Мне как молитва эти имена

ДАРУЙ КРАСУ И БЛАГО

Я прекрасно понимаю, что соседство имени Рихтера на обложке этой книги с именами великих композиторов многим могло показаться странным. В конце концов, именно они воздвигли все эти вершины Духа, Откровения и Красоты, тогда как Рихтер всего лишь проводник в заоблачной этой стране, причем отнюдь не единственный. Не стану спорить с теми, кто готов следовать не за ним, а, скажем, за Микеланджели, Гилельсом или Гульдом, — у нас демократия. Я просто постараюсь посильно мотивировать свою точку зрения.

Итак, попробуем разобраться еще раз, в чем же феномен Рихтера — музыканта? Видимо, ответа на этот вопрос постоянно искал и как никто знавший Рихтера Генрих Нейгауз.

— /.../ все-таки Святослав Рихтер первый среди равных. Счастливое соединение мощного (сверхмощного!) духа с глубиной, душевной чистотой (целомудрием!) и величайшим совершенством исполнения — действительно явление уникального порядка.

— В его черепе, напоминающем куполы Браманте и Микеланджело, вся прекрасная музыка покоится, как младенец на руках Рафаэлевской мадонны.

— Любое произведение /.../ лежит перед ним, как пейзаж, видимый невероятно ясно с орлиного полета необычайной высоты, целиком и во всех деталях.

— Играет ли он Баха или Шостаковича, Бетховена или Скрябина, Шуберта или Дебюсси — каждый раз слушатель слышит как бы живого, воскресшего композитора /.../ И все это овеяно «рихтеровским духом», пронизано его неповторимой способностью проникать в самые глубокие тайны музыки!

А в итоге — уже известная вам записка: «Славочка дорогой! /.../ не могу отделаться от мысли, что все мои «высказывания» /.../ о Тебе — страшный вздор — не то! Прости! Мне следовало бы 50 лет писать /.../ чтобы написать о тебе хорошо и верно.»

Нейгауз не одинок в своем мнении, вот и Юрий Башмет, отвечая на вопрос о «других великих пианистах», говорит: «Каких еще великих? Он же не пианист, он потому и велик, что не пианист».

А вот впечатления с детства дружившего с Рихтером художника Дмитрия Терехова; настоятельно советую прочитать его «записки художника» под названием «Маленький портрет в барочной раме» (20-ый выпуск армяно-еврейского вестника «Ной», Москва, 1997):

— Он, как и во всем, играет природу. Природу движения, пластики, формы, природу поэзии. Он, как всегда, выражает изначальную первопричину всего (курсив мой — И.Г.). Это возвращается, по-своему, и в Гайдне, и в Шумане, и в Дебюсси. Как достигается такая подлинность и это естественное изложение от первого лица, как бы от самого Баха, непонятно.

Ну вот, все-таки мы добрались, кажется, до самого главного: необъяснимое ощущение авторской подлинности, кого бы он ни играл. Нет ни стиля, ни темпов, ни педали — ничего, что укладывается в привычное понятие «интерпретация» — только изначальная сущность, я бы даже сказал: квинтэссенция того или иного (любого — ведь он играл всех!) великого автора. Я как-то раз неудачно выразился: «Бетховен от Рихтера»; кто-то до меня сказал: «Брамс от Рихтера», на что Терехов справедливо возразил, что Рихтер никогда не играет «от себя» — он просто сам становится Бетховеном или Брамсом. При этом мы должны понимать, что, будучи прекрасными пианистами, сами себя они в разные периоды играли по-разному.

Откуда ж этот свет из тьмы живородящей? Не раз в труднодышащей тишине Всесильный Дух Добра — Столикий СВЯТОСЛАВ, Приняв Бетховена иль Моцарта обличье, Или Шопена, Шуберта, (Чайковского, Рахманинова, Брамса) А Бах! А Гендель! — Всех не перечислишь...

