Кланы в постсоветской Центральной Азии

2.4. Кланы в актуальном политическом процессе новых независимых государств Центральной Азии

Политический процесс постсоветских республик Центральной Азии характеризуется сложной структурой, включающей сущности, институты и фундирующие их факторы, обусловленные незавершившимся досоветским культурным развитием, прерванным советскими преобразованиями и не укорененными либерально-демократическими социальными экспериментами.

Причем в отличие от «камуфляжных» демократических интенций, заимствованных из западного опыта, традиционные, в том числе заложенные в советское время институты (например, общинность, вера в справедливость, не реализуемая в актуальной социальной реальности, идеалогизированность, замещаемая религиозностью и т. д.), адекватно отражающие качество общественного сознания, активно влияют на ход и результативность политического реформирования новых независимых государств.

Сложность политического процесса постсоветских азиатских государств неизбежно порождает некие «гибридные» формы и практики, преследующие цель соединения традиции и современности, в том числе и для того, чтобы придать большую состоятельность демократическому транзиту, осуществляемому по заимствованному образцу.

Одна из наиболее известных западных исследователей постсоветских азиатских кланов К. Коллинз пишет: «Когда рухнула советская система, кланы – неформальная сетевая идентичность, основанная на родственных связях, проявили себя в качестве политических акторов.

Конкуренция кланов, достижение равновесия их интересов оказали стабилизирующее влияние на формирование современных политических режимов. Благодаря конструктивной деятельности клановых сообществ удалось безболезненно преодолеть переходный период в Узбекистане, Кыргызстане, Казахстане и Туркмении, добиться мира в Таджикистане. Однако продвинуть благодаря клановой организации “демократический транзит” в этих странах не удалось»[189].

Именно неясность, связанная с местом и ролью клановых структур в политическом процессе Центральной Азии обусловливает актуальность дальнейшего исследования этой проблемы. Прошедшие в Узбекистане в 2019 г. выборы в законодательную палату Олий (нижняя палата парламента) и местные кенгаши (советы) были во многом знаковым и необычным явлением политической жизни страны. Их новелла заключается в попытке «органично» соединить привычные в современных развитых демократиях институт выборов с политической реальностью, в которой кланы занимают значительное место. С одной стороны, участие в избирательной кампании пяти партий: «Движения предпринимателей и деловых людей, Либерально-демократической партии Узбекистана (УзЛиДеП), демократической партии «Миллий тикланиш» («Национальное возрождение»), социал-демократической партии «Адолат» («Справедливость»), Народно-демократической партии (НДПУ) и Экологической партии Узбекистана, достаточно массовый уровень участия в выборах (71 % избирателей), представительный состав наблюдателей (100 тыс. местных и 800 зарубежных), активная работа СМИ заслужили положительную оценку даже западного истеблишмента, но с другой – фактическая консолидация вокруг партийного электората представителей клановых сообществ, возглавляемых их «иерархами» исключение самовыдвижения кандидатов по мажоритарному принципу, недопущение оппозиционных сил скорее свидетельствовали не о либерально-демократических реформах, а о компромиссе (или стремлении достичь баланса клановых интересов) в рамках консервативной модели модернизации[190]. Такая модель (на наш взгляд, наиболее приемлемая в условиях постсоветской политической реальности) и предполагает сохранение традиционных институтов в качестве необходимого «строительного материала» поступательного движения в направлении демократических преобразований[191].

Выборы в Узбекистане не стали либеральным прорывом и не выходят за рамки привычной политической реальности, потому что в условиях углубляющейся коммуникационной революции стали прежде всего следствием давления на авторитарные режимы Центральной Азии со стороны общества, направленного на расширение участия граждан в решении вопросов определяемых общественными интересами и не исчерпываемые клановой лояльностью.

Традиционные институты (кланы, авлоды) стали инструментом или механизмом адаптации вестернизированных форм демократии к политической реальности Таджикистана. Например, «партийная структура» электората в этой стране на парламентских выборах 2020 г. вполне соответствовала клановой структуре и консенсусу традиционных сообществ. Пропрезидентская партия НДПТ (Народно-демократическая партия Таджикистана) консолидирующая представителей семейного клана президента получила на выборах 50,6 % голосов и 47 депутатских мандатов; Партия экономических реформ и Аграрная партия (аккумулирующие силы других клановых структур) по решению главы государства получили 16 % голосов. По одному мандату получили Социалистическая и Демократическая партии Таджикистана. Коммунистическая и Социал-демократическая партии Таджикистана не преодолели 5 % барьер. При этом лидер СДПТ Раххматило Зойиров утверждает, что результаты выборов сфабрикованы центральной властью. В регионах «оппозиционных» семейному клану Э. Рахмона: Горно-Бадах-шанской автономной области, районе Кулябской зоны Хатлонской области, Турсунзаде, Шахринау, Гиссаре и Рудаки, представляемая им партия пользуется особым авторитетом населения, так как возглавляется на основе консенсуса представителями клановых сообществ, не идущих на сотрудничество с существующим политическим режимом[192].

