Лога

26

Ему виделось, что он плывет в лодке, сплавляется вниз по течению. За бортом плещется, бурлит вода, лодка кружится и отчего-то сильно раскачивается. И все убыстряет и убыстряет ход, будто впереди надвигается грозный, стремительный перекат, с остро выпирающими порожистыми камнями, которые расшибут его лодку в щепья.

А он... А он лежит, распластавшись, на дне лодки и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Он крепко привязан, прижат к днищу, спеленат посередке тела, по поясу, веревками, так спеленат, что при малейшем движении целый рой разъяренных ос впивается в левый бок, отчего меркнет сознание, из груди вылетают свистящие хрипы.

Ему нестерпимо жарко, все тело обливается потом. Палящее, ослепительное солнце бьет прямо в лоб, в глаза, не дает открыть их. Ему хочется пить, всего хоть один, маленький-маленький глоток воды, ему хочется напрячься в последнем усилии, разорвать веревочные путы и перевалиться через борт в живительную прохладу реки, захлебнуться, утонуть, но только не лежать под сжигающими лучами.

Игнатий рванулся, вскрикнул от злого осиного роя, терзавшего бок, разомкнул, когда отпустило боль, глаза. Долго не мог сообразить: где он и что с ним?

В вагончике было душно, не продохнуть. Игнатий и наяву обливался потом. И в самом деле мучила жестокая жажда, в ушах все еще стоял плеск воды и слышался грохот приближающегося переката. Зря он включил обе печки. Хватило бы и одной. Или вообще можно было без печек обойтись. В вагончике он бы не замерз, тепло ведь одет.

Как-то бы надо подняться и напиться, выйти на волю, глотнуть свежего воздуха. Сколько же сейчас времени, скоро ли утро?

По-прежнему не отнимая обеих рук от раны, Игнатий через силу сел на кровати, опять долго утверждался на ногах, добрался наконец до ведра с водой, жадно напился, вышел из вагончика.

В ноздри тотчас ударил тяжелый нефтяной запах, более сильный, чем обычно на установке. Шум в ушах тоже усилился, точно их разоткнули.

Да что же это такое!.. Оказывается, то вовсе не перекат шумел, не вода бурлила и плескалась, а бурлила и плескалась нефть... Нефть он слышал. Из трубы факельной свечи упорно вырывалась толстая струя, поднимаясь метра на полтора, разделяясь вверху веером, сочно и звучно шлепалась в наполненную яму, из которой нефть, не проваливаясь почему-то, не проедая снег, сползала вниз по склону широкой шевелящейся лавой. «Черная-черная речка среди белого-белого снега», — вспомнились Игнатию слова Лазаря Семеновича. Конца лавы в предутренней, сгустившейся напоследок темени уж и не видно было.

«Ну, Ларька! Ну, вражина ты этакая!.. Ладно, в меня стрельнул, меня продырявил! Ладно, удрал, бросил на произвол судьбы раненого! Так он еще и установку кинул, нефть опять выпустил...».

Игнатий, низко припадая на левую ногу, заковылял к электрощиту, давай нажимать подряд кнопки на нем, хотел запустить насос, откачать нефть (видел ведь, как это Кузьмич и Ларька делают), но насос почему-то не работал, был, видно, отключен рубильник.

«Как же быть-то? — метался возле щита Игнатий. — Неужто никак не заставить?.. Что стоишь? Что зыркаешь, дура железная?.. Думаешь свое взять? Думаешь сладить с людьми?..»

Плоский, продолговатый электрощит, с подведенными к нему проводами от гудящего трансформатора, с вырезанными оконцами для приборов, вольтметров и амперметров, смотрел холодно и равнодушно на Игнатия. Стоял он вызывающе, прочно, припав на свои короткие железные уголки-ножки, стоял, словно какой-то глазастый, хищный и безмолвный зверь, изготовившийся к прыжку, к нападению.

Игнатий попятился, тоже изготовившись, тоже собираясь с силами и следя за зверем. Неожиданно он полетел куда-то, теряя из виду и электрощит, и черную шевелящуюся лаву, и всю землю. И в этом внезапном полете кто-то огромный, не земной, как ему показалось, схватил Игнатия с нечеловеческой силой и разорвал пополам, по ране. Это Игнатий сошел, оступился с утоптанной, твердой площадки перед щитом, провалился в глубокий снег, опрокинувшись на спину, — шапка далеко укатилась в сторону.