Сейчас я вам все объясню, откуда берется эта рихтеровская столикость. Одного, даже наивысшего пианистического мастерства здесь недостаточно. Нужны еще:

— высочайший интеллект, всеобъемлющая эрудиция, далеко выходящая за пределы только музыкального образования, всестороннее понимание разных эпох и стилей;

— великая скромность, та самая, о которой так хорошо сказал Карел Чапек: «Твой урок задан тебе не для того, чтобы ты себя в нем проявил...» и так далее.

Вы понимаете, в чем тут дело? Немало пианистов, даже очень талантливых, возможно гениальных, которым особенно близки всего 3-4 композитора: кому-то Бах, Брамс, Бетховен, другому — Шопен, Скрябин, Рахманинов, третьему — Равель, Дебюсси. Постоянно играя всего Баха, всего Шопена, пианист их вольно или невольно как бы присваивает (зачастую достигая при этом выдающихся результатов). Но попробуйте присвоить себе десятка три гениев, творивших на протяжении трех веков — невозможно! Остается только каким-то образом воплотиться в каждого из них. А для этого необходимо обладать всеми вышеназванными качествами, которые, впрочем, можно сформулировать очень кратко: конгениальность!

Как-то мне довелось услышать по «Орфею» «Апассионату» в записи Гленна Гульда. Ну, это что-то невероятное, ошеломляющее, несомненно гениальное... Выдающийся немецкий интерпретатор Бетховена Вильгельм Кемпф считал, что бетховенские концерты проистекают из Моцарта, однако в эту концепцию не укладывались каденции, и Кемпф заменил их своими. В принципе, ничего предосудительного в этом нет, но вот вам и Бетховен от Гульда, Бетховен от Кемфа.

Подобных примеров тысячи. Отчасти даже великий Микеланджели. Очень точно, на мой взгляд, написали о нем авторы книги «Современные пианисты», Москва, 1985, Л.Григорьев и Я.Платек: «Тень трагического, какого-то неизбежного рока витает над гением Микеланджели, осеняя все, к чему прикасаются его пальцы». У Рихтера ничего подобного нет, у него «движение и дыхание музыки широкие и естественные, как природа» (снова Терехов), он «всего лишь» проводник, но ему доступны самые высокие, самые сокровенные вершины, а уж тучи над ними или солнце — это как угодно было сотворившему их божеству. (Объективности ради вынужден признать, что так было не всегда в последние годы жизни, болезнь не могла не сказаться.)

И еще одна очень важная, на мой взгляд, особенность Рихтера: для него нет второстепенных вершин; любое, даже самое маленькое произведение — багатель Бетховена, этюд или прелюдия Шопена, какие-нибудь «Блуждающие огоньки» у него действительно как явление природы, будь то океан или просто цветок. Или, может быть, ген, в котором в предельно сконцентрированном виде заложен весь Бетховен, весь Шопен или Лист! Или тереховский «портрет в барочной раме»: черты лица уже почти не видны, а рама — «драгоценный ковчег, где сохраняется Дух». Не в этом ли разгадка еще одного феномена Рихтера: едва ли не единственный из крупнейших пианистов он мог позволить себе играть на далеко не лучших инструментах, и его, опять-таки, как мало кого другого, можно слушать в архивных записях — не потому, что в «оригинале» у Рихтера было меньше пианистического волшебства, чем у Софроницкого или Шнабеля, нет, просто у него надо всем царит Дух, который только и могут сохранить эти несовершенные старые записи.

Будь я Бетховен,Я написал бы Тридцать третью сонату, Столь высокую духом, Что здание ее из черно-белых плиток Воздвигнуть было бы по силам Лишь Вам, Творящему из звуков Мудрость.

Рихтер никогда никого не играл целиком, на это у него были какие-то свои соображения. Я уже сетовал на отсутствие в его репертуаре двух последних концертов Бетховена. И тем не менее я утверждаю, что никому, ни Кемпфу, ни Шнабелю, не удавалось, несмотря на все их бесспорные достоинства, так передать дух Бетховена, как Рихтеру, иной раз — всего в одной багатели. Ну а что касается бетховенских сонат!.. Сошлюсь на один из отзывов Генриха Нейгауза.

