Еще одни невероятные истории

Джордж-Горемыка

(перевод И. Богданова)

Ни в коей мере не желая бахвалиться, все же скажу, что имею право считать себя во многих отношениях человеком вполне развитым и сложившимся. Я много путешествовал. Я изрядно начитан. Я говорю по-гречески и по-латыни. Я увлекаюсь наукой. Я терпимо отношусь к политическому либерализму других. Я составил томик заметок по эволюции мадригала в пятнадцатом веке. Я был свидетелем большого числа смертей, постигших людей в их собственных постелях, и, кроме того, оказал влияние, или, во всяком случае, надеюсь, что оказал, на жизни весьма значительного количества других людей словами, произнесенными с кафедры.

И однако, несмотря на все это, я должен признаться, что никогда в своей жизни — как бы это выразиться? — никогда не имел никаких дел с женщинами.

Если быть до конца откровенным, я даже пальцем ни к одной из них не притрагивался вплоть до того дня три недели назад, разве что помогал взойти на ступеньку или еще что-нибудь в таком духе, как требовали обстоятельства. Но даже в этих случаях я всегда старался касаться только плеча, или пояса, или какого-нибудь другого места, где кожа прикрыта, ибо чего я всегда терпеть не мог, так это физического контакта моей кожи и женской. Касание кожи о кожу, то есть моей кожи о кожу женщины, будь то нога, шея, лицо, рука или просто палец, настолько неприятно мне, что я неизменно приветствовал даму, крепко сцепив руки за спиной, лишь бы обойтись без неизбежного рукопожатия.

Скажу больше. Любой вид физического контакта с ними, даже когда кожа не обнажена, тревожит меня необыкновенно. Если женщина стоит близко от меня в очереди, так что наши тела соприкасаются, или втискивается рядом со мной на сиденье в автобусе, бедро к бедру, бок к боку, мои щеки начинают безумно пылать, а на макушке выступают капельки пота.

Такое состояние нормально для школьника, только что достигшего половой зрелости. Для него это способ, с помощью какового мать-природа нажимает на тормоза и сдерживает юношу, покуда он не повзрослеет настолько, чтобы вести себя как настоящий джентльмен. Это я одобряю.

Но совершенно непонятно, почему я, в зрелом солидном возрасте тридцати одного года, должен страдать подобным же образом. Я слишком хорошо воспитан, чтобы поддаться искушению, и уж точно не предрасположен к примитивным страстям.

Кабы я хоть чуточку стыдился моей собственной внешности, тогда бы это, возможно, все объясняло. Но нет же. Напротив, хотя я и сам такое говорю, судьба была весьма благосклонна ко мне в этом отношении. Росту во мне, если босиком, ровно пять с половиной футов, а мои плечи, хотя и несколько покатые от шеи, пребывают в приятном равновесии со стройной фигурой. (Лично я всегда считал, что покатость плеч придает не чересчур высокому мужчине изысканный и, так сказать, эстетический вид, вы согласны?) Черты лица у меня правильные, зубы в прекрасном состоянии (только самую малость торчат в верхней челюсти), а волосы — необычайно блестящие, рыжие — густо покрывают мой череп. Бог свидетель, я встречал мужчин, настоящих карликов по сравнению со мной, которые в отношении с прекрасным полом обнаруживали удивительную самоуверенность. И как я им завидовал! Как же я мечтал вести себя сходным образом — участвовать в приятных ритуалах, которые, как я видел, постоянно имеют место между мужчинами и женщинами. Скажем, касание рук, легкий поцелуй в щеку, взятие под руку, прикосновение колена к колену или ноги к ноге под обеденным столом и особенно — безудержное порывистое объятие, когда двое сходятся посреди комнаты потанцевать.

Но все это было не для меня. Увы, я принужден был избегать всего этого. А это, друзья мои, легче сказать, чем сделать, пусть я и скромный священник из небольшого сельского уголка, далекого от соблазнов большого города.

Моя паства, как вы догадываетесь, состояла по большей части из дам. В приходе их были десятки, и самое печальное, что по меньшей мере шестьдесят процентов из них были старыми девами, на которых священные узы брака не распространили благосклонного воздействия.

Меня это, скажу вам, ужасно нервировало.

Можно было бы подумать, что при тщательном воспитании, которое дала мне мать, я мог бы легко справиться с этим стеснением, и, несомненно, так бы и сделал, проживи она подольше, чтобы закончить мое образование. Но, увы, она погибла, когда я был еще очень молод.

Моя мать была прекрасной женщиной. На запястьях она носила огромные браслеты, по пять-шесть одновременно, и с них свешивались всякие штучки, и, когда она двигалась, они звенели, стукаясь друг о дружку. Неважно, где она находилась, — ее всегда можно было найти, прислушавшись к звенящему звуку этих браслетов. Как колокольчик у коровы, даже лучше. А по вечерам она обыкновенно сидела на диване в своих черных брюках, поджав под себя ноги и бесконечно куря сигареты в длинном черном мундштуке. А я ползал по полу и смотрел на нее.

— Хочешь попробовать мартини, Джордж? — спрашивала она.

— Прекрати, Клэр, — вмешивался мой отец. — Осторожно, а то ребенок будет плохо расти.