Попытки «осовременивания» клановых структур за счет их «облицовки» в либерально-демократические формы, привычные западному обывателю, проявляются и в казахстанском политическом процессе. В этом отношении показателен пример с кланом возглавляемым Акимом Атырауской области (2006–2012 гг.) Берге-ем Рыскалиевым, представителем рода шеркен, племенного объединения бастулы младшего жуза, скрывающимся от правосудия.

На пресс-конференции осенью 2019 г. политик и журналист Ермурат Бали, являвшийся ранее председателем общенациональной социал-демократической партии (ОСДП) «Акинат», заявил, что «настоящий хозяин этой политсилы – бывший аким Атырауской области, заочно осужденный в Казахстане и находящийся в бегах»[193]. Из выступления бывшего руководителя ОСДП стало понятным, что «спящая партия» стала предметом торга между опальным Б. Рыскалиевым и Н. Назарбаевым. В обмен на ее «забвение» и не распространение компромата на первое лицо государства беглому олигарху нелегально вернули часть активов, арестованных в стране. В этом же интервью политика говорилось и о случаях прямой торговли партиями как инструментом влияния кланов. «Сейчас меня обвиняют, что я получил $200 тысяч и собирался продавать партию. Это все чушь! В условиях Казахстана партия столько стоить не может. Учитывая выстроенные законодательные преграды для регистрации, партия стоит миллионы. Парию за $200 тыс. никто не продаст, за такие деньги можно продать бензоколонку или магазин. А партия – это политический ресурс и инструмент. Мне известно, когда продавали партию «Ак жол», ее оценили в 10 млн»[194], – сказал в интервью Б. Рыскулиев.

Очевидно, постсоветская Центральная Азия (за исключением Туркмении) переживает рост общественного самосознания и нарастание политической активности масс. Достаточно указать на волнения трудящихся, связанные с отстаиванием законных прав на достойную зарплату в 2011 г.[195], протесты против поправок в Земельный кодекс в 2016 г., волнения, связанные с переименованием столицы в 2019 г. в Казахстане[196]; народные выступления 2005 г. в Кара-Су, Пахтаабаде; волнения 2019 г. в Ургенче в Узбекистане[197]. В Киргизии и Таджикистане протестные настроения закипают периодически и спонтанно. Население, которое находится в тяжелом материальном положении, готово проявлять свое негативное отношение к власти по любому поводу[198].

Кланы, как часть политической надстройки общества, так же как центральная власть, испытывают необходимость социализации. Безусловно, их роль в политическом процессе зависит от того, чьи интересы будут доминировать в их консолидирующей повестке: партикулярных элитных групп, составляющих верхнюю ступень клановой иерархии или общественные. Заметим, что в реальной политической практике в конкретных обстоятельствах возможность проявления указанных доминант политических предпочтений может меняться в зависимости от многих факторов: способности элитных групп, возглавляемых кланы, воздействовать на клиентелу или даже мимикрировать в общественно значимой повестке, возможности влияния на клановые сообщества внешних, в том числе патриотически, радикально, экстремистски настроенных внешних сил, материального потенциала клановых структур, интегрирующих сообщества, и т. д.

В зависимости от способности кланов к социализации в конечном счете зависит их политическая перспектива: стать препятствием на пути политических реформ центральноазиатских социумов или, напротив, фактором стабильности или даже катализатора перемен.

Во многом социальная перспектива клановых структур зависит от двух факторов. Одного, фундаментального, связанного с их адаптивностью к зарождающемуся (и неизбежно захватывающему Центральную Азию) направлению развития демократического процесса в сторону прямой (непосредственной) демократии. Другого, от того, какие социальные силы смогут возглавить трансформацию клановых сообществ в этом направлении. Судя по тому, какие группы влияния пытаются обрести собственный социальный статус через «укоренение» в клановых сообществах: криминальные, террористические, прозападные – олигархические, ортодоксально религиозные и др., исход конкуренции за доминирующий канал социальной эволюции кланов выглядит не однозначно.

На фоне общественно-политического оживления Центральной Азии наблюдается генезис здоровых сил, способных, в том числе повести кланы в конструктивном направлении или, по крайней мере, предоставляющих позитивную перспективу их обновления.

Однако в случае, если альтернативные официальные политические организации станут исключительно агентами влияния Запада, такие структуры ожидает та же незавидная перспектива, что и навязываемых извне демократических институтов. Параллельно с нарастанием общественного движения происходит оформление оппозиционных политических структур, в том числе за счет поддержки Запада. Осенью 2018 г. в Варшаве создан Национальный альянс Таджикистана, куда вошли четыре оппозиционные группы: ПИВТ (партия исламского возрождения Таджикистана), Конгресс свободомыслящих Таджикистана, «Реформа и развитие Таджикистана» и Конгресс мигрантов Центральной Азии. Неформальным лидером альянса стал опальный глава ПИВТ Кабири, который на заседании организации пообещал повторить опыт Объединенной таджикской оппозиции (ОТО) и создать широкий исламо-демократический фронт против действующей власти[199].