Целитель-8

Глава 4

Глава 4.

Понедельник, 3 апреля. Утро

Московская область

Долго я плелся вчера. Шел, шатаясь, часто делая «перекуры» - садился на пенек или согретый солнцем валун, и ждал, пока схлынет изнуряющая слабость. Вставал ме-едленно, как старик, упираясь руками в колени, постанывая сквозь зубы – и шагал. Куда? А в никуда.

Темнело уже, когда я набрел на старый амбар с копнами прошлогоднего сена. За лесополосой дымили печи «неперспективной» деревушки – несколько домишек вразброс, но туда я не пошел.

Что мне там делать?

Закопался в душистую траву, попахивавшую прелью, поднял воротник, и закрыл глаза. До того измотался, что уснул, как в черную яму ухнул.

Пробудился ночью от известного позыва - и холода. Выбрался, ежась, в темноту и тишину. Безмолвие полное, какого в мегаполисе не сыщешь…

Передернулся, вспомнив, как это слово, думая о жене, улыбчиво обронил отец. Я коротко выдохнул, отгоняя потеки траурных мыслей. Уйди, изыди…

Землю застилал туман, кочки с ямками выравнивая сплошным белесым разливом. Звезды мерцали тусклые, им было все равно.

Миллиарды лет вертится галактика, меняя ход светил, искажая рисунок созвездий, а шарам горящей материи лишь бы пылать, швыряясь фотонами во все концы. И какое им дело, отражается ли свет в блеске счастливых глаз или преломляется в слезинке?

Вернувшись под щелястую крышу, я нагреб сена побольше, и укрылся копешкой до самого утра.

Разбудил меня петух, далекий, но голосистый. Подальности скрипнула створка ворот, замычала корова – буренку уводили на пастбище. А на востоке, зачерняя острые верхушки елей, калилось малиновое солнце. Зоревые лучи указали мне на удобства - бочку, полную воды.

Я умылся жгучей ледяной влагой, и вытер руки носовым платком. Пора.

Деревню я обошел стороной, сразу натыкаясь на разбитую дорогу – двумя цепочками луж и промоин она плавно заворачивала за перелесок. После дождей наверняка грязь непролазная…

Как ручей в речку, грунтовка впадала в грейдерованный шлях, а возле самого «устья» ржавел навес с облупленной буквой «А», сваренной из железных полос. Подумав, я присел на истертую лавочку – сил не было вовсе. Пальцы кое-как сгибались, а вот сжать их в кулак не получалось.

Мысли по-прежнему обходили мозг стороной, и я был благодарен организму за то, что оставил меня в покое, не терзая памятью.

Сижу неподвижно, прислонившись спиною к металлическим прутьям. Гляжу на черное поле, что бугрится за обочиной, за нейтральной полосой иссохшего бурьяна, укатываясь к дальнему березняку, испятнанному редкими елками. И тишина…

Ан нет – перебивая редкий птичий гомон, донеслось механическое завывание. За деревьями блеснуло, забелело, и на дороге показался «ГАЗ-53» - синий низ, белый верх. Тонко взревывая, автобус подкатил к остановке, и я поспешно заковылял к распахнувшейся двери.

- Только до райцентра! – крикнул водила в шуршащей болоньевой куртке.

Я молча протянул ему «юбилейный» рубль с потертым профилем Ленина, и плюхнулся на ближайший диванчик.

В салоне дремали две пышнотелые колхозницы в одинаковых цветастых платьях, только в разных кофточках – левая в красной, правая в салатовой. Но обе в грубых кирзовых сапогах.

Пассажирки любовно обнимали здоровенные корзины, заботливо прикрытые холстиной – видать, на рынок собрались. Склоненные головы дремлющих торговок в платочках качались и мотались в унисон – они то кивали уныло, будто соглашаясь, то вяло отнекивались.

А вот меня спать не тянуло. Да и как тут уснешь, когда дребезжащий пол подпрыгивает и шатается? Измученный, я впал в сонное оцепенение – тупо моргал, глядя за стекло, косо крапленое росчерками слякоти цвета кофе с молоком, и смиренно ждал пункта назначения.

