Украинский рубеж. История и геополитика

История взаимоотношений России и Европы — это история постоянного накопления в русском сознании раздражения своей особенностью. Разделил нас вольтерьянский хохот. На пороге XX столетия, когда персонажи Золя уже вытесняли героев Шиллера и Э. Ростана, православная Россия действительно уже имела немного общего с той западной цивилизацией, что опиралась на рационалистическую философию Декарта, идеи Великой французской революции и протестантскую этику в отношении к труду и богатству. Если вы почитаете «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана, то обнаружите в пьесе и глубокие христианские корни, и указание на вдохновляющую жертву Спасителя. Это русскому человеку всегда было понятно: героизм, стремление отдать жизнь за честь, долг, любовь, самопожертвование, готовность взойти на эшафот. Но человек грешен и слаб, и Европа отступала от христианства по-своему, а русские — по-своему. И те и другие оказались в XX веке в тупике, потому что символом «апостасии» (отступления от Бога) Запада является гётевский Фауст — воплощение скепсиса горделивого западного ума, не терпящего над собой никакого судии, Иван Карамазов — дерзкий вызов Богу русской гордыни, отвергающей идею милостивого и милосердного Бога из-за попущения зла на земле («Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю»). Но и то и другое оказывается к концу XX века в глубокой философской яме. Горделивый западный ум и дерзкий вызов Богу русской гордыни — мы по-разному Бога воплощали в нашей жизни и по-разному отступили. Но плачевный итог был и там, и там.

Российские большевики считали себя истинными наследниками французской революции с робеспье-ровским террором: именно французские якобинцы — родоначальники и понятия, и практики, и термина «революционный террор». Вслед за ними и большевики использовали термин «революционный террор», т. е. устрашение: не надо искать вину у враждебного класса, следует просто подсчитать, сколько надо уничтожить, чтобы он не мешал, не был препятствием для реализации доктрины ради счастья всего человечества. Там были общества друзей человечества и т. д. Это было практически полностью повторено в теории революционной законности Петра Стучки весной 1917 года. Как некоторые в наше время шутили, Сталин и Вышинский — буржуазные ренегаты, они отступили от теории революционной законности, ввели такие архаичные понятия, как «мера вины» и «мера наказания», правда с принципом Торквемады: не обвинение должно доказывать вину обвиняемого, а, наоборот, подсудимый обязан был оправдываться, т. е. презумпции невиновности не было.

Европейцы ужаснулись тому, что происходило в России в 1920-х годах. Они упорно продолжали усматривать истоки большевизма даже не у Петра Великого, не у Робеспьера с гильотиной, даже не у таких бунтарей с социалистическими, тоталитарными замашками, как Иоанн Лейденский и Томас Мюнцер, а у Чингисхана. «Конница Буденного — это та же дикая орда Чингисхана» — таково отношение Запада в 20-х годах. То есть всё, что было неприемлемым для западного либерала, уже обладающего защищенностью в своей жизни в виде законов, все равно записывалось не как заимствованное с Запада, но реализованное с русским максимализмом на русской почве, а как имманентно присущее именно России и русским.

В XXI веке дилемма «Россия и Европа» органично вошла в новую великую схизму эпохи модерна и постмодерна. И опять-таки мы являемся свидетелями того, как соперничают идеи, вышедшие из одного родового гнезда — из Просвещения. Коммунизм и либерализм, соперничавшие в XX веке, — это кузены, которые выросли из философии прогресса. И тому и другому свойственно отождествление своих принципов, постулатов, своих целей с общемировыми. То есть появляется очень большой универсалистский замах, который делает противника твоих идей не просто личным противником или противником твоего государства, а противником целого света. Перед нами манихейское деление мира на воплощенное зло и воплощенное добро.

Постсоветская интеллигенция, прошедшая через 75 лет принудительного атеизма, поражена неожиданной для нее левизне и атеизму французского интеллектуального сообщества. Французская революция сделала немало во Франции. На экскурсии по замкам Франции нам рассказывают: «Здесь стоит домовая церковь, разрушенная якобинцами и восстановленная лишь в конце XIX века. На кладбище были сбиты кресты со всех надгробий». То же самое было и у нас после 1917 года. Папский дворец в Авиньоне: якобинцы сбили и размололи на кусочки все фрески.

Хотя великие культурные достижения Европы имеют огромную инерцию, на наш век ее хватит. Инерция хорошего превышает инерцию плохого, но разрушение идет. И об этом вовсю кричат европейские консерваторы.

Русские всегда были хорошо знакомы с великой европейской культурой, произведения Шиллера еще при его жизни переводились Жуковским. Русский интеллигент XIX–XX веков, который был очарован улыбкой Джоконды, шекспировскими страстями, блеском Декартовой логики, жаждой познания Гёте, пал на колени перед триадой «свобода, равенство, братство». Если бы он сегодня приехал на Запад, то увидел бы в третьем тысячелетии помимо прекрасных поместий, соборов, каббалистические прайс-листы, Интернет и «Царство банка» Жака Аттали. Жак Аттали был президентом Европейского банка реконструкции и развития. У него есть доктрина периодов человеческой истории, в соответствии с которой вначале было Царство храма, затем — Царство дворца, а потом в XX веке — Царство банка. Сейчас исчезает понятие должного, а остается на счетах только понятие правильного и нужного. Однако государство все-таки должно задуматься о том, что праведно и должно, а не только о том, что нужно практически, иначе не для кого будет делать эти практические вещи.

