Граница надежд

Венета знала себе цену, имела привычку определять цену и другим. Она никогда не позволяла себе поступать безрассудно, но невольно толкала других на безрассудство, и это делало ее еще более желанной...

То, что он становился возвышенней духовно, делало Кирилла счастливым, и он чувствовал, что живет, что нужен кому-то. Ну какую связь могла она иметь с его родителями? Не является ли их смерть дурным сном, который оставил после себя только смятение в душе, в крови, доставшейся ему от них? Разве он виноват в том, что они так рано ушли из этого мира? Чего хочет его дядя? Отомстить или заполнить ту пустоту, что осталась после долгих лет блужданий? Неужели дядя не понимает, что то время ушло, что Кирилл хочет иметь свою жизнь, отличающуюся от жизни и дяди и отца?

В ту ночь он решил, что откажется от обещания, данного дяде. Сколько уже раз оказывался на распутье! Пора было подвести итог своей двадцативосьмилетней жизни. Он встал, оделся и побежал к ближайшей остановке автобуса.

...Улицы заполнились куда-то спешащими людьми. Кирилл плыл против течения. С той поры как он уволился из армии, он все еще не брался ни за одно серьезное дело. Жил на деньги, полученные за свои стихи или какую-нибудь корреспонденцию в местной газете, и на те деньги, которые время от времени давали ему дядя и Софья. А теперь он должен был оторваться от них обоих. А потом куда? Не хотелось думать об этом. Важно было то, что он принял решение, и притом непоколебимое. Кирилл опустился на одну из скамеек в саду и вытянул ноги. В кармане зашелестела бумажка, и вместо сигареты он достал записку от Софьи, которую девушка оставила у него на квартире: «Я больна. Завтра жду тебя у нас».

Холодный озноб прошел по всему его телу.

«Может быть, все же лучше пойти к ней? С чего-то надо же начинать?» — Почувствовав, как у него отяжелели ноги, он поплелся к Софье домой.

Дверь открылась мгновенно, как только он нажал кнопку звонка. Софья ждала его. Она была в ночной сорочке, теплая после сна. Она прижалась к нему, млея от радости, и повела к себе в комнату.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала она. — Чувствовала, что ты идешь, что ты уже где-то близко! — Она хотела поцеловать его, но он уложил ее в постель и присел возле нее.

— Подожди! Дай перевести дух.

— Как хорошо, когда ты со мной...

Кирилл молчал. Смотрел на разметавшиеся по подушке волосы, на розовую шею. Эта постель была и его постелью. В любой момент он мог прилечь рядом с Софьей, обнять ее и заснуть, сломленный усталостью. Знал, что Софья на него не рассердится. Она подождет, пока он выспится, потом все будет так, как бывало много раз до сих пор.

— Раздевайся! — дернула она его за плащ.

— Не надо! Я спешу!.. — Он хотел сказать еще что-то, но ему не хватило слов. Пока он шел по улице, мысли были совершенно четкими, и он удивлялся той легкости, с какой решил все, а теперь... Она лежала рядом, ждала, чтобы он ее приласкал...

— Я осрамилась! — сказала она и положила голову ему на колени.

— Перед кем? — вздрогнул Кирилл и, сам не понимая почему, смутился.

— Перед командиром. Мне стало плохо в его кабинете. Вызвали врача, и он... — она замолчала.

— Что?

— Мне стыдно перед командиром и полковником Дамяновым. Они оба присутствовали при этом. Если доктор им сказал... Я не посмею посмотреть им в глаза...

Кирилл отвел ее руку, встал. Ее рассказ сбил его с толку. А она никак не могла остановиться. Как всякая женщина, она выплакивала свою боль первой.

— Я хочу, чтобы ты меня выслушала и не сочла бы, что я легкомысленный человек... — наконец набрался он храбрости.