Тот же день, позже

Калининская область

В райцентре я прибарахлился – купил дешевый рюкзачок, чтобы на туриста походить. Наверное, рефлекс сработал. Одет-то я был прилично – полусапожки, джинсы, теплая куртка, вязаная шапочка. Это, не считая белья «Дружба». Но голосуя в таком виде на пустынной дороге, обязательно нарвешься на подозрения. А оно мне надо?

На автостанции работал буфет, там я и перекусил. Котлетой в тесте. Рогаликом. Слабо пахнувшим, но крепко заваренным чаем.

Порывшись по карманам, насчитал четыреста двенадцать рублей – весь мой аванс.

«Этого хватит», - мелькнула одинокая мыслишка.

Я только плечами пожал. Хватит для чего?

Надрывно звенящий «ПАЗик» довез меня до вокзала – низенького зданьица из силикатного кирпича, но с обязательными круглыми часами. Пожелтевшее, словно раскочегаренное солнце почти закатилось в зенит, когда проходящая электричка подтянулась к платформе, лязгая и свистя. Пассажиры заторопились, всей гурьбой вваливаясь в раздвижные двери тамбуров.

Беспокоился народ зря – в полупустых вагонах мест хватило всем. Скучная кондукторша сунула мне картонный билетик с дырочками, и покатил поезд до самого Бологого.

А дальше… Не знаю. Где на попутках, где на автобусе доберусь до Устюжны или до Тихвина. Следующая остановка – Петрозаводск. А потом – конечная. Сегозеро.

Там меня никто не найдет. Никого слышать не хочу, видеть не хочу… Даже Риту, даже маму с Настей… Что я им скажу? Как в глаза смотреть буду? Нет.

«В Карелию! В глушь! На Сегозеро!»

Среда, 5 апреля. Вечер

Зеленоград, аллея Лесные Пруды

- Жив ваш сыночек, жив, - старец Корнилий журчал утешительно. – Он всю силу свою неизреченную отцу отдал, всю до последней капли! Человек моих лет на Мишином месте сам бы душу богу отдал – это же сильнейшее нервное истощение, тяжелейшая нагрузка на сердце, на мозг… Я вовсе не пугаю вас, Лидия, просто донести хочу, чтобы верное понятие было, чтоб не боялись зря. Миша молод и здоров, он эту тяготу вынесет! Вы только поймите: сила, о которой я речь веду, у всякого есть, только мало ее в нас. А у Миши – много. Но даже мы, малые сии, бывает, что не выдерживаем утраты той малости, выгораем, как принято говорить, маемся смертельным равнодушием – ацедией, и помираем. И еще раз – не для того говорю, чтобы страху нагнать. Я объяснить хочу вам, отчего ушел Миша. Потеря энергии – истинное потрясение для мозга, первые дни мальчик будет как бы не в себе, горе затмит всякое разумение…

- Миша был в полнейшем отчаянии, - тихо заговорила Рита, вставая. – И винил во всем себя…

Она подошла к окну, где, сутулясь, стояла Настя, и обняла ее. Мишина сестричка безмолвно прильнула к ней, жалобно поглядывая на маму.

Лидия Васильевна казалась рассеянной и безучастной. В строгом черном платье, с легкой муаровой накидкой, укрывшей волосы цветом глубокой ночи, она сидела рядом с Корнилием, обряженным в рясу, и это соседство не вызывало оторопи.

- Мишечка ни в чем не виноват… - еле выговорила Гарина-старшая. – Сыночка… Сыночка… - поникнув, некрасиво морща лицо, она спрятала его в ладонях, и обессиленно провела вздрагивавшими пальцами по щекам, размазывая слезы.

Корнилий завздыхал уныло, со смущенным кряхтеньем потирая колени, но смолчал. Пусть выплачется, легче станет…

Настя расслышала мамины всхлипывания, и заплакала сама. Рита крепче обняла подружку, глядя за окно мокрыми глазами.

«Господи, - проползла мысль, - как же было хорошо в воскресенье с утра! И как потом стало плохо… Бог, если ты есть… ты не любовь!»