Конечно, Евросоюз территориально вырос. «Старая Европа», безусловно, утрачивает свой духовный импульс. Конституция Евросоюза — это же скучнейший образчик либерального Госплана: там предписано всё, унифицированы стандарты стиральных машин и т. д. Еще в начале XX века немецкий философ Карл Шмитт с сарказмом предсказывал схожесть Марксового и либерального экономического демонизма: «Картины мира промышленного предпринимателя и пролетария похожи как братья-близнецы. Это тот же идеал, что у Ленина — „электрификация“ всей земли. Спор между ними ведется только о методе». «Священные коровы» либертаризма XXI века: «права человека», «свобода», «демократия». Так для чего же Европе нужна свобода? Цитирую из завещания Чингисхана, как он определял величайшее счастье и свободу: «Гнать перед собой врагов, грабить их имущество и любоваться слезами своих врагов, целуя их жен и дочерей». Или, как в Нагорной проповеди, «спастись алчущим и жаждущим правды»? Или вернуться на свою звездную родину, как у Платона? Или для того, чтобы уравнивать порок и добродетель, добро и зло?

Сегодняшний мир Европы поражает своим нравственным релятивизмом: всё относительно, человек сам себе назначает систему ценностей, он мерило всего, он должен быть свободен от любого порядка вещей — национального, религиозного, государственного и теперь уже биологического, т. е. он имеет право бунтовать против своей Богом данной природы. И выступают за это вовсе не те, кому это было бы важно, потому что они сами имеют какие-то необычные склонности. Политический гомосексуализм — это воинствующая либертаристская идеология ниспровержения всех предыдущих ценностей.

Ценностный нигилизм — это и есть конец истории. Почему для Европы заканчивается эпоха культуры как порождения духа? Потому что остается технократическая цивилизация. Это уже не тот метафизический «Рим», в котором совершалось великое противостояние добра и зла, это уже Рим языческий. И проявление технократической цивилизации — это панический страх перед физическим несовершенством и смертью. Люди готовы чем угодно пожертвовать, чтобы убрать морщинки, иногда они доводят себя до смерти, чтобы физически быть похожими на кумиров, созданных средствами массовой информации. Это язычество. Так, в Спарте убивали слабых, родившихся с физическими недостатками младенцев.

Посмотрите, как изменилась современная живопись — ведется поиск формы, нет больше содержания. На Западе христианская культура дала колоссальный пример достижения; буквально во всех сферах и везде поражает философская цельность и единство. Везде есть грань добра и зла: в архитектуре есть красота и уродство, симметрия, в музыке гармония или какофония и т. д. Но отрицание всего ведет в итоге к отрицанию этой грани между добром и злом, правдой и ложью, а это и есть корень христианского учения для земной жизни.

Сегодня мы видим и нетерпимость, и нравственный релятивизм, тотальный нигилизм ко всему русскому со стороны постсоветских западников, но уже не всех сегодняшних. Сейчас как раз наблюдается всплеск интереса, и все опросы показывают, что в целом в российском социуме сформировался консенсус относительно того, что самобытность России — это не недостаток, а ценность, поэтому не надо ее стесняться, что вовсе не означает пренебрежительного отношения к иному. На мой взгляд, вообще любое утверждение собственного «Я» не должно означать отрицание Другого, нелюбовь к Другому. Также и национальное чувство: оно только тогда суть побуждение к творчеству, когда оно есть любовь к своему, но и не ненависть к иному: именно такой человек знает, за что он, а не только против кого он.

Теория догоняющей модернизации отвергнута в новейших западных теориях, потому что она консервирует собственную отсталость. Национальные культуры сегодня повсеместно перемалывают капитализм. Развиваясь семимильными шагами, Китай, Индия уже не свернут с этого пути. Но, заимствуя западные технологии, они бережно трансформируют их на своей почве, применяя так, чтобы сохранить смыслообразующее ядро собственной национальной жизни и тех побуждений, которые эта жизнь дает. Развитие этих стран опровергает примитивный тезис 90-х годов о том, что только тотальная вестернизация может привести к модернизации. Так, незавершенная модернизация в Египте потерпела крах, и из глубинки вырвались силы, которые грозят отбросить Ближний Восток не только к Средним векам, а вообще к первому периоду становления мусульманской системы.

Философия либертаризма, идеологема «права человека и земная жизнь как высшая ценность» — это новый «коммунистический манифест» апостасии XXI века. Причем две левые идеи — воинствующий коммунизм и воинствующий либертаризм — давая ответ, что есть главная движущая сила истории, отрицают нацию и национальное государство как таковое. У коммунизма это класс, т. е. транснациональные общность. А у нынешнего либертаризма — это индивид, гражданин мира, который вправе ненавидеть собственное государство и бороться против него где угодно. Это мне было всегда совершенно чуждо. Я была в оппозиции к тому, что у нас происходило в 90-х годах. И хотя в первые же дни переворота я сказала: «Туда ему и дорога, марксизм перестал быть инструментом развития. Но держава при чем? Ее же не в 1917 году собирали! Вы нам предлагаете заплатить за „тоталитаризм“ тремя столетиями русской истории? Что, теперь Потемкин уже не Таврический, Румянцев — не Задунайский, Муравьев — не Карский, Суворов — не Рымникский? Где теперь Кючук-Кайнарджийский мир, где Полтава? Мы что, сбрасываем отеческие гробы не только советской, но и русской истории?» Тогда это звучало очень остро, ведь вульгарно-западнические идеи одурманивали сознание общества.