— Говори, говори! — оперлась на локоть Софья. В ее глазах блеснула искра надежды. — И врач советует сделать то же самое. Поговорить, разобраться! Ребенок не виноват, что мы...

— Что ты сказала? — повернулся к ней Кирилл. Софья легла навзничь на подушку, а он до боли прикусил себе руку. — Какой ребенок? Какой доктор?

— Я беременна! Не стала тебе говорить об этом раньше, надеялась, что ошибаюсь. А вчера, когда я вошла в кабинет командира, мне вдруг стало плохо. Все закружилось у меня перед глазами, и я больше ничего не помню. Мне дали освобождение на три дня...

Кирилл стоял посередине комнаты в полном оцепенении, потеряв представление о том, где он находится. Он видел перед собой только женщину, которая стояла в постели на коленях в ночной сорочке и неотрывно следила за ним глазами.

— Я ослабела, поэтому мне стало плохо, — причитала Софья. — Дали мне всякие лекарства. Буду их пить, и все пройдет.

— Что ты говоришь? — с мукой выговорил Кирилл.

— Это от большой любви, — не сводила она с него глаз. — И доктор так сказал. Когда двое молодых любят друг друга, то не думают о последствиях.

— Значит, и это свалилось нам на голову?

— Что?

— Ребенок! Хорошо! Рожай его, раз ты так решила, — произнес он и дрожащей рукой потянулся за сигаретами.

— Я знала, что ты меня поймешь, — виновато улыбнулась Софья и поправила декольте ночной сорочки. — Сначала и я опешила, но потом, когда поразмыслила...

Кирилл не пошевельнулся, не закурил сигарету. Он ощущал во рту горьковатый привкус, словно пил всю ночь и еще не протрезвел. Ребенок!..

Если бы это произошло два месяца назад, как он был бы счастлив, но теперь... Да ведь он уже не принадлежал самому себе. Его ненависть к Венете превратилась в любовь, которой он так дорожил. Он ведь пришел к Софье, чтобы все рассказать ей откровенно.

— Я знала, что ты меня поймешь... — шептала Софья, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.

— Я ухожу, Софья, — едва слышно выдавил он из себя.

— Я буду ждать тебя!

— Нет, не жди меня больше! — проговорил Кирилл, мучаясь от собственных слов. — Я никогда не вернусь.

— Что ты говоришь! — Софья решила, что ослышалась.

— Ты ни в чем не виновата, ребенок тоже не виноват, это наш ребенок. Просто все так запуталось... — Кирилл поднял воротник плаща и вышел.

— Подожди! — крикнула Софья ему вслед, но он даже не обернулся. Он спешил к центру города. Бежал от Софьи, от самого себя, не имея надежного пристанища, не зная, что с ним будет завтра, что будет в последующие дни.

Консилиум подходил к концу. Начальник госпиталя собрал специалистов из всех отделений, чтобы получить обобщенное мнение о пострадавших танкистах из полка Сариева. Случай с Тинковым еще не забылся, и он решил сам проверить состояние здоровья солдат.

Доктор Чалев был главным консультантом хирургического отделения, но начальник вызвал и Сильву, мнение которой его очень интересовало.

Сильва шла впереди всей группы. Она не слушала доклады других специалистов, а думала о последней встрече со своим отцом.

— Я не буду стоять на твоем пути, — сказал он ей в конце разговора. — Но запомни то, что я тебе скажу: куда бы ты ни пошла, борьба за новое будет продолжаться. И ты не сможешь радоваться спокойствию, потому что оно призрачное.

— И все-таки я уеду, отец.

— Я думал, что молодость не знает, что такое одиночество, — грустно произнес генерал. — Неужели ты никого не любила?

— Не знаю.

— А тебя любили?

— И этого не знаю.

— Зачем же ты показываешь себя перед людьми такой, какой никогда не была?

— Потому что ненавижу их лицемерие, их неискренность!

— Ты всех ненавидишь?

— Не знаю!