— Ну же, возьми, — говорила она. — Не бойся. Выпей.

Я всегда делал так, как велела мне моя мать.

— Достаточно, — говорил мой отец. — Он только должен узнать, какой у мартини вкус, и все.

— Прошу тебя, не вмешивайся, Борис. Это очень важно для правильного воспитания.

Моя мать придерживалась теории, согласно которой ничего нельзя держать от ребенка в секрете. Показывайте ему все. Пусть он все попробует.

— Я не допущу, чтобы мой мальчик обменивался шепотом грязными секретами с другими детьми и вынужден был догадываться о том и об этом просто потому, что никто ему ничего не рассказал.

Рассказывайте ему все, и пусть он слушает.

— Поди сюда, Джордж, и я расскажу тебе все, что нужно знать о Боге.

Она никогда не читала мне сказки перед сном; вместо этого она чего-нибудь рассказывала. И каждый вечер что-то новое.

— Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе о Магомете.

Она усаживалась на диван, поджав под себя ноги, и этак томно манила меня рукой, сжимавшей длинный черный мундштук, и при этом браслеты начинали звенеть.

— Если тебе придется выбирать какое-то религиозное учение, то магометанство ничуть не хуже других. Оно целиком основывается на здоровом образе жизни. У тебя может быть много жен, и тебе нельзя курить и пить.

— А почему нельзя курить и пить, мамочка?

— Потому что если у тебя много жен, ты должен быть здоров и сохранять мужскую силу.

— Что такое мужская сила?

— Об этом я тебе завтра расскажу, моя радость. Давай не будем перескакивать с темы на тему. Еще о магометанстве можно сказать, что от него никогда не бывает запоров.

— Ты уж скажешь, Клэр, — говорил мой отец, отрываясь от книги. — Придерживайся фактов.

— Мой дорогой Борис, ты в этом ничего не смыслишь. Однако, если бы ты попробовал каждый день утром, днем и вечером нагибаться и касаться лбом земли, встав лицом в сторону Мекки, у тебя бы и у самого было меньше проблем в этом смысле.

Я любил слушать ее, хотя и понимал только половину из того, что она говорила. Она действительно открывала мне секреты, а ничего более интересного и быть не может.

— Поди сюда, Джордж, я тебе в подробностях расскажу, как твой отец зарабатывает деньги.

— Послушай, Клэр, хватит уже.

— Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.

Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.

— Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.

Отец тихо поднял голову и широко раскрыл рот, как он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако мать уже сверлила его своими сверкающими глазами, и он медленно вернулся к чтению, не произнеся ни звука.

— Твой бедный папочка смущен, — сказала она.

И тайком улыбнулась той улыбкой, которой не улыбалась больше никому, только мне: когда медленно поднимается лишь один уголок рта, покуда не образуется длинная чудесная складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.

— Смущение, моя радость, это то, что я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.

Мой отец заерзал в кресле.

— Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.

— Почему? — спросил я.

Тут мой отец поднялся и тихо вышел из комнаты. Думаю, примерно спустя неделю после этого моя мать и погибла. Может, это случилось и несколько позднее — через десять дней или через две недели, точно не знаю. Знаю лишь, что мы приближались к концу этой, заслуживающей особого внимания серии бесед, когда это произошло; и поскольку я и сам оказался вовлечен в короткую цепь событий, приведших к смерти, то помню каждую подробность той странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать ту ночь в памяти в любое время, когда пожелаю, и пропустить ее перед глазами, как кинофильм; и этот фильм всегда один и тот же. Он всегда кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так же неожиданно — экран затемнен, и голос матери откуда-то сверху произносит мое имя:

— Джордж! Проснись, Джордж, проснись!

А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека голос продолжает меня звать:

— Джордж, вставай, вылезай из постели и надевай халат! Быстро! Спускайся. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее! И надень тапки. Мы выходим из дома.

— Выходим из дома?

— Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.

Я так хочу спать, что с трудом передвигаюсь, однако моя мать крепко берет меня за руку, ведет вниз, и через парадную дверь мы выходим в ночь, где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое лицо. Я шире открываю глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий на фоне тонкою маленького месяца. А над головой — множество звезд, усеявших небосвод.

Мы спешим через лужайку, моя мать и я, ее браслеты звенят как безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая инеем трава неслышно хрустит под ногами.

— У Жозефины начались роды, — говорит моя мать. — Прекрасная возможность увидеть весь процесс.

Когда мы подходим к гаражу, там горит свет. Мы входим внутрь. Моего отца там нет, как нет и машины, и помещение выглядит огромным и голым, а сквозь подошвы домашних тапочек бетонный пол кажется ледяным. Жозефина полулежит на куче соломы в низкой, огороженной проволокой клетке в дальнем углу помещения. Это крупная голубая крольчиха с розовыми глазками, которые подозрительно глядят на нас, когда мы входим. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, он стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.

— Смотри! — кричит моя мать. — У нее как раз сейчас будет первый! Он уже почти вышел!

Мы подкрадываемся поближе к Жозефине, и я сажусь на корточки рядом с сеткой, упершись лицом прямо в проволоку. Я в восхищении. Один кролик выходит из другого. Это чудесно и довольно красиво. А происходит все очень быстро.