— Что же сказать о концертах 10 и 12 декабря, об исполнении трех последних сонат Бетховена, об этом грандиозном триптихе, который останется «навеки» величавым памятником не только бетховенского творчества, но музыки вообще? /.../

Соната Е-dur (трехчастная) ор.109 — поэзия природы (и человека в ней)... Третья часть! Божественная песня-молитва и божественные вариации! Например, последняя вариация с ее неповторимым сиянием горных вершин, постепенным угасанием: спускается на землю синяя-синяя ночь, еще раз, еще тише, еще проникновеннее звучит тема-молитва, еле слышные, замолкают ее последние звуки, наступает сон, земных трудов отрада... Все это я угадывал в Бетховене и слышал у Рихтера.

Соната ор.110 (N 31) /.../ самая «человечная» и человеческая из всех трех: повествование (третья и четвертая части) об одиночестве и смертельной скорби, о смертельном недуге и возвращении к жизни силою духа /.../

О последней сонате, ор.111, и говорить не буду, боюсь, что если начну, то никогда не кончу /.../ Лучшим «комментарием» к этой сонате будет все-таки интерпретация Рихтера.

А нечасто исполняемые в концертах маленькие сонаты Бетховена, например, 19, 20 и 22-ая, я бы назвал их: «раздумья после трудов»; у Рихтера они исполнены совершенно завораживающей прелести! Но вот со знаменитой «Апассионатой» дело обстоит, на мой взгляд, сложнее. В 50-ые годы Рихтер играл ее с вулканической экспрессией, казалось, буря вот-вот оторвет его от рояля, и вы тоже непроизвольно хватались за подлокотники кресла. В конце жизни все стало сдержанней, углубленней, мудрее. Не знаю, какое из двух исполнений лучше. 50 лет назад мне наверное бы больше понравилось первое, но ведь все тогда были моложе — и Рихтер, и мы с вами, и даже... Бетховен! Теперь — ?

Конечно, я не вполне беспристрастен: ведь для меня лично этот дуэт, Бетховен и Рихтер, на протяжении десятилетий был едва ли не главной опорой и стимулом в жизни:

Я нынче праздную свободу — Я это право заслужил — Живу безбедно на гроши, Жую сухие бутерброды В успокоение души, Да размышляю понемногу,В чем прав я был, а в чем виновен... И только Рихтер и Бетховен Напоминают мне про Бога.

Помимо Бетховена есть еще несколько композиторов, словно воскресших именно в исполнении Рихтера; это прежде всего Гайдн, Шуберт и, в моем понимании, Бах. Многие предпочитают, правда, Гульда, считая что рихтеровский Бах чересчур романтичен. Мне непонятны подобные рассуждения, но это, в конце концов, дело вкуса. А вот с чем я категорически не могу согласиться, так это с широко распространенным заблуждением, что Рихтер неудачно играл Моцарта и Шопена. Ну, о Моцарте Рихтер и сам высказывался в том плане, что никому почему-то не удается его хорошо сыграть. Видимо, он был недоволен (как обычно) и собственным исполнением. Вместе с тем, Рихтер постоянно играл Моцарта, и я не знаю другого пианиста, которому столь глубоко и сильно удалось бы воссоздать наиболее любимые Бетховеном 20 и 24 концерты. Но еще более поразительным является, на мой взгляд, исполнение Рихтером нескольких юношеских сонат Моцарта. В техническом плане они настолько просты, что их разучивают уже в 6-7 классах музыкальных школ, — этакая изящная, легкая музыка, ничего гениального. Как бы не так! Под журчащими струйками оказывается таятся удивительные сокровища, о существовании которых никто и не подозревал — возможно, даже сам юный Моцарт. Но интуитивно он по дну их рассыпал, и вот спустя 200 лет нашелся «аквалангист», способный заглянуть под поверхность.