— Грустно жить рядом с тобой, — едва слышно произнес Велико. — Рискуешь там, где совсем не надо рисковать. Любовь — это самый большой риск, потому что ты ставишь на карту свою жизнь. Твоя мать рисковала ради тебя, ради меня, поэтому я никогда ее не забуду и ее образ навсегда останется в моем сердце.

...Сильва взглянула на Чалева. В то утро он ее спросил, какое она приняла решение. Но она молча прошла мимо. Вслед ей понеслись какие-то неразборчивые слова, потом послышался смех...

Начальник госпиталя предоставил слово Чалеву, и Сильва прислушалась.

— Хочу добавить еще кое-что, — поднял свою лысеющую голову Чалев. — Исследования показали, что не исключены кровоизлияния в мозг и брюшную полость. То же самое случилось и с умершим Тинковым. Если бы не сильный психический шок, в результате которого была заторможена деятельность головного мозга, то не произошло бы кровоизлияния и он остался бы жив.

— Конкретнее, коллега Чалев, — прервал его начальник госпиталя.

— Я говорю об обстановке, сложившейся в этом полку. Ежедневные психические перегрузки при нереальных для человеческого организма требованиях. Мы должны помочь следствию доказать садизм командира подполковника Сариева, который ставил опыты на людях, как это делали немцы в концлагерях. Факты перед вами, и я настаиваю на этом пункте нашего консилиума.

Вначале Сильву удивило заключение Чалева. Она попыталась представить себе, как он выглядел прошлой ночью, когда Огнян вышвырнул его на лестницу. В его обобщении недоставало хирургического заключения о состоянии здоровья больных. Она ощутила злобную нотку в голосе Чалева: значит, он попытался ответить ударом на удар. Если завтра она выйдет за него замуж, разве она может быть уверена, что будет защищена от подобного срыва? Может ли такой человек любить по-настоящему и приносить жертвы во имя любви?.. От этой мысли у нее остановилось дыхание. Ей показалось, что она очутилась в клетке.

— Я не согласна с обобщением доктора Чалева, — сказала Сильва и выступила вперед. — Мы собрались здесь, чтобы обсудить вопрос с медицинской, а не со следственной точки зрения. И теперь я понимаю, почему доктор Чалев не допустил меня к заключительному осмотру больных.

— Как так? — удивился начальник госпиталя.

— Насколько мне известно, и сам доктор Чалев ограничился лишь просмотром историй болезни и некоторых результатов исследований. Мы собрались здесь, чтобы дать объективное заключение, — с внезапно зародившейся яростью заявила Сильва. В этот момент она думала не столько о Сариеве, сколько о своей врачебной чести.

— Коллега, не о том ли хулигане идет речь, который прошлой ночью... — явным вызовом начал невропатолог.

— Именно о нем, — посмотрела на него Сильва. — Но мы обсуждаем не поведение подполковника Сариева, а состояние здоровья трех больных солдат.

— Благодарю! — кивнул невропатолог, и кто-то засмеялся.

— Ваша ирония неуместна, коллега, — возмутилась Сильва. — Я предлагаю продолжить консилиум после обеда или завтра после того, как мы обстоятельно осмотрим больных. Заинтересованные лица должны быть отстранены. Мы обязаны лечить, а не заниматься сведением личных счетов.

— Странно! — посмотрел на растревоженных врачей начальник госпиталя. — Ничего не понимаю! Коллеги, мы находимся не на публичном собрании, а на медицинском консилиуме. Завтра в то же самое время прошу в этот же зал. Доктор Граменова, зайдите ко мне в кабинет.

Сильва сняла очки и последовала за ним. Она испытывала странное облегчение. Ее отец говорил ей о риске. И она решилась на него. Но не было ли это безрассудством обреченной? Самое трудное — сделать первый шаг...

Она уже опоздала на обход больных, но не спешила. Ей нужно было время, чтобы успокоиться, еще раз заново оценить все, что она сделала...