Лога

12

Зима пришла накануне праздника, будто без нее и праздник не праздник, веселье не веселье, — правы были старики. Пришла разом, наскоком как-то и, кажется, бесповоротно, насовсем. За какие-нибудь сутки успело выяснить, резко похолодать и подморозить, за другие — навалило снегу почти по колено. Снег был влажен, тяжел и пахуч каким-то особым родниковым запахом. Потом опять выяснило, залило землю солнечным и небесным сиянием. Снег тоже засиял, лежал, покоился на всем ровной, затвердевающей окуткой. Сырые, темные стены изб и дворов начали вымерзать, потрескивать, подернулись жестким седым налетом, необычно светло стало по ночам, далеко видно по белому. И звезды в ночной бездне как бы всплывали, чисто и глубоко разгораясь. Если выбрать одну и долго-долго смотреть на нее, то она все ближе и ближе, падающей казалась, накрывающей землю. Звуки, голоса стали звонче, летучее. В одном конце деревни чихнешь, в другом поймают. Расшевелилась, ожила Кондратьевка, что днями, что ночами. Днем баб повсюду слыхать, ночью — парней и девчат. Молодежь опять заходила по улице с гармошкой, с частушками. В деревне опять вспомнили, заговорили о проводинах, о скором отъезде новобранцев.

А холод все наддавал и наддавал, вымораживая сырость, выживая ее из всех углов и щелей. Нет, не повернуть осени вспять, не остановить зиму. Даже хорошая оттепель едва ли теперь сгонит весь снег.

Ружьишко бы сейчас в руки! Да собачку натасканную! Да побегать бы, погонять по лесным закрайкам да опушкам куня. Он в начале зимы ближе к полям держится — мышкует. Самое удобное время охотничать с собакой. Снег еще не так глубок, лайка не сразу выдыхается, кунь еще не так осторожен и пуглив, как зимой, летом ведь его мало кто тревожит.

Эх, как зазвенит, займется на весь лес собачка, наткнувшись на свежий утренний след! Эх, как летит от нее кунь по деревьям, будто язык рыжего пламени прыгает с ветки на ветку! Эх, как заходится сердце в груди, когда ломишься наперехват куню, когда слышишь впереди родной, захлебывающийся, стонущий зов.

Да, было когда-то счастливое времечко. Было да сплыло, быльем поросло. Давно уже нет у Игнатия собаки, давно перешел на один капканный промысел. С собакой только здоровому мужику охотиться. Собака, бывало, в такие утянет дали — в лесу приходится ночевать. Да без еды, случалось, да в мороз под сорок. Нет, не стариковское это занятие — ночевка в зимнем лесу. Был помоложе — ни лешего не страшился, где темень застала, там и прикорнет у костра до рассвета. Редко какой кунь уходил тогда от Игнатия.

Он тогда охотничал с Пармой, беленькой, в рыжих подпалинах лаечкой. Всем собакам была собака, мертво садилась на хвост кунице. Ей только след найти, кричи не кричи потом, не отзовешь с гона. Волей-неволей тоже подхватишься, хоть и на ночь глядя.

На гону Парма и погибла. Игнатий бежал на голос собаки, спрямляя, как всегда, путь, и вдруг перестал слышать лай. Небывалое дело. Неужто Парма со следа скололась. Игнатий подождал минут десять — лая не возобновилось. Повернул обратно, нашел след собаки, бросился по нему, задыхаясь, холодея от недоброго предчувствия.

Он нашел ее, вернее, не Парму, а одни клочья шерсти на окровавленном снегу. Собаку подкараулили и разодрали волки. Горе все равно что по родному человеку было. Долго отходил Игнатий, долго не просыхали глаза и у Прони, она тоже любила собачку.

Проня. Прасковья Степановна Лукошникова. Сорок три годика жизни с ней как один денечек промелькнули.

Поженились они в беспокойном тридцатом — шла полным ходом коллективизация. Лукошников Степан Артемьевич считался мужиком зажиточным. Хозяйство имел справное, две лошади держал, скотины и птицы много. Оборотистый был, хваткий. В старости и то мог, только дай чертоломить, да и всем своим девкам — не говоря уж о бабе — потачки не давал, ворочали они у него до самого предела, до самого крайнего срока, пока их женихи со двора не уводили. Сыновьями Лукошниковых бог почему-то крепко обидел.