Девушка зажмурилась, смаргивая слезинку. Похороны – это такая боль… Вбираешь в себя запах сырой земли, содрогаешься, и понимаешь, чем стоить дорожить. За что цепляться обеими руками, беречь и лелеять – сейчас, при жизни, ибо после не будет ничего. Даже тьмы. Даже пустоты. Небытие…

Петра Семеновича похоронили на Ваганьковском. Народу пришло неожиданно много – не родни, а друзей и товарищей. Весь печальный обряд взял на себя Старос – Лидия Васильевна лишь принимала соболезнования, потерянно кивая из-под темной вуали. Заводскую столовую закрыли на спецобслуживание – молоденькие поварихи хлюпали красными носиками, глядя на портрет Гарина-старшего в траурной рамке – моложавого, красивого, улыбчивого…

- Батюшка, - тонким голоском выговорила Мишина мама, - я даже не знаю, как это называется… Отслужите за упокой души Пети.

Кашлянув, Корнилий поинтересовался со смущением и тревогой:

- Крещен ли?

- Крещен, крещен… - закивала вдова, терзая платочек. – Петя и не хотел, это я его упросила. Бурчал сначала, а после шутил, «крещеным атеистом» называл себя…

- Всё исполню, Лидия Васильевна, - ласково сказал старец. – Вы только верьте - и надейтесь!

«И любите… - добавила Рита про себя и взмолилась, распахивая глаза: - Мишечка, вернись! Где ты, Мишечка? Мы все тебя очень, очень любим! Ты только живи! Пожалуйста…»

Тот же день, раньше

Карельская АССР, Сегозеро

Лед на озере держался стойко. Сойдет он только на майские, да и то не сразу – стадо ноздреватых льдин будет кружить по водам ещё с неделю, тычась в скалы и берега.

Так что любоваться переливчатым блеском волн мне не доведется. Снег, да снег – белая камчатная простыня застилала Сегозеро. А по ней будто блюда с зеленью – островки, заросшие хвойными. Правда, вдали ледяной покров синел, но вовсе не промоинами - снежные наметы не удерживались, сдуваемые ветрами. Но все равно, простор…

Я медленно шагал по узкому пляжу, и мерзлый песок хрустел под ногами. Смертельная усталость понемногу отпускала меня, освобождая место для переживаний.

Отчаяние, когда впору скулить и выть, пригасло, но никуда не делось, разъедало душу по-прежнему. Мало мне было вины, что тяготила не снимаемым грузом, так теперь еще и стыд в придачу. Ведь я, как тут не крути, бросил своих женщин. Разбирайтесь, дескать, сами. С горем своим, с похоронами… Не мешайте мне страдать в гордом одиночестве!

Медленно втянув в себя холодный воздух, я выдохнул. Вот сейчас, в том состоянии, в котором нахожусь, я ни за что бы не сбежал. Но в то поганое воскресенье Миши Гарина как бы не стало, тогда в лес ломился мой усеченный аватар, подранок, истекающий кровью, слезами и соплями. Безмозглый автомат, ищущий убежища, чтобы зализать раны и вернуть себя.

Я вышел на скалистый мыс. Камень под ногами сглажен и обкатан ледником – никаких острых выступов. Десять тысяч лет назад тут стыла холодная, безрадостная пустыня – каменное крошево, морены да пустые водоемы. Жизнь добралась сюда не сразу, зато теперь есть, на что посмотреть со вкусом…

Мои губы изогнулись в подобии улыбки. Наверное, впервые за крайние дни. Когда вернусь домой, я буду каяться и просить прощенья, но сейчас мне нужно собрать себя по кусочкам, как рассыпанный детский конструктор.

«Дайте мне недельки две… - выпросил я мысленно. – Ну, хотя бы недельку…»

Таскаться по берегу замерзшего озера, пусть даже живописному, было трудновато. Мне бы посидеть, а еще лучше – полежать… Дряблые мышцы не желали сокращаться, а энергия, что копилась во мне годиков с трех, иссякла напрочь. Весенний же день короток… Если не найду хоть какую-нибудь хибарку или лодочный сарай, придется всю ночь у костра мучиться, чтобы с утра снова выползти на поиски.