за другим и человек не замечал, как редели ряды его сверстников. Эти мысли впервые посетили его, и он ощутил их тяжесть, их неумолимость.

Кирилл искал Венету дома, но не застал. Она сказала ему позвонить в десять, а сейчас уже одиннадцать. И в редакцию звонил, но никто ему не ответил. А ему так нужно было ее увидеть.

За прошедшую ночь Кирилл передумал о многом... Когда ему исполнилось десять лет, в один из воскресных дней дядя надел на него новый костюм, вручил ему цветы и сказал:

— Возьми! Ты их понесешь. Сегодня мы пойдем в одно место, о котором ты никогда не должен забывать.

Кирилл прижал букет к груди. В других случаях он всегда спрашивал, куда они пойдут, но таинственность слов дяди ввела его в заблуждение и он старался лишь не отстать, не выпустить руку Щерева.

Мальчик очень удивился, когда они оказались на городском кладбище.

— Положи цветы на эту надгробную плиту, — неожиданно хрипло прозвучал голос его дяди. — Стань на колени и целуй землю! Ту землю, из которой ты создан.

Кирилл, как во сне, положил цветы на плиту, опустился острыми коленками на начавшую подсыхать вязкую почву и только после того, как прикоснулся губами к утоптанной земле, поднял глаза и прочел на каменной плите:

«Подпоручик Кирилл Чараклийский

Цанка Щерева (Чараклийская)».

Кирилл задрожал. Он стоял на той земле, в которой покоились его мать и отец. Этот камень, привезенный с гор и установленный здесь, показался ему таким грубым и непривлекательным.

— Тебе исполнилось десять лет, — продолжал тихим, но повелительным голосом его дядя. — Теперь ты уже мужчина и должен все знать. Твои родители стали жертвою тех, кто ныне управляет страной. Коммунисты их убили. Ты никогда не должен иметь с ними ничего общего. Ты сын героев. И всю жизнь должен быть их последователем.

После этих слов дядя умолк, его душили слезы. Кирилл посмотрел на него и, не поднимаясь с колен, прижался к его ногам. Охваченный неизбывной болью, он спросил:

— А что я должен сделать, чтобы быть таким, как они, дядя?

— Ты должен делать то, что твоя мать тебе завещала и что мы с тобой должны довести до конца.

— Я тебя буду слушаться, дядя. Ведь ты больше не будешь меня бить?..

— Так мы же с тобой мужчины. Будем любить друг друга по-мужски и наказывать по-мужски. Это совсем другое, — поднял его Щерев и впервые поцеловал в лоб. Мальчик навсегда запомнил этот день.

Шло время. Когда впервые дядя дал ему задание, чтобы испытать его бесстрашие и веру, Кирилл был словно в лихорадке. Среди ночи он открыл с помощью отмычки квартиру одного из видных местных коммунистов. Оттуда он принес лишь одно охотничье ружье и несколько боевых патронов, но дядя остался доволен и этим. До утра они пили, а когда рассвело и дяде нужно было идти на работу, он похлопал Кирилла по плечу и посмотрел на него горящими глазами.

— Я убедился, что не терял с тобой время зря. Из тебя я сделаю дьявола, невидимого и беспощадного. Иди спать!..

Вскоре наступил срок Кирилла идти в армию. Он пошел в казарму и словно попал в капкан. Там он уже не мог избежать прямых контактов с теми, кого считал носителями зла. Он попытался им противопоставить себя, но несколько дней, проведенных под арестом, и недовольство дяди заставили его осмотреться, чтобы нащупать контакты со своими товарищами. Что-то перевернулось в нем, начало его угнетать, и он чувствовал себя удовлетворенным лишь тогда, когда дядя поручал ему выполнить что-нибудь серьезное. Для Кирилла это была единственная возможность доказать самому себе, что он сильный, что еще пробьет и его час.

Прошло семь лет с тех пор, как Кирилл покинул казарму, а полное смятение в мыслях так и осталось. Он решил нанести удар Венете — она была из лагеря противника. К тому же она посмела посягнуть и на самое сокровенное — поэзию, в которой он изливал свою боль, свою веру, и тут-то произошло нечто совсем неожиданное. Она его не оттолкнула. Ничего подобного с ним до тех пор не происходило. И впервые Кирилл ощутил, что от его смятения не осталось и следа. Но Геро Щерев снова встал на его пути.

«Больше ничего другого я от тебя не потребую... Ничего... Ничего...» — Кирилл сам не знал, сколько раз он повторил эти слова своего дяди.

Предыдущим вечером Венета была грустной, как никогда. Такой Кирилл ее никогда не видел. Она сидела напротив Кирилла, пила небольшими глотками водку и смотрела на него. Глаза ее так много сказали ему. Он погладил ее руку. Венета отстранилась и прошептала:

— Не надо. Дай мне возможность в этот вечер только смотреть на тебя.

Кирилл не мог понять, что происходит в душе этой женщины. Ее огонь сводил его с ума. Он хотел приобщиться к нему, но Венета не подпускала его к себе ближе. Разрешала лишь греться вдали, принимала его как гостя и в то же время не отпускала его.