Куприяновы жили победнее, отец Игнатия, Терентий, не больно-то убивался на своем земельном наделе, больше с берданкой по лесу шастал. А кто ведь на уме зайцев да рябков держит — тому ни до хозяйства, ни до чего нет дела. Заразил Терентий охотой и Игнатия.

Лукошников долго упрямился, не отдавал Проню «босякам» Куприяновым. Но Игнатий, приглядев девку, всех парней от нее отвадил, что из своей деревни, что из соседних. Здоровущий был, необоримый в драках. Ждал терпеливо своего часа, девке в невестах опасно засиживаться — живо увянет. И дождался. Пошел Степан Лукошников на попятную, но с одним непременным условием — жить молодые будут у Лукошниковых. Старикам было уж тяжело большое хозяйство вести. Куприяновы не пропадут, там и без Игнатия полно мужиков. Что-что, а сыновей Терентий умел мастерить.

Дом Лукошниковых, просторный пятистенок, и все нажитое в нем, когда началось раскулачивание, несколько раз отнимали и возвращали обратно, все разбирались: кулаки не кулаки Лукошниковы, кулаки не кулаки и живущие с ними молодые Куприяновы? Это раньше времени и подкосило стариков.

Дальше надо жить.

Сразу после коллективизации не одно лето подряд засухи выпали, голод нагрянул. Как перебились те годы с тремя детьми — плохо понятно. Даже приданое Прони спустили на рынке в райцентре, выменивая его на тяжелые буханки, которые и хлебом-то почти не пахли. Да еще выручала охота Игнатия. Нет-нет да и принесет из лесу замерзшего глухаря или зайчишку — силками и петлями ловил, пороху тогда не достать было.

Повезло Игнатию и на фронте. Редко как кому повезло. До самой Германии прошел — и целехонек, при руках, при ногах остался. Всякое, конечно, бывало, война есть война, и больной и контуженный по госпиталям валялся, и в окружение однажды попал, семнадцать суток тянули всем взводом, считай, на снеговой воде, которую кипятили с мелко нарезанными кусочками сыромятной кожи, но главное — ни одной пулей, ни одним осколком мужика не задело, это ли не везенье?

Войну больше Проня на себе вынесла. Четырех ведь ребятишек уберегла, сохранила. Четвертого, самого маленького, Игнатий лишь после войны увидел. Когда он возвращался домой — господи, кто это его встречает? Проня ли? Кожа да кости выпирают, в гроб краше кладут. Ребятишки тоже не лучше, только голодные глазенки посверкивают.

Выправилась, однако, Проня, нагуляла тело, еще троих Игнатию родила, хоть жизнь после войны в деревне и не легко налаживалась — мужиков мало, техники, можно сказать, никакой, председатели едва ли не каждый сезон меняются, один удалее другого на пост садятся, трудодень, упирайся не упирайся, туго, с гулькин нос, оплачивается. Опять же охота выручала. Зимой с работой в колхозе полегче, и Игнатий между делом занимался промыслом, сдавал весной пушнину, зарабатывал в иной удачный сезон больше, чем за весь год в колхозе. Все на ребят уходило.

Учились, взрослели ребята, по городам разъезжались. А ведь как уговаривали, удерживали всех. Особенно последнего, Ванятку. Нет, не смогли удержать.

Как ни худая нынче выдалась осень, Игнатий, однако, выбирался все-таки в лес. Сделал несколько новых дуплянок по склону Плутаихинского лога, подправил и кое-какие старые дуплянки, которые стояли подальше от речки. Но капканы пока нигде не насторожил, рано еще было, куница не выкунилась. Да и вообще решил дождаться хорошего снегу, начинать промысел без лыж — не по его ногам.

Отверстия в дуплянках он делал высоко над землей, не то в конце зимы к ним подберутся сугробы. Проверять дуплянки он нычне редко будет, и попавшаяся в капкан, зависшая на перекладине куница не должна доставать снег, иначе ее живо изгрызут, «подстригут» мыши.

Побеспокоился он и о том, чтобы к каждой дуплянке хороший подход был, без особо крутых спусков и подъемов, без непролазных чащобников и буреломных завалов по дороге. Ходок он теперь никудышный, так что зимой с любой горушкой, с любым, даже самым малым препятствием на путике придется считаться, каждый свой шаг выверять.